– Слышал, что он говорил мне?
Сначала я решаю соврать, но поступаю наоборот.
– Да.
Я снова беру ее за руку, и мы бредем по берегу. Здесь нет никаких ограждений, только каменистый откос шириной около двух метров, ведущий прямо к воде.
– Ты же не собираешься улетать, правда?
– Я… не знаю.
Я подавляю прилив паники.
– Черт, Хартли, что между вами происходит? Почему он так тебя не… – Я замолкаю, чтобы не сказать «ненавидит». Что-то подсказывает мне, что ей не понравится, если я скажу, что родной отец ее ненавидит. – Почему он так разозлился на тебя?
Она неотрывно смотрит на усыпанный галькой берег.
– Это долгая история.
Я раскидываю руки в стороны.
– У нас полно времени.
Она молча глядит вдаль. Мне же хочется двигаться, попинать камешки, наорать на океан. Нет. На самом деле мне хочется отправиться домой к Хартли, пнуть ее отца и наорать на него. Но я остаюсь стоять на месте, и вскоре меня вознаграждают за терпение.
– Это было четыре года назад – хотя сейчас уже, наверное, все пять. Как-то ночью мне не спалось, и я спустилась вниз, чтобы выпить стакан воды. В гостиной папа разговаривал с какой-то женщиной. Они старались вести себя тихо, но эта женщина явно была расстроена и почти все время плакала. Наверное, поэтому я не стала мешать им и не выдала своего присутствия.
– О чем они разговаривали?
– Он обещал ей, что сможет решить ее проблему, но это обойдется ей в определенную сумму. Женщина сказала, что готова заплатить любые деньги, если он действительно поможет ее сыну.
Я хмурюсь.
– И что ответил твой отец?
– Не знаю. Я незаметно прокралась обратно наверх, чтобы отец не узнал, что я подслушивала. У него довольно вспыльчивый характер, так что все мы по возможности стараемся лишний раз не злить его. – Она сердито хмурится. – Но два дня спустя я услышала, как он спорил со своим боссом о том, что собирается воспользоваться «дискреционными полномочиями», что бы это ни значило, и отклонить обвинения, предъявленные Роки.
– Кто такой этот Роки?
– Ты не знаешь Дрю Роки?
– Нет.
– Он старше нас. Тогда ему было девятнадцать, его арестовали за хранение героина. Это был уже его третий привод, и ему хотели предъявить обвинение в торговле наркотиками из-за того объема, который у него нашли. Предусмотренное наказание – от пяти до двадцати трех лет тюрьмы. – Голос Хартли полон отвращения. – А потом, представляешь, героин, который изъяли у парня, потерялся в хранилище вещественных доказательств, так что мой отец снял с него обвинения.
– Начало мне уже не нравится.
– Мне – тоже, но я постаралась забыть об этом. Тогда мне казалось, что отец не сделал ничего плохого. Он был помощником прокурора и терпеть не мог преступников, связанных с наркотиками. Называл их отбросами, которые вредят обществу, и говорил, что все проблемы в нашей стране: убийства, семейное насилие, воровство – все это происходит именно из-за наркотиков. По его мнению, почти все преступления так или иначе связаны с ними.
– Ясно. Значит, ты не придала этому значения.
– Да, и все, казалось, шло хорошо, но… это не давало мне покоя. Я стала совать свой нос туда, куда не следовало. Один раз я даже влезла в его компьютер. Он всегда пользуется одним и тем же паролем, только где-то раз в месяц меняет последнюю цифру, так что угадать его было несложно. И тогда я нашла анонимную учетную запись, куда люди писали ему о своих особых просьбах и упоминали того, кто направил их к нему. Там не было никаких деталей, а все исходящие письма содержали одну-единственную фразу: «Давайте встретимся».
Я удивленно поднимаю брови.
– И все они приходили к вам в дом?
По-моему, это чертовски рискованно.
– Нет. Обычно он встречался с ними в каком-нибудь людном месте. Визиты в наш дом были большой редкостью, и, думаю, именно поэтому он так разозлился на ту женщину. Не знаю, сколько именно дел он «уладил», но там было так много писем, Истон! Правда, очень много! – От досады Хартли закусывает нижнюю губу.
– Ты потребовала объяснений?
– Нет. Вместо этого я пошла к Паркер. Она приказала мне перестать выдумывать, держать рот на замке и не говорить никому ни слова.
– Паркер знала, чем занимался твой отец?
– Понятия не имею.
Я думаю, она все прекрасно понимает, только не хочет в это поверить. Я жду продолжения, но Хартли молчит. Наклонившись, она поднимает несколько камешков и бросает их в океан. Я тоже бросаю камешки, и где-то минуту мне удается сдерживаться. Но потом я все-таки задаю вопрос, который не давал мне покоя еще с нашей первой встречи.
– Как ты сломала запястье?
Мой вопрос пугает ее. Она выпускает из руки камешек, и он с плеском падает в воду.
– Хартли, – не отступаю я, – как ты сломала запястье?
– Откуда ты знаешь, что я его ломала?
– У тебя там хирургический шрам.
– А, это. – Хартли потирает этот самый шрам. После короткой паузы она тяжело выдыхает. – После нашего с сестрой разговора прошло несколько месяцев, когда папа объявил, что собирается баллотироваться на пост мэра. Нам прочитали уйму лекций на тему того, как вести себя на людях. И даже приходила одна женщина, которая учила нас, как правильно стоять, улыбаться и махать рукой.
– Да, у нас тоже так было, – признаюсь я. – Здесь, на юге, очень важно уметь правильно себя преподнести.
Хартли презрительно улыбается.
– Поверить не могу, насколько сильно мне тогда хотелось быть идеальной дочерью. Я даже записывала себя на камеру перед зеркалом. Короче говоря, незадолго до начала девятого класса я порвала струну на скрипке и заказала в интернет-магазине новые. Я постоянно отслеживала посылку и, когда узнала, что ее вот-вот должны доставить, побежала в конец улицы, чтобы перехватить почтальона. И тогда я увидела папу, который сидел в машине с какой-то женщиной.
Хартли вдруг умолкает. Ей явно тяжело рассказывать обо всем этом. И я могу ее понять. Мне до сих пор не по себе от того, каким человеком оказался Стив. Я брал с него пример. Он летал на самолетах, пил как лошадь, у него всегда были самые крутые тачки и классные телки. Стив жил на всю катушку, и мне хотелось быть таким же, как он. Но мой образец для подражания оказался самым ужасным в мире человеком, и я не знаю, как мне теперь быть.
– Я долго наблюдала за ними. – Хартли наконец решает продолжить свой рассказ. – Они поговорили. Женщина отдала ему телефон и какие-то бумаги, а потом он вышел из машины, держа в руках портфель и рюкзак. Рюкзак – вот что было странно. Он никогда не ходил с ним. Я так увлеченно следила за отцом, что не заметила, как машина, за которой я пряталась, уехала. Тогда я побежала обратно к дому. Он поймал меня прямо у входной двери, схватил за запястье и с силой потянул. Папа был очень зол. Поэтому не рассчитал силу.
Она сейчас действительно оправдывает насилие со стороны отца? Это вызывает во мне ярость. Я незаметно сжимаю кулаки. До боли сложно не накричать на кого-то, не ударить что-то, но зато теперь я понимаю, почему она ненавидит насилие и отчего так распсиховалась, когда я потащил ее с собой на бои в доки.
– Он спросил у меня, что я видела. Сначала я все отрицала, но потом боль в запястье стала нестерпимой, и я принялась кричать, что все видела, что это неправильно, что он не должен делать то, что делает, и что я обо всем расскажу маме. – Ее нижняя губа подрагивает. – Он ударил меня по лицу и отправил в свою комнату.
– А как же запястье?
Ее губы дрожат, и Хартли с поникшим лицом отвечает:
– Поэтому оно и не срослось правильно. Меня не сразу показали врачу.
– Не сразу – это через сколько?
– Через три недели.
– Что?! – взрываюсь я.
Хартли тяжело сглатывает.
– На следующее утро папа зашел ко мне в комнату и сказал, что я уезжаю. Думаю, тогда я не до конца осознавала, что происходит. Мне было четырнадцать. Может, мне следовало дать ему отпор.
– Тебе было всего четырнадцать, – поправляю я ее. – И ты была напугана. Черт, моя мама забрала у меня таблетки и сказала, что смоет их в унитаз. Но я отдал ей все, хотя знал, что у нее с ними проблемы. Мы хотим, чтобы наши родители были счастливы, даже если ненавидим их.
– Наверное, ты прав. Но… короче, я все поняла, только когда мой самолет приземлился в Нью-Йорке. Уже в общежитии я позвонила домой и стала умолять маму позволить мне вернуться. Но она сказала, что папа – глава семьи и что мы должны во всем слушаться его. – В ее голосе слышен сарказм. – А еще она сказала, что как только я научусь быть хорошей дочерью, то смогу вернуться. Я не поняла смысла сказанного, но согласилась. Наверное, поэтому я не стала говорить про запястье. Но мне становилось все хуже, одна из учительниц заметила это и отвела меня в травмпункт. Понадобилась операция, чтобы оно срослось правильно.
– Что ты сказала им?
Хартли отводит взгляд.
– Что упала.
Я беру ее за подбородок и разворачиваю к себе.
– Тебе нечего стыдиться.
– Это сложно.
– Не нужно.
– Первый год все шло нормально. Мама напоминала мне, что папа участвует в борьбе за кресло мэра и что если я буду хорошо себя вести, то смогу вернуться домой.
– Но он проиграл выборы.
– Да. Паркер сказала, что мой отъезд в пансион заставил людей подумать, что папа не может справиться с собственной семьей, что уж говорить про Бэйвью. – На ресницах Хартли повисли слезинки. – Они так и не позволили мне вернуться домой. Папа не хотел разговаривать со мной. Мама сказала: я не смогла доказать им, что исправилась, а раз я плохая дочь, то меня лучше держать подальше от младшей сестры: я плохо влияю на нее.
– Я не понимаю. Как ты могла плохо влиять на нее? – Хартли очень переживает за свою семью. Гораздо больше, чем ее старшая сестра, как мне кажется.
– Младшая сестренка… с ней все сложно. Она очень милая девочка, но иногда… – Хартли не продолжает.
Тогда я делаю это вместо нее.
– Иногда ей хочется кричать на весь мир без всякой на то причины? В один день она счастлива, на другой всем недовольна? Она может вдруг ни с того ни с сего стать жестокой и агрессивной?