Статский советник снова перетряс всю папку, но более раннюю докладную записку доктора Хлебникова о пропаже «человека» так и не нашел. «А ведь она непременно должна быть здесь, и в ней обязательно сообщались фамилия и должность пропавшего!» Также в папке отсутствовал список умерших пациентов от первого июля тысяча восемьсот одиннадцатого года. Все остальные списки имелись в наличии и были аккуратно разложены по датам. На фоне этого безупречного порядка исчезнувшие бумаги не могли показаться случайностью. — Что за чертовщина! — выругался он вслух. — Не иначе мнимый Гольц ухитрился проникнуть в архив и замел за собой следы!
Статскому советнику тут же пришла мысль, что документы из папки могли быть выкрадены еще до поступления их в архив, в штабе Молдавской армии. В этом случае задача похитителя упрощалась. Так или иначе, для того чтобы установить личность мнимого барона Гольца, требовалось разыскать доктора Хлебникова.
— Если он только жив еще, — вздохнул Савельев. — Вот незадача, приходится бросить дело! А мне бы с лихвой хватило пары суток, чтобы все разузнать об этом докторе…
Но у него уже не было и пары лишних часов. Внизу ждала дорожная карета.
Всю ночь Татьяне мешали спать какие-то непонятные шумы в доме. Девушка то и дело садилась в постели, прислушивалась к отдаленной беготне по коридорам на половине княгини, к приглушенному хлопанью дверей. Один раз ей показалось, что по дому пронесся пронзительный вопль, тут же задушенный, будто кричащий рот заткнули полотенцем. Бетти и Люси, по очереди посылаемые на разведку, возвращались ни с чем.
— Половина княгини заперта, — докладывала Бетти, еще более похожая на жердь в белой уродливой ночной кофте до колен. — Туда никого не пускают.
— Князь всю ночь там, — щурясь, шептала на ухо госпоже Люси, запахивая на полной груди кокетливый кремовый пеньюар. — Что-то происходит, мадемуазель, кажется, ваши родители поссорились. Но это еще не наверняка. Ложились бы вы спать!
— Молодых особ не должны касаться некоторые вещи! — глубокомысленно изрекла Бетти, любившая рассуждать на темы морали.
— Что вам может быть известно о молодых особах? — уколола ее француженка, не дававшая спуску своей напарнице.
Впрочем, на этот раз горничные не поссорились, и уже это указывало яснее всего на серьезность творившихся в доме беспорядков. Татьяна отослала девушек спать, а сама ворочалась в постели до рассвета. Ее мучили тревожные мысли, смутные страхи, которым не было имени. Она твердо решила вызвать отца на серьезный разговор, именно утром. Что бы ни случилось ночью, князь не выспится и будет дурно настроен. «Что ж, тем хуже, — с решимостью отчаяния думала Татьяна. — Все равно я от своего не отступлю!»
Вопреки ее опасениям, князь вышел к раннему завтраку, но сидел за столом, ни к чему не притрагиваясь, лишь пил кофе чашку за чашкой. Его и обычно-то бледное лицо нынче было землисто-желтым. Покрасневшие глаза смотрели в одну точку. Татьяна, сидевшая напротив, не решалась спросить о том, что творилось в доме ночью, видя, что отец крайне раздражен. Она заговорила, только когда князь швырнул в сторону непрочитанную утреннюю газету и собрался встать из-за стола.
— Папенька, я хочу вам кое-что сообщить. — У Татьяны сорвался голос, но отец этого не заметил.
— После! — сухо отрезал он. — Нынче я занят.
— Но после меня уже здесь не будет.
Это загадочное заявление привлекло наконец внимание князя. Он высоко поднял брови:
— Что за чушь?!
— Я решилась ехать со своим женихом в его деревню. — Выговорив это признание, Татьяна почувствовала облегчение. Самое страшное было сказано, и она уже смелее добавила: — Мы там и обвенчаемся, и отлично проживем несколько лет, пока не кончится его ссылка. Будем охотиться, принимать гостей, будет превесело… Я уже все решила.
Князь смотрел на дочь жутким взглядом василиска, но Татьяна и не ждала другой реакции. Она сделала над собой усилие и улыбнулась:
— Не стоит расстраиваться, папенька. Я буду счастлива, а это ведь главное для вас? Вы сами мне всегда так говорили…
Издав гортанный хриплый звук, князь поднялся из-за стола. Его лицо подергивали мелкие судороги, губы кривились.
— Замуж за этого каторжника… проходимца… развратника, который втерся в дом и за моей спиной обольстил мою дочь… Отличный выбор! Поздравляю и благословляю!
— Говорите, что вам будет угодно, — внезапно для себя самой расплакавшись, отвечала Татьяна. — Я же все решила. Я еду с ним.
— Позвольте узнать, сударыня, — издевательски осведомился Головин, — когда отбудет ваш свадебный экипаж? И будут ли его сопровождать жандармы?
— А хоть бы и жандармы! — вспыхнула девушка. — Не испугаюсь я ваших жандармов! И вас я тоже не боюсь! Известите только маменьку о моем отъезде. Она в последнее время вовсе не желает меня видеть.
— Твоя мать… — Князь поперхнулся, словно испугавшись сказать лишнее. Помедлив секунду, он заговорил более уравновешенным тоном: — Твоя мать нездорова. Такая новость ее убьет.
— Маменька больна? — вздрогнула Татьяна. — Это потому ночью в доме был такой шум? Что с ней?
— Тебя это не касается. — Князь глядел в сторону, словно рассматривал узоры на китайской вазе, украшавшей каминную полку. — В любом случае, теперь нам не до твоих глупостей. Только потому, что болезнь княгини расстраивает мне нервы, я не буду тебя наказывать так, как должен бы. Иначе я захвораю сам, а я человек государственный и не имею права болеть! Вы обе, мне кажется, вовсе забываете об этом!
Отец заговорил брюзгливым важным тоном, как всегда, упоминая о своей карьере. Татьяна разом оледенела. Этих разговоров она уже слышать не могла.
— Ступай к себе и никуда не выходи! — приказал князь, направляясь к двери. — Вечером побеседуем о твоем будущем…
Татьяна молча проводила его взглядом и дождалась, когда в коридоре умолкнет шум его шагов. Потом прошла к себе и сказала Бетти, давно уже одетой для выхода в город и сидевшей с саквояжем на коленях:
— Все, как я думала. Быстро одеваться. Люси достала карету?
— Ждет с нею в соседнем переулке, — вскочила англичанка. — Так вы твердо решились бежать, мисс?
— Быстрее, быстрее давай дорожное платье! — торопила служанку Татьяна. — В карете поговорим. Ты поедешь со мной до заставы. Сюда, разумеется, тебя уже не примут, с собой я никого не беру, так вот тебе двадцать три рубля, это мои собственные, мне отец дарил их на конфеты…
Бетти, приняв деньги, сунула их в лиф и всхлипнула:
— Как все это необычно, мисс! Как романтично! Я надеюсь, папенька простит вас и не лишит своего благословения и наследства?
— Ах, мне все равно. — Татьяна смотрелась в зеркало, от волнения ничего не видя. — Матушке я напишу с дороги… Сейчас не найду слов…
А про себя она думала, что, может статься, матери и не нужны никакие объяснения. Равнодушие княгини к дочери, ее непонятная неприязнь перешли все границы. Татьяна уже не верила, что прежние теплые отношения для них возможны. «Прежде мать относилась ко мне как к своему маленькому божку, папенька еще шутил над нею… А теперь она меня почти… ну да, почти ненавидит, если уж быть честной!»
Ни Татьяна, ни ее верные горничные, занятые подготовкой побега в это утро, не знали, о чем шептался весь княжеский особняк, от погреба до мансарды. Ночью у княгини случился жесточайший нервный припадок, и, после того как вызванные доктора не смогли привести ее в чувство, несчастную женщину, туго связанную простынями, с заткнутым ртом отправили в частную лечебницу для умалишенных. Княгиня Ольга поводила из стороны в сторону мутными, лишившимися выражения глазами, никого не узнавая и ни на ком не фиксируя взгляда. Ее тучное тело, обессиленное припадком, висело на руках слуг как кусок желе. Когда княгиню укладывали в карету, на перину, ей на глаза внезапно попался муж, вполголоса совещавшийся с врачом, который готовился сопровождать больную. Взгляд княгини прояснился. Она издала настойчивый горловой звук, привлекший внимание окружающих. Врач склонился над нею.
— Ее светлость явно желает проститься с вами, князь, — сказал князь. — Мне кажется, наступило минутное прояснение.
— Снимите же повязку! — страдальчески взмолился Головин и, когда княгиню освободили от салфетки, стянувшей ей рот, склонился над супругой: — Дорогая моя, скажи что-нибудь!
Княгиня глубоко вздохнула. На нежной коже ее лица зловеще проступали багровые следы тугой повязки, и это зрелище потрясло нервы князя до того, что он разрыдался. Но слезы мгновенно высохли, едва он услышал негромкий, совершенно спокойный вопрос супруги:
— Что ж, Павел, теперь ты и меня с рук сбудешь? Как мою бедную дочь?
— Что вы говорите, ваша светлость? — наклонил к ней голову врач.
— Она бредит, — сдавленно заявил Головин. — Не слушайте, это какая-то чепуха, которую она твердит уже не первый день. Я давно должен был обратить внимание, но дела… Дела государственной важности! Проследите, чтобы обращение с нею было самое превосходное, а я приеду ввечеру, непременно…
И князь подал почтительно склонившемуся эскулапу два пальца — неслыханная честь!
Савельев не раз и не два раздраженно смотрел на часы, переминаясь с ноги на ногу возле открытой дверцы дорожной кареты. Вилим давно принес и привязал к задку кареты чемоданы хозяина и теперь скучал, слоняясь по двору трактира. С отъездом запаздывали, Шувалов никак не мог окончить какие-то чрезвычайно важные, по его словам, письма. Наконец граф вышел во двор, совершенно одетый, в низко надвинутой на лоб мягкой пуховой шляпе. Его лицо, сколько удалось разглядеть Савельеву, хранило угрюмое выражение.
— Что случилось за эти несколько часов, дружище? — насмешливо обратился к нему статский советник. Он успел привыкнуть, что настроение его нового приятеля меняется с молниеносной быстротой, как у многих людей, склонных к меланхолии, либо свойственной им от природы, либо приобретенной вследствие перенесенных невзгод. — Неужели Отечество опять в опасности?