Отто Хардекопф, расфранченный, в сером клетчатом костюме, шелковом белом жилете и черном котелке, пришел со своей невестой Цецилией Фогельман. Это была миниатюрная, веселая, как птичка, девушка, с белой нежной шеей и остренькой, как у мышки, мордочкой. Она была игрива, как котенок, и болтлива, как сорока. Вздернутый носик и светлые — то серо-зеленые, то серо-голубые — глаза придавали всему ее облику что-то загадочное. Но больше всего обращали на себя внимание рот — большой, с прямыми, почти без изгиба, губами, вовсе не подходивший к ее живому детскому личику и ко всей ее фигурке. Свои рыжеватые волосы Цецилия укладывала многоэтажной башней, отдавая дань моде и, вероятно, рассчитывая, что маленькое личико от этого покажется крупнее; но эффект получался как раз обратный. Туго зашнурованная талия была так тонка, что, казалось, вот-вот переломится; издали фигурка девушки напоминала муравья или цифру восемь. Такова была невеста Отто Хардекопфа, Цецилия, весьма странное, но, по-видимому, веселое и жизнерадостное существо.
Когда Отто познакомил ее в саду-ресторане на Финкенвердере со своими родными и знакомыми: «Цецилия Фогельман, моя невеста!» — он, к счастью, не заметил, что все онемели от удивления, а может, принял это за выражение восторга. Цецилия была более наблюдательна и лучше разбиралась в людях. Но, к счастью, природа одарила ее защитным оружием: бойким язычком и некоторым остроумием, и она широко пользовалась и тем и другим. Она умела сказать каждому несколько приятных слов, умела обронить шутку и тем привлекала к себе сердца. И смеялась Цецилия так искренне, простодушно, естественно, что все невольно смеялись вместе с ней, и победа оставалась за ней.
Не смеялась только фрау Хардекопф; она знала Цецилию по ее письмам, знала обо всем — начиная с «зова ее горячей крови» и кончая «ошибкой», о которой Паулине было известно только то, что она чуть не привела к полному разрыву между женихом и невестой. Когда фрау Хардекопф увидела эту девушку, эту Цецилию, во плоти и крови, у нее язык прилип к гортани, она не могла рта раскрыть, точно кто заклеил его. Нет, не такой она представляла себе женщину, перечеркнувшую коллекцию из почти семидесяти женских фотографий. Какая-то Сивилла, колдунья, ведьма, пусть молодая ведьма. Господи боже ты мой, где только ее мальчики выкапывают таких! Фрау Хардекопф машинально пожала поданную ей белую и мягкую детскую ручку. Никогда, видно, эта ручка не знала тяжелой работы и вряд ли когда-нибудь захочет узнать. Совсем они, что ли, с ума спятили, ее сыновья? Нечего сказать, обзавелись женами!
— Ну что, Иоганн? — спросила она мужа, на которого будущая невестка произвела, видно, такое же сильное впечатление.
Он задумчиво посмотрел вслед молодой парочке.
— Странная немножко, верно, Паулина?
— Я бы даже сказала: очень странная, — ответила она.
— Зато, видать, характер хороший.
— Гм, гм! — фрау Хардекопф посмотрела на своего Иоганна с досадой и сожалением. Тупоумный, как и все мужчины. — Ты, конечно, сразу же разгадал ее характер. Так, так! — Паулина имела больше оснований судить о характере Цецилии. — Я просто слов не нахожу.
— В зверинце господа бога много разных диковин, — весело сказал старый Хардекопф.
— Вот это ты правду сказал, Иоганн. Да, остается только диву даваться. Таких женщин я еще сроду не видывала. А оказывается, есть и такие! И что только подумают люди о нас и наших сыновьях?
Но старый Хардекопф и на этот раз усмехнулся, чем сильно раздосадовал жену. Он во всем видел забавную сторону. Эта пигалица и ему строила глазки, точно кокотка; фрау Паулина очень хорошо это заметила.
За соседним столом сидела семья Штюрков, вернее, они занимали несколько столиков: Артур, старший сын Штюрка, привел с собой приятелей; это была прощальная встреча: на следующий день он уезжал в Гарбург, в саперную часть, к «пруссакам». Обычно отъезжающие новобранцы, повязав на фуражки или шляпы пестрые ленты, горланили патриотические песни; иное дело — Артур Штюрк, руководитель группы Союза рабочей молодежи, он ненавидел все, связанное с военщиной.
Густав Штюрк сидел и безмолвна смотрел на сына. Артур, крепкий, умный юноша, политически на редкость развитый, хотя ему еще не исполнилось и двадцати лет, был его гордостью. Сыновья Хардекопфа, напротив, почти совершенно не разбирались в политических вопросах. Густав Штюрк знал, как его друг Иоганн Хардекопф завидует, что у него такой сын. Честный столяр нуждался в этом утешении, ибо и ему дети причинили немало забот. Эдгар не подавал признаков жизни. Добрался ли он до Америки? Хотя бы несколько слов прислал! Подлог, сделанный сыном, отец давно простил, а похищенную сумму полностью вернул. Может, все и к лучшему: ведь Эдгар мозговитый, ловкий, толковый парень. Говорят, что ловкие люди находят в Америке свое счастье. Если бы от Эдгара пришла весточка, Густав Штюрк ожил бы душой и забыл бы прошлое. За последние месяцы он стал стариком: волосы поседели, к прежним морщинам прибавились новые, и глаза смотрели печально и устало. Он пытался скрыть свое горе и говорил больше обычного.
Маленький, живой токарь-металлист Карл Хельмке, активный член Союза свободомыслящих, присел к Штюркам и завел разговор о христианстве. Он проклинал христианство и церковь, не оставляя от них камня на камне. Штюрк возражал ему в спокойном и поучительном тоне:
— Да, конечно, в том, что вы говорите, много верного, но не забудем, что первые христиане были для своего времени передовыми людьми. Да-да, они оказали благотворное влияние на развитие людей, населявших страну Заходящего солнца, то бишь Европу. Этого не следует забывать. Первые монахи были носителями культуры, первые монастыри — культурными центрами. Вырождение христианства пришло позднее, вы правы в том, Хельмке, что так называемое христианское средневековье, мировое господство папства ничего не дало своим современникам, кроме суеверий и костров, и после себя ничего не оставило человечеству: ни одной передовой идеи, ни одного прогрессивного деяния. Не помню, кто это сказал, что, начиная с императора Константина, объявившего христианство государственной религией, и до реформации, мир пребывал в состоянии безумия. В этом, согласен, много верного. Лишь в шестнадцатом веке возродилась духовная жизнь. Тогда прорвалось наружу то, что очень долго пребывало под гнетом. — Столяр Густав Штюрк говорил все с большим и большим увлечением. — Это было великое Возрождение: человечество словно пробудилось. Вы только подумайте: Коперник, Галилей, Джордано Бруно, Гуттенберг, Колумб, Лютер. А за ними Рафаэль, Дюрер, Микельанджело, Рембрандт, Шекспир, Сервантес. Несомненно, я еще многих не назвал. Какое столетие!
— И как только за таким веком могла последовать такая тьма? — опять воскликнул токарь.
— Что верно, то верно! Эпоха Возрождения — это торжество человеческого разума, прорвавшего тьму. И почти все эти великие ученые, первооткрыватели и художники были буржуазного или даже крестьянского происхождения. Следовало бы не от рождества Христова вести наше летосчисление, а от тех дней.
— Вы так прекрасно говорите, Штюрк, — сказал восхищенный Хельмке. — Хорошо бы вам прочесть у нас лекцию!
— Сохрани бог, — с ужасом воскликнул Штюрк. — Трудно найти более неподходящего человека для такого дела.
К столику Штюрков подходили члены ферейна, знакомые.
— Правда, Штюрк, что твой сын призван?
— Что верно, то верно!
И Артуру приходилось чокаться с приятелями отца, выслушивая при этом самые разнообразные напутствия.
— Держись стойко, парень, — сказал старый сапожник Крекельфельд. — Если какой-нибудь сумасшедший прикажет тебе стрелять в отца и мать, ты, надеюсь, будешь знать, в какую сторону повернуть винтовку?
— Известна тебе книга «Прусская солдатчина?» — спросил котельщик Адольф Пецольд.
— Конечно, — ответил Артур Штюрк.
— Хорошая, поучительная книга, — сказал котельщик. — Прочти-ка еще раз, и у тебя пропадет охота слепо повиноваться первому попавшемуся капитану, он может оказаться капитаном из Кёпеника.
— Смотри не рассказывай никому, что ты социалист, — посоветовал маленький тощий кладовщик Стефан Боле, — а то напустят на тебя сотни шпиков и доконают придирками. Но поступай всегда как социал-демократ. Будь, понимаешь ли, хорошим товарищем, не позволяй оскорблять свое человеческое достоинство и стойко держись вместе с другими против кровопийц!
— Да, и научись хорошенько стрелять, — прибавил токарь Хельмке. — Когда-нибудь да пригодится. Не для Лемана, а для себя, для нас!
Все эти добрые советы сопровождались обильными возлияниями, Артур Штюрк, который обычно даже пива не пил, на сей раз сделал исключение и с непривычки несколько охмелел. Но он не стал веселее и шумливее, а сидел тихий, задумчивый и, казалось, более грустный, чем всегда.
Ресторан «Солнце и морской бриз» расположен был около Финкенвердерской гавани; при ресторане был сад, разбитый позади дамбы и хорошо защищенный от ветра. Ласковое нежаркое осеннее солнце приятно грело. Когда пухлое белое облачко наплывало на солнечный диск, становилось прохладно и подымался ветерок. В саду росли яблони; их ветви гнулись под тяжестью бледно-зеленых плодов. С дамбы открывался чудесный вид на Эльбу; на противоположном берегу реки, среди лесистых холмов, прятались виллы гамбургских коммерсантов и судовладельцев, а ниже по течению на склоне горы виднелись красные черепичные крыши домов Бланкенезе. Время от времени на широкой реке, медленно катившей свои волны в море, показывался мощный океанский пароход, а ближе к берегу пробегали маленькие пароходики и парусные лодки или пузатые шаланды рыбаков — исконных жителей острова Финкенвердер.
Пауль Папке, выбравший этот ресторан и отстоявший его наперекор всем и вся, испытывал удовлетворение — члены ферейна были довольны. Ветер, дувший через дамбу, гамбуржцам был нипочем. Случись дождь, он, конечно, испортил бы все удовольствие; тесный ресторан не мог вместить всю массу гостей, расположившихся в саду. Но пока что все шло хорошо, и Пауль Папке сиял и важничал, произносил напыщенные речи, переходил от столика к столику, выслушивая слова одобрения и благодарности. Как это ему удалось отыскать такое замечательное местечко? Очень просто. Он увидел его и сразу же пленился. Здесь, сказал он себе, надо справить наш осенний праздник. Здесь — и нигде больше. Морской бриз, дамбы, Эльба, широкий горизонт. Может ли быть что-нибудь прекраснее? А финкенвердерские рыбаки — сама порядочность, сама честность. Так говорил Папке, а он умел говорить, знал, где повысить, где понизить голос. О том, что хозяин Хинерк Беевен, вступив в конкуренцию с господином Майером, одержал верх, сунув Паулю лишнюю золотую монету, о том, что морской бриз, Эльба и широкий горизонт пленили Пауля Папке лишь после полученной дани, — об этом члены ферейна ничего не знали и так и не узнали никогда.