— Зинаида Петровна? Мамочка… — оторопела Мотька. — Так вас не арестовали?
Не тратя времени на объяснения, Зинаида потащила свою пленницу к стоянке извозчиков. Втолкнув растерявшуюся Матильду в коляску, она велела девушке сидеть смирно и засыпала ее вопросами.
— Что ты делала в доме этого немца?
— Я там служу…
— Кем это?
— Горничной.
— Ты же неумеха безрукая! — не выдержав, ругнулась Зинаида. — Давно служишь?
— С месяц, примерно, чуть поболее…
— Кто тебя туда устроил? Не сама же пришла?!
— Нашлись на свете добрые люди! — неопределенно ответила девушка, по всей видимости, не желая выдавать имя благодетеля.
— И хорошо платит немец?
— На хлеб хватает. — Немного освоившись, Матильда заговорила с вызовом, давая понять, что имеет к бывшей хозяйке некий счет. Строптивая и неуживчивая, она и в прежние времена часто бунтовала и спорила с Зинаидой.
— Кто он такой, этот Лаузаннер? Из себя хоть каков? Опиши! — требовала «мамочка».
Матильда вытаращилась и с дурацким видом фыркнула.
— Что с тобой приключилось? Таракана съела? — зло поинтересовалась Зинаида.
— Как же вы спрашиваете, каков из себя господин Лаузаннер, когда только что сами с ним говорили! — ошарашила ее девушка.
— С кем? Когда? — До Зинаиды смысл сказанного дошел не сразу. — Так это сам Лаузаннер ко мне пристал, у ворот? В старом цилиндре? А я думала, грек какой-то…
— И не грек он вовсе, — авторитетно возразила Матильда, — а скорее, жидовин.
Зинаиде было решительно все равно, какой национальности виновник ее бед. Женщину терзало другое. Из достатка в нищету ее вверг этот маленький человечек, скромно одетый, похожий на бедного мелкого чиновника. Сам его вид оскорблял сводню, ведь к ней в дом на протяжении пятнадцати лет являлись самые блистательные кавалеры из общества… Говорили ей комплименты, даже целовали ручки… А какой-то оборвыш разрушил это благополучие! Хотя, рассуждала Зинаида, его старая одежда — добрый знак. «Если бы Лаузаннер нашел потайной сейф, то оделся бы прилично, сообразно своему баронскому званию!»
Доехав до Шестнадцатой линии и расплатившись с извозчиком, Зинаида потащила Матильду к Элеоноре, пообещав девушке чай с дорогими конфетами и пирожными. Мотька всегда была отчаянной сладкоежкой и не могла устоять перед лакомствами. Недалекая и легкомысленная, она была готова на любые услуги за фунт леденцов.
О таком сообщнике в доме Лаузаннера бывшая хозяйка публичного дома даже не мечтала. Зинаида полагала, что теперь осуществление ее замысла — дело решенное.
Глава пятая
Сколько стоит благотворительность иных благодетелей. — Маленькая бутылочка из розового стекла. — В каком возрасте пора расставаться с няней
Немного можно насчитать сказок, в которых злой и коварный чародей превращается вдруг в светлого доброго волшебника. В жизни подобные чудеса происходят еще реже. И кто же мог ожидать, что удивительное перерождение ждет не кого иного, а графа Обольянинова, человека двоедушного, жестокого и коварного?! Его не без основания подозревали в шпионаже в пользу разных государств. Убийство человека представляло для графа более легкую задачу, чем выбор галстука к обеду. Но после того как он сам едва избежал смерти в доме князя Белозерского, Обольянинов сильно изменился. Несколько лет граф провел безвыездно на своей вилле в Генуе. Пожертвовал значительную сумму генуэзскому сиротскому приюту, находящемуся под опекой ордена бенедиктинцев. К прислуге относился так мягко, что челядь постепенно распустилась. Никого у себя не принимал, за исключением аббата-бенедиктинца, зачастившего к нему в гости. Только с ним он и вел душеспасительные беседы, неторопливо дегустируя местные вина.
Когда зимним, дождливым и промозглым вечером тысяча восемьсот семнадцатого года слуга доложил ему, что у ворот стоят мальчик лет десяти и с ним карлица, граф Семен Андреевич сонливым голосом вымолвил:
— Что о пустяках докладываешь… Известно, милостыню пришли просить. Вынеси им хлеба, ну, сыра…
— Мальчик твердит, что знает вас лично и просит принять, — сообщил слуга.
— Меня лично? — Обольянинов широко раскрыл глаза, в которых вдруг сверкнул прежний бесовский огонек. — Немедленно зови!
В роскошную гостиную, где он некогда принимал самых высокопоставленных людей Европы, вошла нищенка в черном платье, с подола которого лилась грязная вода, и в мокром платке, низко надвинутом на лоб. Она вела за руку худенького бледного мальчика, одетого в пестрый, полинявший костюм бродячего циркача. Граф не сразу признал в нем своего спасителя.
— Не изволь гневаться, батюшка, — поклонившись хозяину в пояс, сказала карлица. — Мальчонка мой немного не в себе. Ищет тебя уже не первый год, все дороги исходили… Несет какую-то околесицу, будто ждешь ты его, примешь с радостной душой. Кабы не это, разве бы мы к тебе сунулись?!
— Сама ты несешь околесицу! — прикрикнул на нее мальчуган и даже топнул ногой в крайнем раздражении.
— Наконец мы встретились, мой юный друг! — воскликнул граф и на глазах у изумленной карлицы обнял мальчика. В тот же миг он отпрянул в ужасе: — Да на тебе сухого места нет! Так недолго и чахотку подхватить!
Он нервно позвонил в колокольчик и закричал вбежавшему слуге по-итальянски:
— Гвидо, живо переодень этого мальчика во что-нибудь сухое!
— Во что? — развел тот руками.
Обольянинов вспылил:
— Вечно ты пререкаешься! Закутай пока его в один из моих халатов, уложи в постель и со всех ног беги в лавку Ардуччи…
— Он уже спит, — строптиво возразил Гвидо, — у Ардуччи ложатся вместе с курами!
— К курам, а то и к свиньям ты и отправишься, если еще слово услышу! — Слуга впервые видел Семена Андреевича в таком гневе. — Разбуди этих лежебок! Пригрози, что иначе дом подожжешь! Скажи, графу нужна одежда для мальчика, примерно лет десяти. И чтобы самая лучшая! Заплачу завтра утром, в обиде эти бездельники не останутся…
Карлица слушала эту непонятную ей перепалку, сгорая от любопытства и теряясь в догадках. Стало быть, внук не выдумывал — в далеком краю, где по-русски слова не с кем вымолвить, знатный и богатый граф, оказывается, ждал десятилетнего мальчишку в гости!
В тот вечер впервые за четыре года скитаний с бродячим цирком лилипутов маленький князь Глеб Белозерский лежал в чистой мягкой постели. Утопая в перинах, мальчик с интересом разглядывал при свете свечи расписной потолок, в центре которого миловидные ангелы чинно резвились в эдемском саду. В углу, на кушетке, разместилась Евлампия, его пятиюродная бабка, нянчившая Глеба с первых дней жизни. Покинув дом князя Белозерского, не признававшего сына законным и даже пытавшегося его отравить, карлица вырвала мальчика из сытой, обеспеченной жизни дворянина и обрекла его на незавидную участь бродячего комедианта. Директор цирка Яков Цейц уверял, что из парня вышел бы неплохой акробат, если бы тот согласился учиться. «Я — князь, — гордо парировал Глеб, — и крутить сальто не собираюсь!» — «Ну а кушать даровой хлеб, который нам достается кровью и потом, вы не брезгуете, ваша светлость?» Но Глеб проявил упорство и, хотя ел с циркачами из одного котла и делил с ними временные жилища, за четыре года ни разу не ступил на арену. Мальчик, лишенный своей единственной страсти — книг, словно погрузился в летаргию. Его, в отличие от обычных детей, ничто не радовало, не интересовало, он на все смотрел разочарованным взглядом старика. «Впервые вижу такого ребенка!» — разводил руками Цейц. В конце концов Глеб окончательно замкнулся и перестал отвечать даже на вопросы своей няньки. «Да за что же мне наказание такое! — причитала она. — Вновь онемел, будто языка лишился!» Наверное, Глеб и впрямь заболел бы от тоски и слег бы в горячке, если бы не крохотное происшествие, имевшее место однажды ранним утром, когда циркачи расположились табором на берегу Дуная. Иеффай, племянник директора цирка, отошел в сторону, встал на колени возле самой реки и подставил лучам восходящего солнца какую-то книгу. На голове и на правой руке у него были привязаны какие-то странные коробочки. Он держал книгу прямо перед собой и напевно произносил слова на незнакомом языке, тихо раскачиваясь в такт неслышной мелодии.
— Что это у тебя за книга? — бесцеремонно спросил подошедший Глеб.
— Тора, — после долгой паузы ответил тот и неохотно пояснил: — По-вашему, Библия.
— На каком же языке ты ее читаешь?
— На древнееврейском. Не отвлекай меня от молитвы, это большой грех!
Глеб проглотил очередной вертевшийся на языке вопрос, зашел за спину юноше и стал через его плечо разглядывать диковинные буквы в книге. В былые времена, в огромной отцовской библиотеке, он часто находил фолианты с причудливыми значками — книги на санскрите, фарси и арабском. Книги на древнееврейском, по слухам, также существовали в коллекции, но ни разу не попались ему на глаза.
Когда Иеффай закончил молиться и снял свои странные коробочки, Глеб, кротко сложив руки на груди, попросил:
— Научи меня читать на древнееврейском!
— Но ведь ты русский князь, — удивился тот. — К чему тебе это нужно?..
— Нужно! — перебил его мальчик. — Еще как нужно!
Обучение началось и обычно происходило по утрам, после молитвы. Иеффай только диву давался, каким способным учеником оказался маленький князь. Однажды он спросил Глеба:
— А ты сам почему никогда не молишься?
— Я не верю в Бога, — без стеснения признался мальчик. — Если бы он на самом деле существовал, то никогда бы не допустил, чтобы мой негодяй отец отравил мою бедную маменьку.
Иеффай ничего не возразил, выслушав наивное объяснение ребенка, и больше никогда в разговорах с Глебом не касался этой темы.
Кроме изучения языка Глеба волновало только одно. Стоило цирковой кибитке въехать в очередной город, указанный в шпионском списке Обольянинова, который тот некогда в знак благодарности вручил мальчику, как Глеб тотчас начинал искать неуловимого графа. По пяти адресам из двадцати, в Мюнхене, Вене, Праге, Лозанне и Венеции, ему отвечали одно и то же: «Дом принадлежит графу, но сам он никогда здесь не бывал». Евлампия, посильно помогавшая внуку в этих поисках, втайне считала всю эту историю выдумкой. Если же после новой неудачи она пыталась его утешать, мальчик отвечал в высшей степени высокомерно: «Не суйся со своими глупостями! Граф обязан мне жизнью, и, как только я отыщу его, эта проклятая грошовая комедия, в которую ты меня втравила, закончится! Тотчас пошлю к чертовой матери весь твой вшивый цирк!» Его ненависть к циркачам не знала границ, а Евлампию он уже нескрываемо презирал. «Ты, дворянка, за гроши валяешь дурака перед пьяной публикой?!» — укорял ее мальчик. «Раньше, когда в доме твоего отца собирались гости, тебе нравились мои шутки и песенки, ты смеялся вместе со всеми», — с горечью напоминала она. «Я тогда был мал и глуп, ничего не понимал. А нынче вижу, что тебе эта подлая жизнь нравится, и мне стыдно за тебя!»