- Представляю себе, - чуть успокоился Лев Ильич. "Все-таки после реставрации, это полегче." - Очаровательно. А сесть можно?
- Даже лечь, уже испробовано, - тонко улыбнулась Юдифь. - Вы не в музее, я к вещам отношусь вполне утилитарно, хоть, как вы видите, и с известной долей эстетизма. Во всяком случае, больше смысла, чем коллекционировать этикетки от бутылок или денежные купюры - кстати, не намного дороже... Вы обычно - с "тоником"?.. А может, вы есть хотите, сознавайтесь? Давайте я вам щей, а? Такой мужчина, как вы, в любое время готов съесть тарелку щей?
- Спасибо. Не будем нарушать стиля - ну какие же щи на мебели Людовика ХV? Я против эклектики.
- Браво! А вы мне нравитесь! Жаль, что я на вас смотрела издалека, пока Веруши не было в поле зрения... Ну да еще не все потеряно, вот она скоро...
- Перестань, Юди, - резко оборвала ее Вера, - не надо об этом.
Лев Ильич удивленно взглянул на нее: у Веры потемнели глаза, резко обозначилась морщинка на переносице.
- Пардон. Мужчина, прошу вас, поухаживайте за несчастными дамами... Рекомендую с "тоником".
- Спасибо. Что до меня, то я по рабоче-крестьянски, - Лев Ильич налил себе большой хрустальный бокал джина - что ему здесь оставалось, как не пить. Эх, не так, не так все у него выходило!
- Ну какова выдержка! Или воспитание? - болтала Юдифь, и явно для того, чтоб продемонстрировать гибкое, сильное тело, расстегнула фартучек, изогнулась, швырнула его на диванчик. - Ну хоть бы удивился человек - пьет джин, предлагают "тоник" - и ни единого вопроса: откуда, почему? Или вы ежедневно джин?
- А действительно, - спросил Лев Ильич, - почему и откуда?
- Ну вот, благодарю, напросилась. Знали такого кинорежиссера-документалиста X?
- Нет, простите, не знал, - Лев Ильич налил себе еще и долил дамам. - А джин, верно, замечательный. Особенно после водки, которую я только что позволил себе.
- Благодарю за сравнение - еще бы! Представляю, какую вы пили водку... Так вот, очаровательный человек, умница - ну конечно, ходу ему тут настоящего не было, пришлось уехать...
- Он в Израиле? - спросил Лев Ильич.
- Вот еще, с какой стати! Ему это никогда б ивголову не пришло. В Лондоне он, пока еще не устроен, но уже масса предложений, покупает дом в каком-то чудном месте - кое-что отсюда вывез, пишет очаровательные письма - веселые, блестящие. Я так думаю, что цензура только оттачивает остроумие таких людей, верно, Веруш?.. Правда, Георгий едва ли заедет к нему - мой муж сейчас тоже в Англии, на конгрессе, он человек осторожный, да и верно, ни к чему, раз мы никуда не едем, хотя обидно невероятно! Представляете, двадцатилетние друзья, еще со школы - быть в одном городе и не увидеться! Впрочем, мы с Георгием говорили об этом, я ему сказала: а если ночью, в матросском кабачке, в таверне, за бутылкой рома - случайная встреча? Он мне ответил, что там в каждой таверне кабатчик - лейтенант ГБ. Может это быть?
- Едва ли, - сказал Лев Ильич, - я б скорей поверил про спикера палаты лордов, чем про кабатчика - джин уж больно хорош для этого. А впрочем...
- То-то, что "впрочем". Я считаю, что мы должны быть ответственны, потому что полоса умеренного либерализма, которую мы переживаем, требует с нашей стороны поддержки - зачем дразнить гусей и проявлять неблагодарность? Ну могли б вы представить себе такой вечер в нашей юности - у меня память крепкая самого себя боялись, а сейчас говорите, что в голову взбредет. И есть чем гостя, хоть и позднего, встретить и на что усадить.
- Убедительно, - сказал Лев Ильич. - А называется это "умеренный либерализм"?
- Мое определение, - скромно сказала Юдифь. - Так вот, продолжим про джин. Чтоб очаровательное письмо не показалось ностальгическим смехом сквозь невидимые миру слезы, наш приятель и сдобрил его не менее очаровательной посылкой, причем и письмо по почте, и посылка, оказией, прибыли почти одновременно. А это, между прочим, любопытно с психологической точки зрения. Да и не только с психологической, - Юдифь раскраснелась, ее глаза сверкали. Вы способны, Лев Ильич, к серьезному разговору?
- Сделаю попытку, - учтиво поклонился Лев Ильич.
- Тогда попытайтесь объяснить такой парадокс. Эмигрантка Цветаева пропадала в Париже от голода и ностальгии, ее письма - вы читали, конечно, те, что изданы в Праге? - печальное свидетельство. Но вот не прошло и полвека, а новая эмиграция посылает нам джин и блещет остроумием! Чем вы это объясните?
- Я думаю, прежде всего разницей между Цветаевой и новой эмиграцией. Или, уж коль быть совсем точным - между Цветаевой и вашим корреспондентом.
- Ну да, если не хотите задуматься, если вы способны рассуждать, только скользя по поверхности. А не кажется ли вам, что изменилась, принципиально изменилась вся ситуация - и здесь, и там, что мир стал другим и мы уже не те? Что нет России, по которой так красиво убивалась Цветаева, что наш образ жизни, - она со спокойной гордостью окинула своими прекрасными глазами комнату, - стремительно сближается с западным? Корни ностальгии вырваны, из чего ей возникать - о чем плакать и на что жаловаться?
- Это ваша точка зрения или вы трактуете своего корреспондента?
- Я объясняю вам новую ситуацию - принципиально новую. Только не начинайте мне возражать насчет того, что еще кто-то живет в коммунальной квартире, а кого-то посадили или не взяли на работу. Не все ведь живут в коммунальной квартире?
- Не все, - согласился Лев Ильич. - И не всех посадили.
- Вы напрасно иронизируете, - теперь Юдифь сама налила себе джину, позабыв про "тоник". - Как быстро все уходит - только два десятилетия прошло, а ведь тогда действительно все жили в коммуналках и все сидели, а кто не сидел, того могли взять в любую минуту - вы это прекрасно помните? А давайте говорить по чести, сегодня-то берут за дело - не просто за анекдот или по анонимкам, чтоб занять хорошую квартиру или для увеличения процента - этого нет? Вы что ж, хотите, чтоб за два десятилетия у нас тут Гайд-парк был, да и нужен ли он в этой стране, тоже еще вопрос?
- Юди, с кем ты споришь? - спросила Вера. - Тебе никто не возражает?
- Вижу я твоего приятеля насквозь. Вы, наверно, из тех критиканов, которым все плохо: не выпускают евреев - антисемитизм, и выпускают - антисемитизм. И сажают - произвол, и не сажают - произвол. Кого-то, мол, все-таки посадили! И машин ни у кого не было - плохо, а теперь у каждого третьего "жигули" - все равно плохо, потому "жигули" не "мерседес". И...
- Нет, - перебил Лев Ильич, - я не из тех. Я другой.
- Ну тогда уж из тех евреев, которые хотят хлебнуть того рая, где у всех доллары и можно не работать?
- Нет, я из других евреев, - кротко ответил Лев Ильич.
- Ну что ты к нему пристала, Юди? - повторила Вера. - В конце концов он ко мне пришел.
- Пардон. Сейчас я вас оставлю, воркуйте. Не обращайте на меня внимания, Лев Ильич, я действительно не с вами полемизирую. У меня много оппонентов, тех хамов, о которых я говорю - ну до чего ж надоело их нытье! Вы были на Западе?
- Нет, - ответил Лев Ильич, - Таллин моя крайняя западная точка.
- Таллин! Очаровательный город. Как сказал один остроумный человек: заграница - только деньги наши. А я была в Париже, в Италии, в круизе. Это мило и красиво. Но вы представить себе не можете, какая там грязь - в аэровокзалах курят и бросают сигареты на пол - сама видела! А эти омерзительные эмигрантские листки, в которых сейчас печатаются наши сбежавшие гении? Да это, если хотите, просто безнравственно - сыпать соль на наши только-только зажившие раны. Вы понимаете, о ком я говорю?
- Догадываюсь.
- А в смысле жизни, я думаю, мы кой-кому на Западе сто очков вперед дадим. У них жить по-человечески кто только не сможет, а вот в нашей мерзости устроить себе сносное существование, - она опять взглянула на свою мебель, - и остаться при этом человеком - пусть они попробуют!.. Народ только у нас омерзительный, что говорить - быдло. Да и вся страна ему подстать...
- Своеобразный у вас патриотизм, - сказал Лев Ильич, у него уже кончались силы это выносить. - Впрочем, это скорее не патриотизм - мировоззрение.
- Какое ж, по-вашему, у меня мировоззрение?
- "Людовик ХV", - сказал Лев Ильич и налил себе полный бокал джина.
Юдифь встала.
- Вострый у тебя мужичок, Веруш, как надоест или куда уедешь, мне его адрес оставь. Я его чуть причешу - все бабы от зависти поумирают... Ладно, пошла, желаю приятных мгновений... Меня завтра не буди - я до одиннадцати буду спать.
Она вышла, блеснув глазами на Льва Ильича. Но тут же снова распахнула дверь.
- Лев Ильич, вы завтра свободны?
- Завтра?..
- Завтра, в пятницу вечером?
- Н-не знаю, как будто...
- Делаю вам официальное заявление. Прошу завтра вечером ко мне. Можете без смокинга. Имеет быть небольшое суаре. Увидите своих приятелей. Только пораньше. Отказов не принимаю.
Она вышла, на этот раз совсем.
Лев Ильич молча смотрел на Веру, Она сидела на диванчике, черный свитер резко выделялся на сером бархате обивки, курила глубоко затягиваясь, и Льва Ильича остановило странное несоответствие живших в ней одновременно двух, нет скорее трех, видевшихся ему состояний. Она сидела так спокойно, легко, так привычно откинувшись на серую спинку, как будто была здесь не случайно, а в силу целого ряда неведомых ему обстоятельств залетевшей сюда птицей, но вся эта комната с ее идеологизированным мародерством могла быть и ее - а может, и у нее такая же, ну не "Людовик ХV", так "чаппендейль"? "А что, разве красивая мебель - это плохо?" - спросил себя Лев Ильич и ответил себе: "Конечно нет, но ведь это не мебель, а мировоззрение". И ему показалось такой нелепостью все, с чем он прибежал сюда, что прятал в себе все эти дни, зная, что оно все равно живет в нем, растет, не открывая себя до времени. Здесь не было никакой возможности подтвердить хоть чем-то реальность его чувства, а потому и поверить в него, в то чувство, которым он жил еще час назад, поднимаясь в лифте на этот этаж, оно оказалось всего лишь придуманным, существовавшим только в