— О боже, — прошептала Хелен с таким видом, будто у нее только что погиб по меньшей мере уотерфордский сервиз. «Это у нас наследственное», — вспомнил я; что верно, то верно, Льюисы мастаки были переживать по самым что ни на есть пустякам.
Вся компания погрузилась в траур, и даже Вайолет, похоже, прониклась вселенской женской скорбью. Мистер Льюис, впрочем, выглядел на редкость безмятежно, но при этом несколько странно: он восседал среди нас глуповатым улыбающимся истуканчиком и будто светился изнутри — должно быть, сознанием какой-то своей, ему одному известной, правоты.
Дожевав, мы снялись с места и безрадостной процессией двинулись обратно. Внизу, в лощине, я увидел Арнольда: он стоял, ковыряя кочку носком ботинка. Мэри решительно направилась к нему. Хотел было пойти за ней и я, но вмешалась Вайолет.
— Останьтесь, — шепнула она мне на ухо, — и приготовьтесь к сцене Великого Примирения.
Я ничего не понял и молча послушался. Мэри подошла к брату, схватила его за руку, что-то такое сказала и тут же бросилась к нам. Бесформенное личико ее пылало и подрагивало от каких-то неземных страстей.
— Все хорошо, мамочка, дорогая! Брат очень сожалеет о том, что так всех нас расстроил. — Она обернулась. — Арнольд!
То, что вслед за этим последовало, не раз потом заставляло меня содрогаться от омерзения. Арнольд, побагровевший от стыда и какой-то неимоверной внутренней боли, подошел и поцеловал мать. Миссис Льюис разразилась рыданиями. Поддерживая ее за руки с двух сторон, заплакали Мэри и Хелен. Арнольд взирал на всех с невыразимым ужасом, и в глазах его тоже стояли слезы.
— Ну же, ну же, дорогая, — мистер Льюис заботливо закудахтал, принялся гладить жену по плечу, но тут и сам не выдержал: снял очки, заморгал и стал протирать вспотевшие стекла.
Я набрал побольше воздуха в грудь и обернулся за поддержкой к Вайолет. Сжав губы в ниточку, она мелко тряслась: то ли от отвращения, то ли от распиравшего ее смеха. Я бы и сам, наверное, расхохотался, если бы не был так потрясен ирреальностью этой жуткой, нелепой и непристойной сцены.
Глава 6
— Арнольд, — сказал я, когда дверь за нами закрылась, — скажи мне, кто эта ужасная женщина?
Я кивнул на портрет, едва различимый в полумраке: шел всего лишь четвертый час, но тучи, нависшие над самыми верхушками каштанов, затмили свет.
— А, так значит, ты ее помнишь?
— Я помню, как мы раскопали ее на чердаке, как разволновался твой отец, а сам ты невесть чему обрадовался.
Арнольд беззвучно рассмеялся.
— Ну да; потом я взял ее с собой в Оксфорд, а как-то ночью вздумал выкопать из могилы, но трупа не нашел. Да, это она, мисс Сьюилл, та самая женщина, которую в 1765 году казнили, обвинив в колдовстве.
— Но откуда ты это знаешь?
— Отец рассказал после смерти матери. В том вся и прелесть такой работы: роешься месяцами в архивах, собираешь крупицы, и вдруг — как снег на голову — потрясающая новость.
— Каким же образом портрет оказался у отца?
— Он просто переходил от поколения к поколению; думаю, кто-то приобрел его на распродаже имущества покойной. Все-таки портрет самой настоящей ведьмы — какая-никакая, а реликвия; поэтому мы стали искать и узнали все-таки имя автора, — он бережно снял портрет со стены. — Пару лет назад я подчистил тут кое-что, и вот — гляди-ка, проступили инициалы.
«Дж. К.» — да, буквы были видны отчетливо. В сумеречном освещении эти кляксы, пятна и линии окончательно перестали походить на портрет; это было просто какое-то издевательство, насмешка над художественным вкусом: любой здравомыслящий человек давно бы отправил эту гадость на помойку.
— Автора звали Кок; имя, между прочим, в этих местах известное. Парень этот несколько лет разъезжал тут на муле от дома к дому и клянчил заказы. Так что любое семейство, прослеживающее свои корни по меньшей мере до начала восемнадцатого века, может похвастаться «своим Коком»; все его портреты, надо сказать, похожи один на другой и различаются разве что степенью уродства. Истощив ресурсы местного рынка, наш герой двинулся покорять Среднюю Англию, да где-то там и сгинул. К счастью, здесь он успел оставить после себя прелюбопытнейший документ. Слушай, как душно здесь! Откроем окно.
Арнольд протянул мне холст в старой рамке, отворил ставни, и комната тотчас наполнилась слабым назойливым шорохом: это гравий шумел за окном под напором дождя.
— Произведение курьезнейшее: характеризует Кока как отъявленного сплетника. Он останавливался в гостинице — по ту сторону Блонфилда — там-то и забыл, наверное, свой блокнотик. Сюжет мемуаров незамысловат — сплошное перечисление заказов и заработков — но выдает в нем деловую хватку. Вообще, Кок обладал, судя по всему, личными качествами, редкими для заурядного служителя Музы.
Арнольд стал выдвигать ящики стола; все они доверху были набиты бумагами.
— Неужели у тебя и блокнот этот есть?
— Отец нашел его в лавке букиниста и тут же выслал мне. Вот, гляди; не берусь определить жанр: то ли дневник, то ли гроссбух, а скорее нечто среднее.
Я взял у него из рук потрепанную книжицу в шершавом кожаном переплете, насчитывавшую не более десятка страниц, и начал читать от того места, где остановился его палец.
«28 янв. Портр. миссис Кларк с реб. 12 шилл. Мало, потому как о реб. уговору не было. Но как сказала плат. вообще не б.»
Пробежав взглядом по строкам, я нашел, наконец, знакомое имя.
«7 февр. Некая миссис Сьюилл, дама с реб. но вроде без м. Тихий ужас и кто только польстился. Но мне-то что за дело, раз согл. на 20 шилл. хоть и сомн. давать не давать. Едва дорисовал до чего же противн. тетка. Но обошлась культурно и была довольна, я-то сам — не оч.»
— Интересно, знал ли что-нибудь Кок о дальнейшей судьбе своей «противн. тетки»? — заметил я, расшифровав, наконец, каракули; основная идея автора состояла, по-видимому, в том, чтобы как можно больше буковок вместить в каждую строчку.
— В том-то все и дело, что знал. Вот, смотри! — Арнольд вырвал у меня блокнот и перелистнул несколько страниц. — Читай здесь.
«Снова в Блонфилде. От добрых людей узнал про миссис А. С. — уж месяц как ее вздернули. Год назад получил от нее 20 шилл. Знал бы — не согл. и на 20 ф. Повесили без шуму, в амбаре, вернулись за телом — а ее уж и нету. Одни грешат на родичей, другие на дьявола, потому как дураку понятно, что ведьму надо огнем жечь. В округе паника, все боятся подходить к амбару. Младенца забрали муж с женой, кто такие — неизвестно, приехали на суд, а потом их след простыл. Услыхав сие, ужаснулся и хвалу воздал Господу за нынешнее здравие свое.»
— Сдать бы все это: портрет — в местный музей, блокнот — в библиотеку. Но старый библиотекарь ушел на покой, да и читатель теперь другой: интересуется все больше справочной и научной литературой. Тебе не кажется, Баффер, что если так пойдет и дальше, то к концу следующего десятилетия гуманитарные науки вообще выпадут из учебных программ?
Он взял у меня блокнот и, открыв ящик, засунул его куда-то под стопки чисто отпечатанных и аккуратно перевязанных машинописных листов.
— Жаль, что раньше не нашелся этот блокнотик. Для моего исследования была бы неоценимая вещь.
— Ты его так и не закончил?
— Был у отца один друг, который обещал все это напечатать. Но потом он умер, в издательство пришли новые люди, да и спрос на такую литературу упал. Вот они все, — он выдвинул один ящик, другой, — незаконченные произведения Арнольда Льюиса! В чем-то, я думаю, и небездарные. Конечно, давно бы я все это собрал да сжег, вот только все думаю: может быть, Доминик-Джон когда-нибудь прочтет смеха ради?..
— Будет свободное время — закончишь, обязательно закончишь. Давно ты в отпуске был?
Вопрос подействовал на Арнольда очень странно: он резко развернулся вдруг, кольнув меня острым, подозрительным взглядом.
— А что такое?
— Ничего, просто так спросил.
Он как бы опомнился; что-то пробормотал смущенно себе под нос.
— Да, я уж тут много лет сижу безвыездно. Разве что к кому-нибудь из клиентов вырвусь на уик-энд. Все-таки, знаешь, отпуск в Англии — дело дорогостоящее: платишь колоссальные деньги и ничего особенного, в общем-то, за них не получаешь. Кроме того, с трудом представляю себе, как будет жить в отеле Доминик-Джон. Правда, у Фабиенн есть друзья во Франции и в Швейцарии, они приглашали нас к себе на лето… Вот я и уговариваю жену съездить с ребенком: лето в горах — какая польза для здоровья!..
— Ну, а сам-то ты?
— Мне нельзя, — отрезал Арнольд, — отец этого не перенесет. Понимаешь, он слышит мой голос каждый вечер, и теперь уже у него выработалась в этом потребность. И потом, если вдруг с ним случится что-то, а меня не окажется рядом, я себе этого потом никогда не прощу.
— С континентом у нас превосходная связь.
— А как же «семейная экономика»? — улыбнулся он. — Да если только отец прослышит про такие счета — запретит мне звонить вообще и тут же умрет от горя. Он и сейчас все никак не успокоится: хочет, чтобы мы оплачивали эти наши разговоры поочередно. В нашем маленьком мире, Баффер, в мире маленьких, бедных людей, на счету каждый пенни. Родители так жили сами — так и меня воспитали. Что это было — скупость? Не думаю: скорее — страх, подспудный ужас перед завтрашним днем. В страхе этом я вырос, и страх этот научился уважать, потому что ему-то, страху, всем и обязан. В юности я мечтал: встану на ноги, обрету свободу — заживу по-другому. И что же? У меня новый дом, новая жизнь, новые запросы — по твоим-то меркам скромные, отца же они на месте бы убили, — все новое, а я тот же. Я все так же считаю каждый пенни, высчитываю, экономлю и такое иногда откалываю — стыдно, просто стыдно в этом признаться!..
Арнольд на глазах у меня впадал в новую истерику, безо всякой причины. Он заломил руки, напрягся, задрожал.
— Я все время думаю об этом, и кажется, начинаю понимать, в чем самая главная моя ошибка. Я попытался оторваться от корней, изменить себе, зажить чужой жизнью!