Отвага
И. В. Бестужев-ЛадаОТВАГА — ЭТО КОГДА ОТВАЖИВАЮТСЯ
I
«Сэр, — когда меня рассердят не на шутку, мне сам черт не страшен, а тем более… Не буду называть вас хвастливым педантом и грубеяном, ибо это вальгарные эпитеты. Но помните, вас — такого как вы есть, я не люблю и не боюсь, но напротив, надеюсь отплатить вам за дерское ваше обращение со мной по разным поводам, и буду ждать вас сегодня вечером, в сумерках, на крепостном валу, со шпагой и писталетом, где господь да помилует душу одного из нас, ибо тело ваше не встретит никакой пощады от вашего взбешенного врага до самой смерти».
Мы читаем письменный вызов на дуэль, начертанный в величайшем волнении и изобилующий грубейшими орфографическими ошибками. Он принадлежит Живописцу, одному из героев романа «Приключения Перигрина Пикля» выдающегося английского сатирика XVIII века Тобайаса Смоллетта, и адресован другому герою — Доктору. Оба героя, по ходу знакомства с ними, оказываются несусветными хвастунами и трусами. Повздорив, они хорохорятся друг перед другом своей мнимой неустрашимостью, и их знакомые решают потешиться дуэлью двух «храбрецов». Они рассказывают каждому поодиночке о паническом страхе его противника и тем самым подбивают одного на вышеприведенный хвастливый вызов, а другого — на примерно такой же ответ. Далее события разворачиваются следующим образом.
…— Неужели вы думаете, — взволнованным голосом обратился Живописец к своему секунданту по дороге к крепостному валу, — что Доктор жаждет моей крови?
— Наверняка жаждет, — с великим хладнокровием отвечал секундант.
— В таком случае, — задрожав, воскликнул Живописец, — он ничуть не лучше людоеда, и ни одному христианину не следует драться с ним на равных условиях.
— Никак вы трусите?
— Помилуй бог! — отозвался дуэлянт, заикаясь от страха. — Чего мне бояться? Самое худшее, что он может сделать, это — лишить меня жизни, а за убийство он даст ответ и богу и людям. Как вы думаете?
— Вовсе я этого не думаю, — отвечал секундант (старый моряк по профессии). — Если случится, что он прострелит вам борт парой пуль, так это такое же убийство, как если бы я сбил баклана с грот-реи…
К этому времени оба взобрались на крепостной вал, увидели противника с его секундантом, у нашего героя застучали зубы, затряслись руки, и он в ужасе попятился, пока не уперся спиной в спину своего секунданта. В точности такая же сцена происходила на другом конце вала. Но Доктор оказался сообразительнее, угадал расположение духа противника и в крайнем смятении, одержимый собственным страхом, громко завыл какой-то древнегреческий гимн, ударил шпагой по пистолету и произвел нечаянный выстрел. Грохот выстрела был тут же перекрыт диким воплем Живописца, который отчаянно заорал во все горло, моля о пощаде. После этого незадачливый дуэлянт попросил помощи у своего секунданта, чтобы сменить белье и тем самым освободиться от некоторых неприятных последствий испуга.
Вот уже более двухсот лет читатели с улыбкой следят за отчаянным «поединком» двух трусов, вознамерившихся продемонстрировать свою «смелость» в надежде на то, что противник еще трусливее.
Очень смешно…
И — прямо противоположная сцена, известная каждому мальчишке самое позднее с пятого класса:
…— А теперь, милостивые государи, когда все вы собрались здесь, — произнес д’Артаньян, — разрешите мне принести вам извинения.
При слове «извинения» лицо Атоса затуманилось, по губам Портоса скользнула пренебрежительная усмешка, Арамис же отрицательно покачал головой.
— Вы не поняли меня, господа, — сказал д’Артаньян, подняв голову. Луч солнца, коснувшись в эту минуту его головы, оттенил тонкие и смелые черты его лица. — Я просил у вас извинения на тот случай, если не буду иметь возможности дать удовлетворение всем троим. Ведь господин Атос имеет право первым убить меня, и это может лишить меня возможности уплатить свой долг чести вам, господин Портос; обязательство же, выданное вам, господин Арамис, превращается почти в ничто. А теперь, милостивые государи, повторяю еще раз: прошу простить меня, но только за это… Не начнем ли мы?
С этими словами молодой гасконец смело выхватил шпагу.
…Но не успели зазвенеть клинки, коснувшись друг друга, как отряд гвардейцев кардинала под командой господина де Жюссака показался из-за угла монастыря.
— Милостивые государи, — сказал де Жюссак. — Вложите шпаги в ножны и следуйте за нами. Если вы не подчинитесь, мы вас арестуем!
— Их пятеро, — вполголоса заметил Атос, — а нас только трое. Мы снова потерпим поражение, или нам придется умереть на месте, ибо объявляю вам: побежденный, я не покажусь на глаза капитану.
Атос, Портос и Арамис в то же мгновение пододвинулись друг к другу, а де Жюссак поспешил выстроить своих солдат. Этой минуты было достаточно для д’Артаньяна: он решился. Произошло одно из тех событий, которые определяют судьбу человека. Ему предстояло выбрать между королем и кардиналом, и, раз выбрав, он должен будет держаться избранного. Вступить в бой — значило не подчиниться закону, значило рискнуть головой, значило стать врагом министра, более могущественного, чем сам король. Все это молодой человек понял в одно мгновение. И к чести его мы должны сказать: он ни на секунду не заколебался.
— Господа, — сказал он, обращаясь к Атосу и его друзьям, — разрешите мне поправить вас. Вы сказали, что вас трое, а мне кажется, что нас четверо.
— Отойдите, молодой человек! — крикнул де Жюссак, который по жестам и выражению лица д’Артаньяна, должно быть, угадал его намерения. — Вы можете удалиться, мы не возражаем. Спасайте свою шкуру! Торопитесь!
Д’Артаньян не двинулся с места.
— Вы в самом деле славный малый, — сказал Атос, пожимая ему руку. — Итак: Атос, Портос, Арамис, д’Артаньян! Вперед!
И все девять сражающихся бросились друг на друга…
А потом победители шли, держась под руки и занимая всю ширину улицы, заговаривая со всеми встречавшимися им мушкетерами, так что в конце концов это стало похоже на триумфальное шествие.
Ах, как хотелось бы многим из нас оказаться в положении отважных мушкетеров и их молодого друга! (При условии последующего триумфального шествия, разумеется.)
Но это роман. В жизни подлинное бесстрашие выглядит, как правило, совершенно иначе.
Ну, скажем, к примеру, несколько строчек короткой справки из «Энциклопедии»:
«Шенграбенский бой 1805 года между русскими и французскими войсками близ деревни Шенграбен в Австрии. Русская армия под командованием М. И. Кутузова оказалась в тяжелом положении (ей угрожало окружение и разгром превосходящими силами французов). Кутузов выдвинул к Шенграбену шеститысячный отряд П. И. Багратиона с задачей задержать авангард французских войск (30 тысяч человек), который стремился отрезать пути отхода русских. Благодаря стойкости русских солдат Багратиону удалось в упорном бою задержать противника и обеспечить отход главных сил, после чего отряд отступил и соединился с ними».
А вот как это выглядело в действительности — или, точнее, на страницах «Войны и мира» Л. Толстого, тоже романа, но, как хорошо знает читатель, романа несопоставимого по степени исторического реализма с «Тремя мушкетерами».
…Пройдя с голодными, разутыми солдатами без дороги, по горам, в бурную ночь сорок пять верст, растеряв третью часть отсталыми, Багратион вышел в Голлабрун на венско-цнаймскую дорогу (около деревни Шенграбен) несколькими часами прежде французов, подходивших к Голлабруну из Вены. Кутузову надо было идти еще целые сутки с своими обозами, чтобы достигнуть Цнайма, и потому, чтобы спасти армию, Багратион должен был с четырьмя тысячами голодных, измученных солдат удерживать в продолжение суток всю неприятельскую армию, встретившуюся с ним в Голлабруне, что было, очевидно, невозможно. Но странная судьба сделала невозможное возможным…
Тут мы прервем на минуту повествование автора и напомним, каким образом русская армия попала в столь бедственное, можно даже сказать, катастрофическое положение. Из предыдущих глав романа читателю известно, что она шла на соединение с австрийской армией, чтобы совместно противостоять гораздо более сильной французской армии, способной легко разгромить каждую из них поодиночке. Но 80-тысячная австрийская армия за несколько дней до этого была окружена 220-тысячной французской и сдалась на милость победителя. Теперь такая же участь ожидала 41-тысячную русскую армию, спешно отступавшую, чтобы соединиться с подкреплениями, и сильно растянувшуюся на марше. Кстати сказать, год спустя при таких же примерно обстоятельствах Наполеон в прах разгромил прусскую армию в сражении при Йене — Ауэрштедте. Но тут, как говорится, коса нашла на камень.
Итак, четыре тысячи смертельно усталых воинов против отборного 30-тысячного корпуса. Чаще всего в военной истории при таком соотношении сил следовала неизбежная капитуляция. Или бегство, чтобы спасти хоть часть войска. В лучшем случае — отчаянная оборона до последней капли крови. Даже это было бы подвигом. Шутка сказать: один против восьмерых! Словом, французы двинулись в атаку с полнейшей уверенностью в легкой победе.
И вдруг…
…Будто невидимою рукою потянулся справа налево, от поднявшегося ветра, полог дыма, скрывавший лощину, и противоположная гора с двигающимися по ней французами открылась перед русскими. Все глаза были невольно устремлены на эту французскую колонну, подвигавшуюся к ним и извивавшуюся, по уступам местности. Уже видны были мохнатые шапки солдат; уже можно было отличить офицеров от рядовых; видно было, как трепалось о древко их знамя.
— Славно идут, — сказал кто-то в свите Багратиона.
Багратион объехал ряды своего отряда, слез с лошади, поправил на голове картуз. Голова французской колонны, с офицерами впереди, приближалась.