За обедом граф расспрашивал Бориса о службе, об отце и вообще о жизни в России. Лиза почти ничего не ела. Не
отрывая глаз, она любовалась молодым офицером, а он то и дело посылал ей нежные, полные любви взгляды. Граф с грустью наблюдал эту обреченную идиллию.
Младший сын Ростопчиных, десятилетний Андрей, живо интересовался военной службой и к концу трапезы, рассмешив всех, заявил, что непременно тоже сделается кирасиром. Борис катал его после обеда на своем коне и охотно возился с мальчиком, сам при этом превращаясь в большого ребенка.
Вечером граф предложил Белозерскому почитать свои стихи.
— Я с удовольствием прочту, — согласился молодой офицер, — но только не свое, а Пушкина и Дельвига. Я всего лишь жалкий подражатель.
— Вы несправедливы к себе, Борис! — возмутилась Лиза.
Он читал вдохновенно, но просто, без излишней декламации. Молодая графиня впитывала каждое произносимое им слово, наслаждаясь не столько стихами, сколько звуком любимого голоса. Даже ее белокурые локоны трепетали, покачиваясь в такт чтению.
— У этих новых пиитов слог невысокий, — критически вымолвил Ростопчин, когда Борис умолк. — Но души, признаться, в их стихах поболее, чем у наших стариков. Я даже обронил в одном месте слезу.
— А я бы сказала, в этих стихах больше жизни, — поправила дочь.
— О да, больше жизни, — эхом отвечал Борис.
— Да, пожалуй… «больше жизни»… — задумчиво повторил граф, с затаенной болью глядя на дочь.
Доктор Альбини, не получивший до сих пор отставки только потому, что был католиком (доктора не католика графиня Екатерина Петровна даже на пушечный выстрел не подпустила бы ни к себе, ни к детям), сказал на следующее утро Ростопчину:
— Волнение, связанное с пребыванием в доме молодого офицера, едва ли пойдет на пользу здоровью Елизаветы Федоровны.
— Однако отъезд молодого офицера взволнует ее во сто крат сильнее и опаснее, — невозмутимо ответил граф и повернулся спиной, давая понять, что разговор окончен. Когда Альбини удалился, он в сердцах воскликнул: — Дурак!
Вечером, когда Ростопчин сидел в беседке в полном одиночестве и потягивал шампанское, к нему прибежал Андрей и возбужденно, запыхавшись, сообщил:
— Папенька, папенька! Там… возле пруда… Лиза и Борис цалуются!
— Ты что же это, шпионишь за ними? — спокойно спросил отец.
— Я? — растерялся мальчик. — Нет! Я случайно увидал…
— Значит, я шпиона в доме у себя взрастил?! — нахмурив брови, возмутился Ростопчин.
— Я случайно… — жалко пропищал Андрей, готовый уже расплакаться.
— Ну, на первый раз прощаю. — Граф привлек его к себе, обнял и, грубо гладя по голове, словно желая втереть в нее прописные истины через макушку, стал поучать: — Впредь не подглядывай, не наушничай, не ябедничай. Все это недостойно звания дворянина.
— Больше не буду, папенька! Никогда! — искренне поклялся Андрей.
— Ну, молодец! — похвалил граф. — А теперь ступай в дом и помни же — матери ни слова о том, что «случайно» увидел!
Отпуск Бориса подходил к концу, а Лиза так и не сделала ему самого главного признания. Впрочем, девушка чувствовала себя настолько хорошо, что все вокруг, да и она сама начали понемногу верить в чудо — болезнь пройдет, отступит навсегда, растворится, как утренний туман над рекой. Ведь и такие случаи бывали.
— Не стоит ему ничего говорить, — убеждала она отца в его кабинете, вечером накануне отъезда Бориса. — Зачем его огорчать раньше времени? Борис не сможет спокойно жить, зная, что я больна. А если мне сделается худо, сразу же напишу ему обо всем, признаюсь.
— Поступай, как подсказывает тебе сердце…
Бывший губернатор рассматривал на свет пузырьки шампанского в бокале, стараясь скрыть от дочери выступившие у него на глазах слезы. Письменный стол, на котором всегда громоздились книги и эстампы, был пуст, на сукне красовались лишь три пустые бутылки из-под «Вдовы Клико».
— Вы много пьете в последнее время, папенька… — робко проговорила Лиза, чувствуя себя не вправе обсуждать с отцом подобные темы.
— Это, Лизонька, пустяки, — он притянул дочь к себе и нежно погладил по щеке, — это пройдет. Была бы ты у меня счастлива, ангельчик…
А что же Екатерина Петровна? Конечно, это она подослала к графу доктора Альбини. Роман дочери с сыном ненавистного ей князя Белозерского не входил в ее планы. Она приказала своей новой компаньонке мадам Турнье неотступно следить за молодыми людьми, но та оказалась плохой шпионкой. Лиза тут же разоблачила ее, и, чтобы избавиться от слежки, они с Борисом каждый день отправлялись на конные прогулки. Но и останься они дома, компаньонка графини немногое бы узнала, потому что молодые люди общались исключительно по-русски, и мадам Турнье не поняла бы ни слова.
Вскоре в Вороново пожаловали новые гости, и внимание графини переключилось на них. Приехала старшая дочь Наталья с детьми. Надо сказать, Екатерина Петровна признавала только внуков-католиков, детей Софи. Ко всем остальным, «обреченным на адов огонь», она была равнодушна. Общение с Натали также не доставляло ей удовольствия. Со времени последних родов дочь начала глохнуть, и матери всякий раз приходилось кричать, чтобы втолковать ей любую малость. Куда больше ее занимал прибывший в поместье аббат Мальзерб, заменивший отца Серрюга. С ним она вела серьезные теософские беседы и была подчеркнуто мила и обходительна.
В день расставания Лиза провожала Бориса до самых границ поместья. У нее под седлом был конь ростопчинской породы по имени Нежный. Гнедого коня Бориса звали Преданный. Нежный и Преданный выступали бок о бок неспешно, уже привыкнув к долгим и тихим совместным прогулкам.
— Это самое лучшее лето в моей жизни! — неожиданно призналась Лиза.
— Помните клятву, которую я дал вам некогда на крестинах Андрея? — спросил князь, едва всадники спешились в поле за оградой парка. — Помните, что я обещал любить вас до самой смерти?
— Эта клятва напугала меня, Борис… Я и сейчас боюсь, когда клянутся…
— Не бойтесь ничего! Мое слово останется в силе, пока я жив!..
Он покрыл ее лицо горячими поцелуями, бросил «Прощай!» и, опасаясь, что девушка заметит его слезы, быстро вскочил на коня.
Лиза провожала всадника взглядом, пока тот не скрылся за дальним лесом, оставив за собой на дороге пыльный, медленно оседавший в безветренном воздухе шлейф. Тогда она бессильно опустилась наземь и пролежала около часа, наблюдая за движением облаков. Нежный сосредоточенно щипал траву, время от времени приближаясь, чтобы слизать слезы с побледневших щек своей хозяйки.
Как и предсказывал граф, состояние Лизы после отъезда Бориса Белозерского заметно ухудшилось. Рано наступившая осень привела с собой ночные заморозки, утренний воздух стал резким, колючим, вечера длинными и сырыми… Девушка начала таять на глазах. С первым снегом семейство перебралось в Москву, в дом на Лубянке. Несмотря на возражения супруги, Федор Васильевич созвал докторов для консилиума. Все в один голос отметили быстротечность чахотки и дали неутешительный прогноз — Лиза не доживет до весны.
В последних числах февраля, когда девушка уже не могла самостоятельно подняться с постели, она написала Борису в Гатчину:
«Милый мой, родной! Прости, что скрыла свой недуг! Я обманывала не столько тебя, сколько себя, мне не хотелось думать о смерти, не верилось в нее. Теперь я знаю твердо, что не доживу до весны, поэтому освобождаю тебя от старой детской клятвы! Живи и люби свободно на радость мне!»
— Когда Борис приедет в Москву, примите его, как сына, — наказывала она отцу, — другого мужа я не желала бы иметь…
В ночь с двадцать восьмого февраля на первое марта девушка стала задыхаться. Альбини предрек близкий конец и дал Лизе несколько капель опиума на кусочке сахара. Девушке стало легче, и к ней позвали православного священника. Она исповедалась, причастилась и соборовалась.
— Папа, — обратилась она к отцу, который не отходил от ее постели дни и ночи, — во время болезни я часто бывала нетерпелива и несдержанна. Прошу всех меня простить, особенно Наталью. Напишите ей, что мне трудно было говорить громко: она меня почти не слышала и могла счесть это за издевку… — Потом, взяв руку отца и крепко прижавшись к ней щекой, продолжала: — Когда меня не станет, разделите мое приданое поровну между сестрами. — Помолчав и отдышавшись, спросила: — А госпожа Тончи уже вернулась?
Умирающая поручила жене художника продать все свои наряды и с нетерпением ожидала денег, чтобы самой раздать их своим горничным.
— Андрюшенька, подойди ко мне! — обратилась она к брату. Мальчик дежурил у кровати Лизы вместе с отцом. — Вот тебе мои часики и цепочка, возьми их и не забывай сестру Лизу…
Эти чудо-часики, игравшие мелодию из «Волшебной флейты», граф купил для своего ангельчика в семнадцатом году в швейцарском Базеле, по дороге из Карлсбада в Париж. Для девочки они были главным предметом гордости. Ни у старших сестер, ни у кого из подруг ничего подобного не было.
Андрей принял из дрожащей, горячей Лизиной руки нагревшиеся, будто живые часы и вдруг, только сейчас осознав своим детским умом всю глубину трагедии, разыгравшейся в их доме, не выдержал и зарыдал. Граф притянул к себе сына, крепко обнял его, но слов утешения не нашел, он и сам едва сдерживал рыдания.
Тут явилась графиня в сопровождении мадам Турнье.
— Мальчику давно пора спать! — первым делом высказала она мужу. — Третий час ночи!
— И правда, папенька, ступайте с Андрюшей, ложитесь спать, — поддержала мать Лиза, — мне уже гораздо лучше… — В подтверждение этих слов она приподнялась на постели, взяла с тумбочки ночной чепчик и надела его на свои растрепавшиеся светлые волосы. — Я, кажется, тоже засну. А когда проснусь, вам тотчас доложат.
Граф, утерев платком слезы, поцеловал дочь, взял за руку плачущего Андрея, и они удалились.
— Девочка моя, — ласково и проникновенно заговорила с Лизой графиня, — ты теперь находишься на пороге Вечности и должна сделать важнейший для христианки выбор…