— Но ты же вообще… Ты же никогда не думал об училище, — сказал я тогда. — Отчего это вдруг такой поворот на все сто восемьдесят?
— Золотые погоны покоя не дают, сплю и вижу у себя на плечах. Посодействуешь? Папахен у тебя как-никак начальник училища… Может, без экзаменов возьмут, а?
— Лично я буду поступать на общих, как и все, основаниях.
— Я, Саша, пошутил, неужели ты не понимаешь? А если серьезно, то что я могу тебе ответить? Конечно, если б я захотел, я мог бы поступить куда угодно — и в политех, и в технологический, и даже в институт международных отношений попробовал бы рискнуть — об этом страшно мечтает моя драгоценная и очень пробивная мамочка… Только меня вот почему-то не спросила. Целиком надеется на свои знакомства и связи. А я готовлю ей сюрприз!..
Тут необходимо заметить, что отец Бориса, кандидат наук, преподавал в технологическом высшую математику и уже несколько лет бился над докторской диссертацией, а командовала в доме — полновластно и единовластно — «мама Боря»: она была поистине домашним деспотом, в этом не раз признавался и сам Борис, по существу, ее презиравший. У нее была одна главная цель — устроить Борю. Ради этого она завязывала нужные знакомства и могла пройти по чьим угодно костям, даже по костям собственного мужа. Поговаривали в училище, что «мама Боря» подыскала сыну и соответствующую невесту. Не знаю, было так или не было, но другое знаю наверняка: сам Боря замечал только Рину. Только Рину и больше никого.
— Но жизнь, Саша-Игнаша, есть жизнь, — продолжал Борис. — В ИМО я наверняка не пройду и прежде всего потому, что сдавать туда буду без охоты: дипломатия не по мне — там нужен слишком жесткий самоконтроль, а я к этому не приучен.
— Но ведь и в армии…
— Понимаю. Но в армии все-таки среди своих — в случае чего поддержат. А что политех или технологический? Ну, промучаюсь я пять лет, стану рядовым инженером… Вон Гришка, мой двоюродный брат, инженер, аспирант-заочник, а получает сто двадцать. Какая тут, к черту, жизнь!
— Значит, только из этих соображений? Денежки, обмундирование, золотые погончики…
— Зачем же так прямолинейно, Игнаша! — обиделся Борис. — Я все-таки лучше, чем ты обо мне думаешь. Мне тоже нормально жить хочется.
Честно говоря, он никогда не был мне по душе, я успокаивал себя тем, что вот кончим мы школу — и дороги наши разойдутся. Но разошлись они много позже, не тогда, а только недавно — там, в нашем городе, в аэропорту, за полчаса до того, как мой Ту-154 поднялся в воздух и взял курс на восток.
У меня относительно моего будущего никогда не было сомнений. Я вырос в семье военного, дед мой тоже был военным — летчиком-истребителем, заместителем командира гвардейского авиаполка. Он погиб во время нашего наступления под Москвой, в январе сорок второго, когда отцу моему шел только пятнадцатый год. У нас дома, в самой большой комнате, над диваном висит его увеличенная (уже после войны) фотография: дед и его командир полка. Снялись через месяц после начала войны, когда им обоим вручили первые ордена Красного Знамени. Сейчас бывший командир полка — генерал-полковник авиации в отставке, дважды Герой Советского Союза. Отцу моему и жене своего заместителя (моей бабушке) он во многом после войны помог и вообще никогда их не забывал — писал, интересовался нашей жизнью и больше всего внуками своего фронтового однополчанина, то есть мною и моим старшим братом Володей. Решение мое быть военным зрело исподволь — и в те минуты, когда я наблюдал за солдатами, маршировавшими на плацах военных городков, в которых прошло мое детство, и когда я с восторгом смотрел, как отец, собираясь на службу, скрипит ремнями и кобурой пистолета… Оно окончательно окрепло, когда я, девятиклассник, увидел нашего Володю в парадной лейтенантской форме — он закончил высшее инженерное артиллерийское училище и перед тем, как направиться к месту службы, заехал в отпуск домой. Мы жили тогда уже в… назову наш город Энском — незадолго до этого отцу присвоили генерал-майора и назначили туда, в Энск, начальником зенитного ракетного командного училища. Может быть, и синий мундир, и золото погон тоже сыграли свою роль, но я хорошо помню, что именно в ту минуту, когда я увидел Володю, я твердо решил: после десятого только к отцу в училище, и никуда больше! Я совершенно не подумал о том, что мне, сыну начальника, будет там намного трудней, чем другим.
Когда я уже заканчивал десятый, накануне Дня Победы, отец позвал меня к себе в кабинет и показал фронтовые письма деда.
— К сожалению, всего три письма, — сказал он, — остальные не сохранились. Дед твой писал нам каждую неделю, мы тогда с твоей бабушкой жили в эвакуации, в Ульяновской области, работали в колхозе.
Нет, я сейчас, конечно, ничего из дедовых писем дословно не помню, и, наверно, читал-то я их тогда не очень внимательно. Но одно место все-таки врубилось мне в память.
«Ваня, дорогой мой сынок, — писал дед, — до конца войны еще очень далеко, со мною мажет быть всякое. Но я твердо уверен, что мы победим. Так вот, сынок, если мне не суждено дожить до победы, я прошу тебя по-отцовски: если позволит здоровье, иди на военную службу и служи Родине, сколько хватит сил… Эта война, которую мы наверняка закончим своей победой, тяжела и страшна, а если начнется когда-нибудь третья мировая — она будет еще страшней… Только мы, только наша страна, если мы будем сильными и первоклассно вооруженными, только мы сможем обеспечить на земле мир…»
Поверьте, я ничего не подтасовывал под сегодняшний день — именно так писал мой дед своему сыну (а моему отцу) осенью сорок первого.
А через год мы остались с отцом одни — Володя погиб при исполнении служебных обязанностей. Деталей я не знаю: он попал на службу в подразделение, которое занималось испытанием нового оружия перед запуском его в серию, и вот во время одного из таких испытаний случилась беда. А парень он был талантливейший, умница — говорю это не потому, что он мой старший брат, и скромный: мы только после похорон узнали от его сослуживцев, что ему за какое-то новшество собирались присвоить степень кандидата технических наук без защиты диссертации. Похоронили Володю у нас в Энске со всеми воинскими почестями. Приехали представители части, в которой Володя служил, — молчаливые суровые офицеры с артиллерийскими эмблемами на погонах, и темноволосая смуглая заплаканная девушка — ее звали Таня (кто-то из Володиных однополчан говорил мне после похорон, что они — Таня и Володя — собирались скоро пожениться).
Мама тогда слегла — ей даже не разрешили пойти на похороны. Слегла и не встала: скончалась от паралича сердца — правду говорят, что беда не приходит одна.
Полтора месяца спустя я стал курсантом и впервые надел военную форму.
Когда Борис Ивакин узнал, куда я получил назначение, он буквально остолбенел:
— Ты что — тронулся?
— Не понимаю.
— Саша-Игнаша! Не прикидывайся дурачком! Ты что — хочешь быть святее римского папы? Неужели отец не мог помочь тебе устроиться где-нибудь поближе? Тем более что…
— Что? — поинтересовался я весьма холодно.
— Ты сам прекрасно понимаешь — что! Он остается тут один, совершенно один. Подумай об этом своими идеальными мозгами!
Что ни говори, но на этот раз Борис Ивакин был прав: отец оставался один и оставался там, где все напоминало ему о других временах, о Володе, о маме, которых он любил, как… нет, тут трудно найти подходящие слова! Наверно, таких слов и нет. И он, Борька Ивакин, угадал: отец мог помочь мне устроиться поближе, даже в нашем же городе, и предлагал свое содействие, правда, предлагал как-то не очень уверенно, словно чего-то стыдясь. Но предлагал. А я отказался.
— Папа, — сказал я, — ты же сам в душе этого не хочешь. Неужели я, молодой офицер, молодой коммунист (меня перед выпуском приняли в кандидаты партии) — неужели я должен начинать службу с того, что буду ловчить с назначением?
Глаза у отца стали влажными. Он обнял меня, отвернулся:
— Спасибо, Сашок… Правда, мне будет тут трудновато. Но ничего! Пусть трудно, зато — честно. Честность, честная борьба — это главное. Во всем и всегда. И особенно в нашей службе. Ты абсолютно прав: человек, который ловчит и думает только о карьере, недостоин носить офицерские погоны. А носить погоны в наше трудное время — высшая честь, высшая форма исполнения гражданского долга…
Борису я просто сказал, что, если бы воспользовался протекцией, это было бы не очень честно.
— Знаешь, Игнаша, честность почти всегда граничит с глупостью, и граница сия весьма и весьма неопределенна. Ты что? Нарушил бы Устав партии или Уголовный кодекс? Ты сделал бы, между прочим, и доброе дело отцу — это в первую очередь. Послужить в дыре еще успеем. Да с твоими данными — разрядник по трем видам спорта! — я бы в Москву пробился! Ты знаешь, как я жалею, что не занялся хоккеем всерьез. А ведь меня приглашали в команду окружного СКА. Можно было бы и в ЦСКА потом. Слава, Игнаша, — это все-таки не яркая заплата… у нас сейчас об ученых, писателях, артистах, вместе взятых, столько в газетах не пишут, сколько о хоккеистах. И попутешествовать приятно — они ж, разбойники, весь мир повидали!
Борис продолжал распространяться о взаимосвязи спорта со служебной карьерой в армии, а я в эти минуты думал о том, что ему самому назначение, очень возможно, устроила его пробивная мамочка, — Борис ехал куда-то в Прибалтику, хотя и мечтал, не скрывая этого, о загранице. И еще я подумал, что вот это самое — не нарушать Устава партии и Уголовного кодекса, а ловко устраняться от следования им и мотивировать это высокими словами, подводить прочную, чуть ли не идейно-политическую базу — становится основным жизненным правилом моего бывшего однокашника и сокурсника, а теперь, увы, лейтенанта и кандидата партии Бориса Ивакина. Военная служба, кажется, была для него одним из лучших способов устроить свою карьеру и довольно безбедно существовать. Конечно же, не нарушая при этом Устава и кодекса.
Накануне моего отъезда мы с отцом просидели, наверно, часов до двух. Это было странное бдение, потому что никто из нас фактически не говорил того, о чем в эти минуты думал и о чем надо было бы говорить. Мы перескакивали с пятого на десятое, на включенный телевизор почти не глядели, чай стыл, потом мы телевизор выключили, чай заварили еще раз и все сидели и сидели…