— Видишь, — указывал он, — Гуго Гаазе в Париже… А тут вот погляди: «Промышленные рабочие Рурской области за мир», «Многолюдные митинги за мир в Эссене и Дортмунде…» А вот здесь: «Созыв социал-демократической фракции рейхстага…», «Совещания с руководителями профессиональных союзов…», «Совместное выступление партии и профессиональных союзов».
Карл Брентен ворвался в комнату с криком:
— А что же партия? Почему она молчит?
— Вот и ему не терпится! — воскликнул Хардекопф. — А ты представляешь себе, Карл, как сейчас работают наши товарищи в Берлине? Не беспокойся, охотников воевать сумеют образумить, укажут им на серьезность положения. Завтра соберется фракция рейхстага. И будет принято решение.
— Ей давно следовало бы собраться, — прервал Брентен старика. — Народ уже охвачен настоящим военным психозом. А мы что? Нас, социал-демократов, не слышно и не видно!
Фрау Хардекопф поставила дымящийся кофейник на стол, где уже стояли чашки, молоко, сахар.
— Стало быть, — сказала она, — подкрепитесь, чтобы набраться сил для предстоящей войны.
— И ты туда же, — сказал Хардекопф, шутливо толкнув жену в бок. — Я вам говорю — никакой войны не будет.
В этот самый час германское правительство объявило войну России.
В понедельник, когда Хардекопф пришел в цех, он не узнал Фрица Менгерса. Еще в субботу Менгерс без умолку говорил и позволил себе даже несколько злобных выпадов против партийного руководства. Теперь же он тихо стоял у плавильной печи, с преувеличенным вниманием следя за процессом плавки. Хардекопф понял бы еще, если бы Менгерс не стал сегодня донимать яростными нападками и обличениями его, старика, но Менгерс и к другим товарищам не подходил. Он был бледен, словно не спал всю ночь, под глазами легли синие круги. Казалось, его сжигает глубоко затаенная ненависть. Он не только избегал разговоров с товарищами, но отводил глаза: только бы не встретиться с кем-нибудь взглядом. Такое поведение Менгерса тревожило Хардекопфа гораздо больше, чем если бы Менгерс разразился очередной язвительной речью.
Подошел мастер Пельброк.
— Ну, Хардекопф, дожили! В Париже убили вождя социалистов.
— Да-да! — сказал Хардекопф. — Плохо дело! Но, быть может, удастся еще спасти положение.
— Нет, я больше ни на что не надеюсь.
Хардекопф хотел было возразить, что, мол, социал-демократы не сказали еще своего слова, но промолчал. Иоганн сам удивился, почему он промолчал. Когда мастер отошел, Хардекопф посмотрел ему вслед и подумал: «Почему же все-таки партия безмолвствует?.. Война объявлена… Вот уже два дня идет война с Россией… Почему партия не поднимает свой голос? Почему не обращается к рабочему классу, к народу?»
Фриц Менгерс вдруг посмотрел в сторону Хардекопфа. Лицо у него было землисто-серое. На мгновение взгляды их скрестились. Но тут — что было уже совершенно непонятно — Менгерс снова повернулся к печи, спокойно надел темные очки и, не сводя глаз с тигля, продолжал работать. Хардекопфа словно кто-то по голове ударил; ужас охватил его. Значит, все пропало! Беды не отвратить!
В литейной рабочие собирались кучками и спорили. Все были возбуждены. Один только Фриц Менгерс оставался у своей печи и продолжал работать. Один он казался совершенно спокойным и невозмутимым. Хардекопф, пересилив себя, подошел к Менгерсу. Тот не обратил на него внимания, как будто и не заметил вовсе, что старый Иоганн стоит за его спиной; он открыл глазок и сквозь защитные синие стекла очков долго смотрел на клокочущую раскаленную массу.
— Ну вот, Фите, и война! — начал Хардекопф.
— Гм! — промычал Менгерс, не отрывая глаз от вязкой кипящей массы.
— Плохо дело, а?
Менгерс поднял голову и с деланным удивлением посмотрел на Хардекопфа.
— Да ну? — сказал он. — Что же это ты? Больше доверия, Ян, больше доверия! Правление партии все уладит и поправит!
Молча и с грустью смотрел старик на своего младшего товарища, пока тот сливал в ковш тяжелую массу расплавленного металла. «К чему теперь все эти насмешки? — думал Хардекопф. — Конечно, он, к сожалению, во многом оказался прав! Но разве так надо теперь себя вести? Почему он не обращается к рабочим, не пытается объяснить, не берет на себя руководство, не хочет показать примера, как тогда, Первого мая?»
Хардекопф молча стоял возле товарища. Неужели Менгерс думает, что все потеряно и бесполезна всякая попытка вмешаться в ход событий? Неужели же действительно все наши усилия были напрасны?
Вечером Брентены, Штюрки, Отто с Цецилией опять собрались у стариков. С улицы доносилось хриплое пение и крики пьяных. По словам Отто и Цецилии, все точно помешались. Они видели, как совершенно незнакомые люди обнимали друг друга. Все рестораны, пивные, кафе переполнены. Говорят, что принц Эйтель Фриц Гогенцоллерн уже обвенчался с какой-то гессенской принцессой по обряду военного времени… На улицах люди устраивают охоту на французские автомобили, в которых французы якобы пытаются переправить золото в Россию… Социал-демократ Людвиг Франк, депутат рейхстага, публично заявил, что пойдет добровольцем на фронт…
За столом Хардекопфов царило подавленное настроение. Никто не знал, что сказать. Все сложилось не так, как ждали. Партийное руководство до сих пор молчало. «Гамбургское эхо» печатало одни только бесцветные корреспонденции и заметки, зато в разделе «Лирические картинки» на двух столбцах шли пошлые описания ура-патриотических эксцессов. Сообщалось лишь, что социал-демократическая фракция рейхстага соберется завтра утром.
Брентен предложил:
— Знаете что? Давайте пойдем в ресторан Дома профессиональных союзов. Там скорее удастся узнать, какие шаги предпринимаются.
Все охотно согласились. Женщины не стали долго собираться, они только накинули на себя легкие пальто.
Ресторан был битком набит. Их охватила духота и взбудораженный гул голосов — возгласы, смех, пение. За столиком около самого входа трое мужчин, обнявшись, орали: «Мы связаны крепко, как связка сосисок…»
Компания, сидевшая за одним из столиков, замахала руками Брентену. Так и есть! Толстяк Луи Шенгузен и с ним еще несколько деятелей профессионального движения.
— И ты здесь? Я вижу, ты предводительствуешь массами! — Шенгузен крепко пожал руку Брентену. — Большие события, а?
— Да, но как нам раздобыть местечко? — спросил Брентен. — Хотя бы для наших дам.
— Это мы сейчас устроим, — сказал Шенгузен и подозвал администратора.
Тут же принесли стулья, за столом немножко потеснились, и все уселись.
Брентен представил Шенгузену своих родных.
— Все, конечно, социал-демократы, — пояснил он. — Мой тесть — Хардекопф. Да ты ведь знаешь его… Помнишь, на открытии Дома? Наш Август Бебель еще беседовал с ним…
— Ну конечно! — воскликнул Шенгузен, сегодня на редкость многоречивый. — Верно-верно! Так это вы! Очень приятно, товарищ Хардекопф!
— Мы пришли сюда, — продолжал Брентен, — надеясь здесь узнать, что происходит и что предпринимается.
— Понимаю, понимаю, — ответил Шенгузен. — Предстоит переоценка всех ценностей.
— Что? Почему? Что ты имеешь в виду? — растерянно спросил Брентен.
— Ну, я полагаю, что война принесет большие перемены.
— Войну надо предотвратить, — сказал Хардекопф.
— Дорогой товарищ Хардекопф, — ответил Шенгузен и фамильярным жестом положил на плечо старику свою пухлую руку, — предотвратить можно только то, чего еще нет. А война налицо. Следовательно, надо перестраиваться. Создалось новое положение.
— Значит, надо было раньше что-то делать, чтобы предотвратить войну! — вырвалось у Хардекопфа. Он побледнел. Губы у него дрожали.
— Надо было… Надо было… — воскликнул Шенгузен. — Сейчас не время говорить об упущениях, если даже они и были. Мы реальные политики. Социал-демократы принимают вещи так, как они есть. Дорогой мой Хардекопф, старик Либкнехт однажды сказал: «Если на протяжении двадцати четырех часов положение двадцать четыре раза изменится, мы двадцать четыре раза будем менять свою тактику». А Август Бебель сказал: «Если начнется война с проклятой царской Россией, я сам тогда возьму винтовку в руки». А сейчас война с царской Россией. Мы расправимся с царизмом. Да, мы свершим то, что русским рабочим в тысяча девятьсот пятом году не удалось. Все, конечно, понимают, что я говорю об удушенной русской революции. Вся Европа вздохнет свободно, и…
— Прекрасны героические слова Бебеля, — воскликнул один из профсоюзных секретарей.
— Стало быть, война? — Хардекопф растерянно, точно ища поддержки, обвел окружающих взглядом.
— Разумеется, война, — подтвердил Шенгузен. — Я полагаю, что и Франция ввяжется. Возможно, что и Англия.
— А рабочие? — тихо спросил Хардекопф.
— Да, а мы? — поддержал его Брентен.
— Правление партии, как вам известно, еще не высказалось. Но, когда придет пора, оно свое слово скажет. Надо помнить, впрочем, что мы реальные политики. Мы не строим себе никаких иллюзий насчет окружающего нас мира, мы видим вещи, как они есть. Старик Зингер как-то сказал…
— Но ведь товарищ Гаазе теперь в Париже, и на одном митинге в пользу мира он…
— Тебе нехорошо, Иоганн? — спросила фрау Хардекопф мужа. — Ты даже позеленел…
— Посмотрим, как будет дальше, — беспечно бросил Шенгузен. — Мы, социал-демократы, привыкли хладнокровно смотреть в глаза самой неприятной правде.
— И все-таки я не понимаю поведения партийного руководства, — сказал Брентен, возвращаясь к прерванному разговору. — Допустимо ли при подобных обстоятельствах так долго хранить молчание? Создается впечатление, будто нас и не существует вовсе, будто с нами можно не считаться…
— Да что с тобой, Иоганн? Тебе плохо?
Хардекопф молча кивнул.
— Ты пойми, — раздраженно крикнул Шенгузен, — мы реальные политики, а война…
— В таком случае, пойдем, — решительно заявила фрау Хардекопф.
— Пойдем! — Иоганн Хардекопф почувствовал усталость, большую усталость.