— На какие-нибудь пустяки я просто не стал бы зря тратить время, — сказал он спокойно. — Да, я занимался спиритизмом всерьез: и что тут такого? Отец мой был спиритом, правда, уж очень расстраивал этим наших женщин. Потом и я пришел к нему в блонфилдский кружок: мы любили повсюду бывать вдвоем. Знаешь, мы с ним тогда переговорили о многом. Например, о так называемых «посещениях»: что это такое, в самом деле? По-видимому, сигнал бедствия. Отчаянная попытка сущности, лишенной тела, но не попавшей по назначению, найти что-то знакомое в утраченном мире, зацепиться за какую-нибудь опору — как-то снять с себя и сбросить на нее то, что мешает отправиться в последний путь. Как страшно это должно быть: лишиться жизни — и не умереть. Остаться меж двух далеких берегов, не имея в себе сил ни вернуться обратно в тело, ни порвать навсегда с физической плотью.
— Вернуться обратно в тело? Но… неужели ты веришь в возможность «вселения духа»?
Он повернул ко мне голову и медленно проговорил:
— Старая Смерть возомнит, будто я мертв.
Но я подкрадусь к ней тихо сзади:
Скину костлявую с трона и растопчу во прах…
— А может быть, из той же компании и Беддоуз? Не в этом ли ключ к разгадкам его странных, темных пророчеств? Не потому ли бьется так мучительно и бесплодно его поэтическая жизнь, так тягостно связан его истерзанный творческий дух? Ты только вспомни хотя бы эту балладу — поистине жемчужину англоязычной поэзии…
— «Призрак в сиянье Луны?»
Я вспомнил. И тут же память моя воскресила ту ночь на болотах, тихий голос моего друга и ледяной ужас, сковавший мне сердце, — ужас перед мертвенной красотой этой музыки слова…
— «Полночь пришла; жена моя, встань…» — глухо и торжественно прозвучали эти слова; в ту же секунду мне показалось, что под каштанами, перед залитой солнечным светом лужайкой сразу стало как-то темнее и прохладнее, — «… Время пришло возлечь нам с тобой на черное ложе дождя, под покрывало молний…»
К нам направлялась Фабиенн; в милом ситцевом платьице она сама, казалось, приободрилась и повеселела.
— Обед готов. И вот твоя таблетка.
— Убирайся ко всем чертям!
Мне показалось, что я ослышался. Арнольд просто не мог сказать такое, тем более, собственной жене. Фабиенн стояла с застывшей улыбкой, протянув ладонь, в которой поблескивала на солнце перламутровая таблетка.
— Вайолет приготовила суфле, — продолжала она очень спокойно. — Так что минут через десять можно будет садиться. А пока что у вас как раз есть время пропустить по стаканчику.
— И ради этой Вайолет мы, конечно, должны пожертвовать интересной беседой?
— Вовсе нет — ради нашего проголодавшегося гостя, — она улыбнулась в мою сторону. — Можешь, кстати, отказаться от суфле и приступить сразу к отбивной с салатом.
Арнольд пробубнил что-то, взял таблетку и сунул ее в рот. Фабиенн нагнулась, чтобы помочь ему подняться.
— Еще чего! Слава Богу, не совсем еще калека…
Он неуклюже встал и пошатываясь побрел к дому. Сгорая от стыда, я стал помогать Фабиенн вытряхивать подушки; затем мы задвинули стульчики подальше в тень. Глаза наши встретились — она глядела на меня спокойно и ласково.
— Вы не расстраивайтесь. Через пару минут он будет в полном порядке.
— Может быть, он тут… на солнце перегрелся, — брякнул я первое, что пришло в голову.
— Ничего страшного не произошло.
Мы пошли по траве, направляясь к дому. Арнольд ждал на веранде; белое, как мел, лицо его искрилось бусинками пота.
— Слушай, что я сказал тебе только что? — он ухватил жену за руку.
— А? Да так, вроде ничего особенного, — она обезоруживающе улыбнулась.
— Точно? Ты уверена?
— Ну конечно. Я подозреваю, Баффер — давайте-ка я перестану называть вас лордом Уиттенхэмом — не отказался бы сейчас от хереса.
За обедом Арнольд клевал носом, а когда все поднялись, он так и остался сидеть, уронив голову на грудь.
— Ничего. После обеда его всегда клонит в сон, — объяснила Фабиенн служанке, которая принесла кофе. — Будьте добры, не беспокойте пока мистера Льюиса. Ничего тут не убирайте, пока он сам не вызовет вас, ладно?
Женщина застыла на месте с оскорбленным лицом.
— Нет-нет, вы идите, мы сами все уберем, — поспешила на помощь Вайолет. — Вечно ты забываешь про их выходные! — добавила она, когда дверь закрылась. — Уберем, почему бы нет… но потом. А пока что — за сэндвичи! — с этим призывом она вышла из комнаты. Мы остались одни.
— Фабиенн, — я впервые обратился к ней по имени, — с Арнольдом… что-то не так?
— Все так, — она бросила на меня иронический взгляд, и я впервые поразился красоте ее глаз. — Все именно так, как и было всегда. Сколько все это тянется — лет тридцать? Что с ним в действительности происходит — наверное, вам лучше об этом знать. Да нет же, не подумайте Бога ради, будто я пытаюсь выведать у вас о чем-то, — быстро пресекла она мое смущенное бормотание, но ведь «срывы» у него случались еще в Хартоне?
Я не стал спорить.
— И потом в Оксфорде?..
Об этом уже я, к стыду своему, почти ничего не знал: мы разошлись по разным колледжам и почти не общались.
Действительно, был там какой-то скандал, причем даже полицию вызывали; дальше я помнил только, как Льюисы всей семейкой нагрянули в санаторий, куда Арнольда перевели из больницы. Наконец, уже на последнем курсе, он съехал почему-то с Каули Роуд, снял для родных коттеджик неподалеку от Вудстока, а вскоре перебрался туда и сам. Мне недвусмысленно намекнули на нежелательность каких бы то ни было встреч…
— …Кстати, сегодня у нас будут гости — и теннис. Вам, наверное, это совсем неинтересно?
К теннису Арнольд морально меня уже подготовил. Оставалось теперь только последовать его примеру: бессонная ночь уже давала о себе знать.
Я заснул как убитый и проспал довольно долго, потому что разбудили меня веселые незнакомые голоса за окном. На дорожке от самых ворот выстроилась вереница автомобилей, а у дальней границы лужайки собралась живописная группа мужчин и женщин в легких одеждах пастельных тонов. В центре возвышалась импозантная фигура хозяина; его приятный бархатистый смех часто перекрывал всеобщий шум. Арнольд в своем белом фланелевом костюме и университетском блайзере меньше всего был похож сейчас на маклера; скорее его можно было принять со стороны за солидного, но вполне добродушного школьного директора, собравшего вокруг себя таких же респектабельных родителей, пришедших узнать о делах своих чад. Я вспомнил, как всегда мечтал он втайне о таком счастье — принимать гостей, а главное, развлекать их в собственном доме, — и порадовался искренне за своего друга.
Два земляных корта были в превосходном состоянии; мы разбились на пары, и соревнования начались. Тут, правда, Арнольд несколько стушевался и как-то сразу исчез из виду. Между тем, женщины вынесли на веранду чай и завязали беседу: о театре и бирже, о местных сплетнях — одним словом, о всякой чепухе.
Постепенно стало смеркаться, и кое-кто засобирался домой.
Мы с Вайолет отдыхали после очередного выигранного сета, когда к нам подошла Фабиенн.
— Представьте, не могу найти мужа. Вы его не видели случайно?
Я тут же вызвался на поиск.
— Да нет, не нужно, пожалуй. Я, кажется, догадываюсь, где он может быть. Вы тут лучше помогите Вайолет с напитками, ладно?
Вереница гостей, звучно шлепая себя по оголенным местам, потянулась к дому: на воздухе от комаров уже не было никакого спасения. Фабиенн увлекла группу дам наверх, я же стал осваиваться с ролью бармена.
Поднялся веселый шум, зазвенели бокалы. Не все заметили, как на веранде появились двое. Странная шаловливая искорка поразила меня в глазах у отца: словно он очень ловко обвел кого-то вокруг пальца и теперь едва сдерживал буйную радость.
— Я так и знала, — прошептала Вайолет откуда-то сбоку.
Доминик-Джон вошел в комнату и, двигаясь по кругу, принялся с необычайно серьезным видом пожимать руки всем присутствующим. Женщины принимали его ласково, мужчины — достаточно натянуто: иные всем своим видом показывали, что если и терпят самозванца, то исключительно из уважения к хозяину. Но прошло лишь несколько минут, и как-то незаметно Доминик-Джон оказался в центре всеобщего внимания. Держался он со всеми очень просто, как бы предлагая окружающим быть с собой на равных — ни дать ни взять, благодушный юный принц перед толпой робеющих простолюдинов. Мальчик и в более ярком обществе сумел бы на себя обратить внимание; здесь же превосходство его надо всеми просто-таки неприлично бросалось в глаза.
Всеми овладело чувство неловкости; в комнате будто повеяло холодком. Вряд ли кто-нибудь из гостей смог бы сейчас толком объяснить, чем же так неприятен этот очень воспитанный, учтивый, ничуть не заносчивый мальчик. Всеобщая неприязнь к нему быстро росла. Кое-кто стал уже, кажется, подумывать о том, как бы распрощаться поскорее, не нарушая приличий. И лишь Арнольд не замечал того впечатления, которое сын его производил на друзей.
Впрочем, назвать друзьями людей, собравшихся сейчас вокруг моего школьного друга, означало бы здорово покривить душой: в этой массе не видно было даже просто приятелей. Все это были ничем не приметные, всегда очень милые и одинаковые «друзья» чужого благосостояния: тот веселый жужжащий рой, что безошибочно слетается на запах денег, а высосав соки, так же радостно отлетает к другой кучке, что посвежее. Грустно было видеть, что за публику собрал вокруг себя этот чрезмерно добрый, слишком, быть может, общительный человек. Радовало лишь то, что в этой оживленной толпе пройдох, деляг и ловкачей он оставался посторонним; чужим для него был и язык их — язык, на котором общаются похабный бес финансового изобилия и бесстыдная духовная нищета. Я почувствовал прилив острой жалости к своему старому другу. В эту минуту мне стало вдруг ясно, что Доминик-Джон для него — не просто любимый ребенок, но сладостное напоминание об утраченной юности; новое воплощение высокой мечты — той, что была загублена ради сегодняшней вполне безбедной, но пустой, мертвой жизни.