- А, это та дамочка, которая бывает в церкви и своими формами там?.. Ага. Да, головка может закружиться... А, теперь понятно, в чем ваша драма - вот откуда седьмая заповедь выскочила! Только я тут причем - не пойму? Я ее знать не знаю, да и на каком уровне вы меня с ней объединили? Темно что-то, болезнь у вас. Я не раз говорил, оставьте это, не для вас. Сидите себе тихонько - мне предоставьте. Вот он ваш хваленый отец Кирилл с его благодатью. А уж она не крестная ли вам?.. А кто?.. Да ладно, не мое дело... Ага, вот в чем загадка: мы вас вдвоем встретили, взяли за руку, она в постельку повела - а я куда?.. Успокойтесь, Лев Ильич, дама она привлекательная, наверное, дело свое знает, чего вам сокрушаться? Я ж говорю вам, я вам говорю, - у Кости блестели глаза, голос сделался звонким, поразвязнел. ("Напился, что ли?" - мелькнуло у Льва Ильича.) - Забудьте про эту заповедь - литература. Я разрешаю вас. Я. Да подумайте, Лев Ильич, ну о каком бы спасении могла идти речь, когда б таким шалостям следовало придавать значение? Добьетесь вы успеха или нет - велика ли разница - возжелали! Справитесь с этой, так за углом, да в той же вашей церкви другую увидите - глаза есть, не вырвали. Да и зачем такое членовредительство, изуверство? Что, по-вашему, провокация, что ли, - пустить человека в мир, перед этим миром уж совсем беззащитным? Научить его греху, для этого греха лучшим образом снарядить, а потом ему ж это усчитывать? Правильно вы заметили, - он ткнул дымящейся сигаретой в гравюру на окне, - про это и речи там не было и быть не могло. Че-пу-ха. Да что вы, для себя одного, что ли, стараетесь, вы ей доставляете радость, свою нежность материализуете, не одни слова-серенады современной женщине да еще с такими формами? Вполне гуманно: вы ее первым делом осчастливливаете... Это я на ваш интеллигентский язык все это перевожу, чтоб понятней было...
- Погодите, Костя, - попросил его Лев Ильич, еле-еле удерживая в себе ужас, он уже чувствовал, как погружается во что-то вязкое, как оно ползет по телу, подбирается к горлу, - вы себе все время, на каждом шагу противоречите, эта ваша разорванность, она и пугает меня больше всего, она и есть первый признак...
- Чего? - спросил Костя, покраснев от злобы. - Какие еще там вам признаки открылись? Вам надо, чтоб вашу похоть в церкви освятили, чтоб отец Кирилл на вас руки наложил - и тогда, с его благословения вы пребудете "плоть едина" уже безо всяких сомнений? Или у вас плоть от того другой станет? От того, что он над вами пошаманит? Может, и про это вам Христос заповедал?
- Сказано, Костя, что всякий, кто посмотрит...
- Ну а коли сказано - не смотрите. Мы с этого и начали. Противоречия у меня нашли. Ну а как вы - без противоречий? Глаза вам дадены - не смотрите, все прочее тоже, как я понял, у вас в полном порядке - куды денетесь? Противоречия у меня нашел! Это уж не черта ли вы углядели в противоречиях и разорванности?
- Черта! - выдохнул Лев Ильич.
Костя захохотал, Лев Ильич глянул на него и обомлел - он и не заметил, как это произошло: Костя сидел верхом на стуле, выбросив ноги в тех же клетчатых штанах, усы топорщились от смеха.
- Наконец-то! - смеялся Костя. - Ну и долго тебя приходится обрабатывать, чтоб вырвать признание. Дошло. Ну сегодня у меня дело пойдет поживей, а то с тобой все высокими материями надо было заниматься - церковь, иудеи, а вот он где, камешек-то запрятан! Да я и в те разы замечал интерес, а, вишь, все сбивался. Переоценил своего клиента.
- Чего надо? - с отвращением спросил Лев Ильич.
- Вашу милость. Только уж со всеми потрохами, чтоб не вывернулся, а то за вашим братом глаз да глаз нужен, чуть что - жаловаться бегаете. Давай кончать канитель, голубчик, больно много времени на тебя потрачено. Хоть оно у нас и относительное, а лишнего нету.
- Можешь мне... Веру предоставить? - спросил Лев Ильич, холодея от собственных слов.
- Делов-то, - отмахнулся его собеседник. - Вера, Маша, кто там еще? Наташу - ту, шаровидную, не желаешь попробовать, небось, глянул на коленки? Такая, брат, экзотика, лично я бы предпочел, чем с красавицей иметь дело банальность!.. Ну так как - не уговорил, заметано? Или Варю подождем - да не долго, лет десять, самая сладость, а время у нас, знаешь, десять лет, как одна минута промелькнет... Чего морщишься, верно тебя баба сегодня подсекла краской залился, младенчика увидев - чист, нечего сказать!
- Болтовня какая-то пустая, - с тоской сказал Лев Ильич. - Неужто ты думаешь меня на такой пошлости изловить? Да причем тут Маша, Наташа, еще Варя. Глуп ты до омерзения. Человек никогда так глуп не бывает - а уж таких дураков навидался. Я люблю Веру, понимаешь - люблю. Где тебе понять, не твоего ума категория.
- Как не понять! Поэзия, цветы, мадригалы - а с чертом в сговор вступил! Или мне послышалось - меня ж просил свою, как ты выражаешься, любовь сюда доставить? Ай, ай, ослышался...
- Хватит паясничать. Я тебя хотел испытать, чтоб не хвастался.
- Тоже мне подвиг - есть чем гордиться. Ты сам сегодня мог дело провернуть, кабы уши не развесил, на чужие коленки бы не загляделся. Чего за ней не побежал, она б в слезах на что хошь пошла - такой надрыв самая сладость. Или помещения нет? Сообразил бы чего-нибудь, да ведь и она догадлива - пол-Москвы подруги. Можно и кушетку Людовика ХV обновить, да ее без тебя обновили - это тебе в диковинку...
- Хватит, - сказал Лев Ильич, - надоело. Будем считать, что ни о чем мы не договорились. Знаешь, что такое свобода? Господь Бог над ней не властен, не то, чтоб ты. "Нет!" - говорю я тебе и весь сказ.
Собеседник его снова захохотал, распушив усы.
- Ну уморил! "Свобода", говоришь? Ну комик, с тобой в цирк ходить не надо. Да когда это ты "нет" сказал в таком деле, ну хоть раз был такой случай за твои пятьдесят лет?
- Был... - ответил Лев Ильич, но какого он это не твердо сказал.
- Ага, - засмеялся тот, - стыдно стало! Мы еще проверим тот случай, все руки не доходят, занимался последним десятилетием твоей жизни. А вот вернусь, в холодке, тьфу, оговорился! - в жару отогреюсь, подниму документы десятилетней давности... Что-то мне странно, как ты тогда на крышу забрался, что-то там не все чисто - скрываете, любезный! Подозреваю, что и там не было твоего "нет", какие-то обстоятельства помешали и уж несомненно внешние, от тебя не зависящие. Может, у нее, к примеру, зубы болели, извиняюсь, или еще чего?
- Все, - сказал Лев Ильич, - кончай балаган.
- Да что ты мне поговорить не даешь! В какие-то веки про клубничку удается, а то образованные пошли - теодицея, догматы, заповеди... Что ты, кстати, к седьмой заповеди прицепился? Ну чего она тебе далась? Ну мыслимое ли дело, умный человек, еврей, а на такой, прости, ерунде, как на апельсиновой корке... Стоп, язык мой - враг мой! Ну да уж очень ты мне смешон и симпатичен - скажу. Только между нами, надеюсь на твою скромность - лишних ушей меж нами нет, а то и мне за такую откровенность не поздоровится. Ну неужели тебе в голову не приходило, у тебя ж вкус должен быть - ну прости меня, голубчик, ну мадам же литература! Ну мыслимое ли дело всерьез полагать, что кто-то способен совершить сей подвиг, да во имя чего бы то ни было? Ну не делом, так словом, не словом, так глазом, не глазом, так дланью, помыслом, обонянием - не наяву, так во сне, а уж какие сны на этот счет заворачивают! Я тебе скажу, только серьезно прошу тебя - не заложи, это заповедь наших рук дело. Мы ее и вписали под сурдинку - проскочило! Там не до того было - спешка, сдавали в набор, кто-то, уж не помню, замешкался, а там гранки, верстка, подписная - тиснули! Заднего ж хода, сам понимаешь, быть не могло - на то весь расчет. И получилось - все в наших руках через эту самую - через седьмую. Потому что или ты терпишь-терпишь, пока не взорвешься - а уж тут бери тебя голыми руками, или, если особенно не копырсаешься, вроде как ты, сам-навстречу со своим "да!" еще того легче...
- Ты ж сам говорил, что это пустяк - ну нарушил, подумаешь?
- Это не я сказал, путаетесь, сударь. Какой же пустяк, когда заповедь, когда прелюбодеи Царства Божьего не наследуют, когда вырвать глаз, руку, член, который тебя совращает проч. - читали, знаем. То есть, на самом-то деле, конечно, пустяк, потому что это мы вписали, но об этом никто, кроме тебя, не знает, а ты слово дал - не проболтаешься. Да с тобой все в порядочке - наш! Никто не знает, все думают: преступил, готов! Тут мы его и ловим: или он бунтует - нет, мол, Бога, что ж за такую ерунду, все, мол, такие и прочее. Или в полное ничтожество впадает от своей слабости, с которой ничего поделать, естественно, не может. Ну как в себе, а стало быть, и во всем мироздании не усомниться, когда сил нет, когда ни у кого сил на это нет!
- Неужто ни у кого? - замирая спросил Лев Ильич. - Есть же сильные люди, подвижники...
- Перестань, не мальчик же ты. Ты почитай про отшельников и пустынников, да не антирелигиозную болтовню, а их же собственные сочинения - какие им живые картинки в кельях мерещатся, какими стенаниями оглашаются те заповедные места! Уж лучше патриархально в "Яму", как описано в отечественной литературе, или на Каланчовку, к Казанскому вокзалу, в связи с эмансипацией... Да вот, хоть та твоя история с кардиналом К.? Уж какой праведник, подвижник, богослов - уж такой кардинал - даром что католик! - никак к нему не подступишься. Так это он думал, что не подступишься, мы-то его знали голубчика, видели - и когда он себя молитвами глушил, и когда за своими рукописями ночи просиживал, чтоб головы не поднять, чтоб сил ни на что не оставалось, и когда кардинальскую шапку выхлопотал себе своим благочестием. Что ж, шапка, хоть бы он ее не на голову, а, извиняюсь, на причинное место нацепил - как от сего недоразумения убежишь? Вот он и сорвался, когда все, за семьдесят лет накопленное, сбереженное, внутрь загнанное - а ведь тут и юность, и литература, и сны! Ну сам по себе знаешь - так-то ты себя не ограничивал. А тут Франция, теплынь, вино, женщины - не Маша с Наташей! И вот враз, да уж с такой, прости меня, в таком месте - видел я, ну поверь мне, поверь - ни за что б, при всей моей неразборчивости...