Однако граф Семен Андреевич умудрился вывернуться и тут, правда, весьма радикальным способом. Он тихо скончался ночью в тюремной камере, без медицинской помощи, без отпущения грехов. Но и мертвому шпиону начальник Третьего отделения не верил.
— Значит, граф все же узнал о смерти дочери и принял яд, — заявил он. — Обратите внимание, в завещании, которое плут составил, дочь вообще не упоминается.
Граф завещал все свое движимое и недвижимое имущество бенедиктинскому монастырю в окрестностях Генуи, и аббата, настоятеля монастыря, сделал своим душеприказчиком.
— Обольянинов не из тех людей, что сводят счеты с жизнью добровольно, — возражал Савельев.
— В таком случае дело еще хуже. Его отравили. Обыщите камеру!
Когда обыск не дал никаких результатов, Бенкендорф сказал:
— Нужен опытный доктор, который сможет профессионально провести вскрытие. У вас есть такой на примете?
— Как же! Доктор Цвингель Иннокентий Карлович, — не задумываясь, ответил Дмитрий Антонович.
— Отвезите труп к нему!
И вот по прихоти судьбы-шутницы тело графа Обольянинова оказалось на том же столе, где еще недавно лежали останки барона Гольца, обнаруженные в болоте старого ельника. Александр Христофорович лично прибыл в анатомический театр, хотя обычно манкировал подобными зрелищами.
— Смерть наступила как результат кровоизлияния в мозг, — вынес окончательный вердикт Цвингель.
— Что послужило причиной кровоизлияния? — хотел знать шеф жандармов.
— Удар, нанесенный в правое ухо, — уверенно предположил доктор. — Там большая гематома и перебиты барабанные перепонки…
— Это, по всей видимости, я не рассчитал удара, — признался Савельев. — Увидел Нахрапцева в луже крови, ну и… Как я на месте не убил тогда графа, не понимаю…
Бенкендорф пристально смотрел на подчиненного, а статский советник виновато опустил глаза. Далеко идущие планы шефа жандармов относительно графа и его дочери окончательно рухнули. Игра была проиграна, еще даже не начавшись, и они оба, начальник и подчиненный, оказались не на высоте. Александр Христофорович сухо поблагодарил доктора и, бросив прощальный взгляд на раскроенный череп Обольянинова, вышел из комнаты.
Савельев продолжал стоять с потупленной головой, как в детстве, когда его ставили в угол за провинность. Статского советника вывел из ступора ласковый голос Иннокентия Карловича.
— А раз уж вы ко мне заглянули, то знаете, что мы с вами сделаем, Дмитрий Антонович? — хлопотал добрый старик, накрывая белой клеенкой труп Обольянинова. — Выпьем-ка кофейку с ликерчиком и поболтаем… Признаться, вид ваш мне не нравится, уж очень вы с лица спали. Нужно, голубчик, временами от службы отвлекаться, а то и захворать недолго!
Шкатулку с драгоценностями, выманенную у княгини Ольги Григорьевны, Зинаида спрятала в надежном месте. Уже отъезжая от дома Головиных на извозчике, бывшая лавочница сообразила, что сокровищам не место в паршивой конуре, снятой на паях с Элеонорой. Да и самой Элеоноре не следует подозревать об этих драгоценностях, а то, чего доброго, девка возьмет и перережет горло своей благодетельнице, позарившись на даровое богатство. Чего иного ждать от твари, подобранной некогда на помойке, а после ходившей по рукам? Да, но где же найти надежного человека, безопасный приют? У Зинаиды, как на грех, все знакомые были одного пошиба — самого низшего. И тут ей внезапно вспомнился недавно встреченный отец Иоил. Ведь никто его за язык не тянул, сам предложил ей: «Заходи ко мне, если нужда приключится. Помогу, даже долгом своим почту. И хотя деньгами не богат, но немного ссужу по надобности…» Кого же еще искать и сомневаться?!
Дом старообрядческого священника на Восьмой линии она хорошо помнила и отправилась прямиком туда, предварительно закутав шкатулку в платок. Отец Иоил принял заблудшую овцу горячо и сердечно.
— Я знал, что рано или поздно ты вернешься к старой вере, к вере своих покойных родителей. — От радости его голос дрожал. — Сколько лет прошло с тех пор, как ты перекрестилась, столько на моей душе этот камень и лежит! Ведь тут и моя вина косвенная, я выдал тебя замуж неудачно, от этого и все несчастья пошли… Но ты не горюй, не отчаивайся, помни — Бог покаяние приемлет! Покайся, а меня, грешного, прости!
Зинаида рухнула на колени, всплеснула руками и закрыв лицо растрепавшимися волосами, изобразила бурные рыдания. Играла она скверно, не чувствуя ни малейшего раскаяния в своей грешной жизни, ни потребности в покаянии. Наговорила отцу Иоилу выдуманных и пустяковых грехов с три короба, пожаловалась на злых людей и жестокую долю одинокой вдовы и так угодила доверчивому старцу своими фальшивыми слезами, что получила полное отпущение, и он совершил над нею обряд, формально вернувший ее в лоно старой веры.
Несколько дней новообретенная духовная дочь провела в доме отца Иоила, на его хлебах. Денно и нощно молилась напоказ, стенала и билась лбом об пол, каясь в отступничестве. Священник в конце концов заметил, что она переигрывает, но отнес эту фальшь на счет усердия. Он находился в затруднении. Крещение крещением, покаяние покаянием, но есть поступки, которых община никогда не простит Зинаиде. Он тщетно ломал голову, как пристроить гостью, пока его не осенила идея отправить ее в Москву, к федосеевцам.
— Наши там живут свободнее, торгуют вольнее, много купцов богатых, есть и миллионщики даже! Черкну я туда верным людям письмецо, помогут тебе открыть лавочку в Китай-городе. Это полдела, а вот еще послушай… — Отец Иоил заметно смутился. — Не сердись, что я опять тебя сватать собираюсь, первый-то раз неладно вышло… Но одной тебе жить нехорошо, срамно, ты молодая еще, а греха вокруг много. Если и сохранишь себя в чистоте, так слухи-то все едино пойдут, было ли что или не было… Да и тяжело женщине без мужа, всякий ее обидит, обманет. Так я напишу, и тебе в Москве жениха достойного подыщут. Молоденького тебе, конечно, не нужно, а вот вдовца порядочного, нравом потише ты еще осчастливить очень можешь! Раньше у федосеевцев безбрачие ценилось, а нынче они обычай переменили, женятся.
Заручившись согласием Зинаиды, отец Иоил захлопотал вовсю. Заготовил рекомендательные письма, уговорился с надежным возницей довезти женщину до Москвы, до самого Преображенского кладбища, вблизи которого широко расселилась федосеевская община. Однако бывшая отступница не торопилась отправляться навстречу новой счастливой жизни. Прикидываясь нездоровой, она симулировала жар, кашель, жаловалась на головную боль, словом, всячески тянула время.
А время шло, как назло, зря. Каждое утро она, улизнув тайком, поджидала у дома барона Лаузаннера Матильду, или попросту Мотьку, служившую у него в горничных. И каждое утро выслушивала от нее неизменное: «Со дня на день уедет! Потерпи еще немного…» Зинаида уже мало верила этим обещаниям, но вот наконец настал долгожданный день. Бывшая сводня задрожала всем телом, когда Мотька сообщила:
— Сегодня! Господин барон уезжают в свою Германию. Приходи, как стемнеет.
— А сторож с собаками? — задохнулась от волнения Зинаида.
— Эва! — отмахнулась Мотька. — Этого дурака я беру на себя. Ты у забора не шастай, не то заметят. Сразу к задней калитке иди. Я тебе отопру…
Едва смерклось, Зинаида вновь пришла к своему бывшему дому. Служанка ожидала ее в условленном месте и торопливо открыла калитку. На мгновение сводня замерла, прислушиваясь. Ей показалось странным, что собаки не лают. Даже сидя на цепи, с другой стороны дома, псы все равно должны были услышать скрип калитки и залиться лаем. Сколько раз они поднимали шум, стоило коснуться доски забора!
— Где собаки? — шепотом спросила она.
— Барон взял их с собой в путешествие, — усмехнулась Матильда. — Эти шавки ему, как дети родные. А сторож давно уж десятый сон видит у себя в каморке.
Слегка успокоившись, Зинаида вошла в дом через черный ход. Матильда вручила ей припасенную зажженную свечу, себе взяла другую. Женщины крались по темному дому почти наугад. Прежде потайной сейф находился в комнате Зинаиды. Однако барон все основательно переделал, переставил переборки, и бывшей хозяйке было совсем не просто сообразить, где вести поиски.
— Да тут все изменилось! — с досадой воскликнула Зинаида, не узнавая решительно ничего. — Если барон перевернул вверх дном весь дом, то, должно быть, и деньги мои нашел!
— Капитальные стены не трогали, — успокоила ее служанка. — Только легкие перегородки поменяли, да кое-где обшивку. А в одной комнате даже обои не стали менять. Лиловые, бархатные, с золотыми узорами — совсем новые, дорогущие…
— Да ведь это моя спальня! — обрадовалась Зинаида. — Я тогда выбрала самые модные обои во французской лавке. Ну хоть не зря деньги выбросила!
И с этими словами переступила порог комнаты с лиловыми обоями.
— Гляди-ка! Даже кое-что из моей мебели сохранилось! — обрадовалась Зинаида и, положив на комод сумку, которую, по всей видимости, заготовила для ассигнаций, направилась к старому резному буфету. Теперь она была убеждена в успехе своего предприятия.
Открыв дверцы буфета, Зинаида принялась вышвыривать оттуда посуду. Фужеры, чашки, блюдца падали на пол и, звеня, разбивались.
— Что ты шумишь! — вскрикнула служанка. — Разбудишь сторожа!
— Плевать! — Бывшая хозяйка публичного дома разом обрела былую дерзость и самоуверенность. — Пусть идет сюда, старый пьяница! Забью ему червонец в глотку, так он еще мне ноги целовать будет! Или ты, Мотька, не знаешь, что все на свете покупается деньгами?! И люди стоят дешевле любого прочего товара! Пятачок — пучок, вот сколько! А деньги — вот они!
Освободив буфет от посуды, она ловко, привычным движением сняла заднюю фанерную стенку. Высмотрев на обнажившихся обоях маленькую золотистую замочную скважину, похожую на крохотного жучка, Зинаида достала ключ, висевший у нее на груди рядом с крестиком, и судорожно повернув его в замке, распахнула дверцу.
Радостный возглас замер на ее побелевших губах. Сейф был пуст.