Отсюда стали видны идущие по шляху танки. Сколько их? Пересветов не мог сосчитать, он видел только две первые машины, остальные скрывались в тучах пыли.
В страшной тревоге взбежал Рыженков, рявкнул:
— Где эскадрон?
— Стрельба там, в лощине, сзади, откуда мы шли. И танки туда идут!
— Та-ак, — Рыженков смотрел в бинокль. — Речка хоть и хилая, по колено воробью, а бережок-то для танков крутоват. Мост? Мост есть. Но что с ним делать? Уничтожать?.. А если наши пойдут? Что делать? Кто ответит за мост, когда он понадобится?
— Танки в километре, — напомнил Пересветов. Его лихорадило. — Через две минуты они подойдут к мосту. Надо решать.
Рыженков оглянулся. Из лощины выскочил всадник на гнедом коне и широким полевым галопом направился прямо к высоте. Скорее всего это был связной с приказом. Ждать? Но и ему скакать до кургана не меньше двух минут.
— А, черт! — оскалился Рыженков, приподнимаясь из скопа и выкатывая глаза, заорал во всю мочь: — Противник с фронта, взвод, к бою-ю! Амаяков, Шипуля, взять бутылки, поджечь мост!
Две пригнувшиеся фигуры на левом фланге, что был ближе к реке, вынырнули из окопа и скользнули к мосту. Танки были уже в метрах шестистах. Сухо простучал пулемет раз и другой, а в третий раз под стук выстрелов упала одна фигура, блеснул огонек, и змейками пополз неярко горящий на солнце бензин.
— Держать высоту до последнего патрона, — крикнул Рыженков.
В это время командующий сидел за маленьким дощатым столом в кирпичном полуподвале сгоревшего еще во время зимних боев дома. Был он из царских унтеров. Лихие дорожки Первой Конной вывели его в начдивы; были и срывы-сбои, и временные отстранения от должности; была учеба, разные должности и разные округа. Перед войной занял высокий пост, но был снят за «излишнюю» суровость. Растил, закалял кадры младшего комсостава, считая унтеров костяком армии, ее хребтом.
К нему подошел начальник штаба — маленький, азиатского типа, отточенным карандашом нацелился на карту, на кажущуюся путаницу синих и красных линий, на тот ее район, где черным было написано «Барвенково», «Славянск», а чуть южнее — «Миус» и «Матвеев курган».
— Поступили сведения, — бесстрастно и сухо сказал начальник штаба, вычертив на карте небольшую скобу, — что передовые отряды группировки, наносящей отвлекающий удар, достигли этой высоты.
— Молодцы кавалеристы! А что немцы?
Чувствовалось скрываемое за официальным тоном тревожное волнение.
— Противник наносит по вклинившимся в его расположение нашим частям бомбовые и штурмовые удары, предпринимает фланговые контратаки. Наша воздушная разведка выявила передвижение в этот район немецких танковых колонн, — начальник штаба облизнул сухие губы и замолчал, считая дальнейшие объяснения излишними: он успел сработаться с командующим и был уверен, что понят. Дело, конечно, было не в том, что отвлекающий, вспомогательный удар на юге сыграл свою роль и враг двинул резервы в степи за Донцом, ослабляя тем самым оборону на главном — Харьковском — направлении: это планировалось заранее и входило в замысел операции. Дело в другом — наши войска, выполнив задание и приковав к себе резервы немцев, оказались под тяжелыми ударами превосходящих сил. Теперь нужно было решать, как распорядиться своими резервами.
Собственно, предстояло выбрать одну из трех возможностей. Можно было превратить южное второстепенное направление в главное и бросить все силы сюда. Однако немцы уже стягивали в этот район войска и шансы на общий успех снижались. Можно было также отделить часть подвижных сил от ударной группировки и просто помочь ведущим в степях тяжелые бои кавалеристам. Но в этом случае уменьшалась сила главного удара. И была еще третья, последняя возможность…
Командующий всмотрелся в карту. Его глаза припомнили хоженные еще с Первой Конной дороги и особую, затягивающую силу степи, силу открытого ветрам и взглядам пространства. Через нахлест оперативных стрел из набухшей венами сети синих извилистых речек проступила одна речушка, полукольцом опоясавшая боевую высоту с отметкой «96». И командующий явственно увидел там, в степи широкой, окопы у подножия древнего кургана, и лошадей, укрытых в балочке за ним, и дымно пылающий мост, и бледные на солнце огоньки выстрелов, воронки…
Командующий имел право посылать в огонь других, знал, что без потерь войны не бывает, но в этот миг ему предстояло конкретно решать судьбу именно этих бойцов-кавалеристов, ведущих неравный бой там, в степи. Он хотел бы всей душой послать помощь, но был май сорок второго, и на каждую тысячу бойцов имелось у командующего всего по полтанка.
Еще генерал подумал в этот миг о том, что бывают ничтожные победы, бывают и блестящие неудачи, бывают победы не оружия, но духа и что победы и жертвы, громкие дела и неудачи — звенья бесконечной цепи битв. Командующий поднял покрасневшие глаза от карты и встретился с взглядом своего боевого товарища.
— Танковый кулак я распылять не дам, — на слове «распылять» голос у него сорвался.
ГЛАВА VIII
Один танк горел в степи на дороге, второй чадил у берега речки — его подбили бронебойщики, когда он пытался найти место для спуска и переправы. Догорал мост, подожженный в начале боя Амаяковым. Сам Амаяков, раненный в живот, доживал последние минуты в разбитом, развороченном, затянутом гарью и пылью окопе.
Пять немецких танков подошли к обрыву над рекой и методично, выстрел за выстрелом, подавляли курган — высоту «96». Уже засыпаны были оба противотанковых ружья. Лежал убитый пулей в голову Ангелюк, уткнувшись в расщепленный приклад своего пулемета. Умер от ран Касильев, убиты Серов, Рогалевич и Дубак.
Дважды в этот день контуженный и иссеченный множеством мелких осколков, лежал наспех перевязанный Пересветов, и не было никакой возможности отправить его в тыл — и впереди, и сзади, кругом шел бой.
Лошади частью были перебиты, частью разбежались.
Оставшиеся в живых защитники высоты «96» не давали немецким солдатам подготовить пологий съезд для танков рядом с мостом. Едва те поднимались в рост, хлопала снайперская Халдеева, а Халдеев со злобной радостью кричал:
— Еще один! У-у, я вам еще покажу!
Стреляли Рыженков и Отнякин.
Пересветову показалось, в его руку, выше локтя, впилась острая половецкая стрела. А на солнце медленно наплывала черная тень. Он поднимал слабую руку, куда-то показывал:
— Вот уже близко, близко море… Он дошел до него… Еще немного… Кто это?.. Старик? Это Кончак, хитрый Кончак… Холодно… Почему старик исчез, превратился в петуха кованого, серебряного…
В больной, контуженой голове истомленного Пересветова — то грозный гул, как будто море бьет в берег, то полная путаница и неразбериха, и перед глазами вспыхивают и плывут цветные круги. Сквозь розовую пелену он увидел Отнякина, его белесые лохмы и услышал:
— Слышь, студент, ухожу к половцам. Только молчок!
— Как к половцам? Отнякин, что ты? Куда?
— Как куда — через реку Тор, путь известный, еще прадеды так и назвали — торный путь, проторенный. Да что ты меня Отнякиным все кличешь — Чурило я. Я ухожу, чтобы на белом свете еще пожить. Мало я еще пожил.
— Так ты просто трус, — хотел, сказать и не мог Пересветов.
— Сказал — жить хочу! — Отнякин-Чурило цокнул языком и провел ладонью поперек горла. — Вот и выходит, что маленькому человеку, куда ни кинь, всюду клин… Нет, бежать, бежать в степь…
— Стой, Чурило! Ты хочешь жизнь купить!.. Нет, Чурило, ты не уйдешь! — Пересветов положил руку на латунную головку шашки и повернулся всем телом к Отнякину. Увидел перед собой испуганные, круглые глаза Отнякина.
— Товарищ старший сержант, — кричал тот, — студент наш спятил совсем: меня Чурилой какой-то обзывает, чего-то грозится, куда-то не пускает, за шашку хватается!
Рыженков махнул рукой: мол, не приставай к человеку — и продолжал стрелять.
Отнякин, весь в пыли, с закопченным лицом, отбросил карабин с открытым затвором, присел на землю и повел кругом злым и затравленным взглядом.
— Все, отстрелялся.
Рыженков обернулся:
— Почему оружие бросил?
— А-а, — махнул рукой Отнякин, — все равно погибать…
— Забери патроны у Пересветова, у него, должно, остались.
Со стороны речки, на которой были немцы, блеснул жестяной мегафонный раструб, донеслось по-русски и чисто, без всякого акцента:
— Эй, на кургане! Братва, кончай дурака валять и сдавайся! Вас не тронут, будет вода и жратва! Вот я сдался — и жив!
Отнякин поднял глаза, в них зашевелилась дикая, сумасшедшая надежда.
— Давайте пойдем, а? Может, не убьют, а? Мы ж и так и так уже сделать ничего не можем — погиб взвод, и мы все погибнем…
На той стороне как бы услышали Отнякина, жестяной голос надсаживался насмешливо:
— Братва, все равно сделать вы ничего не можете.
Рыженков выстрелил навскидку.
— У меня один патрон остался, а у Пересветова я уже смотрел — он все расстрелял…
Рядом разорвался снаряд — и Халдеев, охнув, упал на дно окопа.
Взрыв будто вывел из шока Пересветова, он приподнял голову, посмотрел осмысленно.
— Вам нужно уходить, сержант — слабым голосом сказал Андриан, — нужно, товарищи…
— Бредит, — протерев кое-как глаза, вздохнул Рыженков.
— Идите, пробивайтесь… сержант, князь…
Кавалеристы решили, что Пересветов не совсем в себе, но вот он широко открыл глаза и в упор посмотрел на Рыженкова:
— Зачем сняли шлем? Наденьте, наденьте!
Рыженков поднял валяющийся рядом старинный шишак.
— Он еще утром контужен был, — сказал Рыженков, — все ему двенадцатый век мерещится, князь Игорь… А каска и впрямь будто по мне кована.
Пересветов увидел помкомвзвода в шишаке и улыбнулся…
Тут снова немецкий снаряд ударил в бруствер, взлетела земля, и Андриана не стало. Из-за речки донесся ров моторов и перестук танковых гусениц.
Старший сержант видел, как головной танк медленно сполз к речке, переваливаясь через наспех сделанный съезд.