Белобрысый стал изображать из себя брата милосердия, яростно копаясь в сумке.
– Руки ему держи, студент. А еще лучше – иди отсюда. Поищи плотника.
Белобрысого передернуло.
– Телегу чинить, телегу, а не гроб этому убоищу. Патология ходячая. Мои кишки бы по полю летали, а его только из седла вышибло, да пуля по ребрам чиркнула.
– А почему патология? – вот тут Зеленцова не выдержала.
– Он патологически везучий. Немцы вешали – не повесили, белые поймали – не повесили, комиссара подорвал – всю комнату отмывал.
– То есть как это – комиссара подорвал? Вы ж им сапоги лижете.
Командир хмыкнул. Он и в ухо за такое мог дать, но на данный момент у него были дела поважнее. Зашивание раны, к примеру.
– Придержи язычок, кралечка, – махновец в тельняшке не отводил от нее восхищенного взгляда, – уже нет. Еще с начала зимы. Мы у них патронов попросили, на зерно поменять хотели – а они нам дулю да продразверстку. А мы им – палю да петлю.
– На кол сажаете? И как?
– Марудно. Они потом почему–то быстро дохнут.
– Потому что у тебя руки не тем концом вставлены.
Палий. Очухался уже. Глаз, правда, не открывает. От и хорошо.
– Видели такое? Уже вякаем, муху отогнать не можем, а уже вякаем. Ты мне поговори!
– Напугал! – Палий уже соизволил открыть один глаз, – моряк, с возу бряк. Адмирал затонувшего корыта.
– Заткнитесь. Один контуженный, второй еще хуже. Трохим, отстань от человека.
– Может, ты еще скажешь шукать ему вошей?
– Насчет наших маленьких друзей – я вам устрою. Всем. И тебе в первую очередь. А то развели вшивый рай. Гребешок в японскую войну последний раз в руках держали.
– Ага, ага, – поддержал белобрысый, – заколебали! Ночью по часу чешешься, пока эти гады крови моей не насосутся. Шинель мою облюбовали. Скоро уже колесо изобретут, так там расплодились.
– Роман, тебя это тоже касается, и перестань так пялиться незнакомой женщине в декольте, шею свернешь.
Зеленцова покраснела до приятного революционного оттенка. Вот чего этот чернявый голову поворачивал, осторожненько так. Скотина. Животное. Тварь. Еще и ухмыляется. Точно. Вот эта задержанная анархическая кусачая гадость. Вот это он и есть.
– Я с этим антропофагом в одной комнате не останусь! – Зеленцова рванулась по направлению к выходу. Неудачно. Эсер цапнул ее за предплечье.
– С кем? – Трохим выпучил глаза.
– С людоедом, – пробормотал белобрысый.
– Ни хрена! Я тот кусок белогвардейца выплюнул, – подал голос предмет обсуждения.
– А кусался зачем?
– А били меня зачем?
– А зачем присягу нарушил?
– Я ничего не нарушал, – Палий облизнулся, собираясь с силами, – царя нет, действие присяги закончилось. Это у офицерья кизяки в черепушке вместо мозгов, придумали себе невесть что.
– Ты продолжай в том же духе, деточка, – эсер осклабился, – тут стенка недалеко, а хлопцы злые. И развлечься могут немножко перед расстрелом.
Юнкер икнула. Это тебе не денщика Храповицкого за неряшливый внешний вид отчитывать. Хороший был человек, пока в него снаряд не попал.
Трохим куда–то делся. Скорее всего, передислоцировался на кухню, уже и темнеет, жратоньки хочется. Точно, горшками гремит. И командир с белобрысым за ним подтянулись.
– Куда мы катимся! Баба в хате, а горшки пустые.
Юнкер промолчала. Утром в одном из горшков была тыквенная каша, но питаться ведь ей чем–то надо?
– И готовить их благородие не умеют, – гнусная тварь опять подала голос.
– А тебе какое дело?
– А ты еще поплачь, пока время есть, – Палий с немалым усилием сел на лавке, кривясь от боли.
Зеленцова молча прошла в кухню, которую три мерзавца старательно перевернули вверх дном.
– Ваш ручной монстр Франкенштейна куда–то собрался.
Командир сдавленно выругался и кинулся к горе–пациенту. Белобрысый прыснул.
– Весьма точное сравнение. Какое странное кухонное полотенце, вы не находите? – Паша не терял надежды познакомиться поближе. Такие формы! И образование впридачу.
– Это моя блузка!
Блузка была мерзкого защитного цвета и хорошо скрывала лучшие, по мнению Паши, части непонятного человека.
Почему она одна? Почему хату так охраняли – двое вооруженных до зубов солдат, ныне покойных. Какая жалость. Почему у нее нет оружия, несмотря на ее слова насчет присяги?
Дверь хлопнула второй раз. Франкенштейн и его монстр вернулись. Теперь главное им это не ляпнуть. Палий необразован, он и не поймет, а вот командир… . Не стоит провоцировать человека, который хорошо стреляет.
– И кто тут у нас? Феминистка–суфражистка? – эсер по своей привычке загнал жертву в угол и смотрел на нее равнодушным взглядом. Паше это все не нравилось. Очень не нравилось.
– Я не увлекаюсь подобными глупостями!
– А зря. Тогда кто? Любовница Сиротенко? Деньги его мы уже и без тебя нашли.
– Кто любовница Сиротенко?! Я?! – так несчастную Зеленцову еще не оскорбляли. – Он меня вообще повесить хотел после боя!
– Уже интереснее. Значит, имеем дело с юницей–идеалисткой, лозунги вместо мозга. Даже жаль. Ладно, хлопцы обойдутся. Выводи ее, а то тут пол мыть неохота.
Паша только вздохнул. Вот тебе и познакомились.
– Я ее убивать не буду.
– А ты все равно петлю вязать не умеешь, чистоплюй.
– Лучше быть чистоплюем, чем фанатиком, – Паша понимал, что сейчас его пристрелят прям вот здесь.
– Сопляки. Я в вашем возрасте экзамены заваливал, – эсер тряхнул головой, – деточка, ты хоть людей убивала?
Юнкер Зеленцова потупилась. Браунинг у нее был, а вот стрелять по махновской мрази и красным уродцам еще не приходилось. Дядя ее попросту не пускал в бой.
– Ладно, живи. Спирохета несчастная.
– Кто? – слово звучало непонятно.
– Возбудитель люэса.
Паша облегченно выдохнул. Еще только перестрелки не хватало. И так – лучшие бойцы лежат пластом, патронов – кот наплакал.
– Снимите вашего хлопчика с нашей крыши! – в хату протиснулась крайне объемистая женщина в полушубке и платке, одинаково разрисованных розочками.
– Что он там делает? – эсеру для полного счастья не хватало только гимназистов–удавленников. До этого момента.
– Сидит, слезть не может! Подсвинка нашего испугал, тын сломал.
Зеленцова расхохоталась.
Диспозиция была такой – гимназист Митенька на крыше, в трубу мертвой хваткой вцепился, лестницы никакой не наблюдается, в огороде роется жилистая, поджарая, полосатая тварь. Насколько Паша знал, домашние свиньи вроде как пятнистые.
– Это кто?! – эсер резко успокоился.
– Это наша льоха подрыла сарай и сбежала в плавни. Мы ее потом поймали.
Полосатая тварь дожевала посадки и уставилась на новых зрителей.
– У него зубы, – Паша понял, что зря пошел вместе с командиром.
– Клыки у него, как у папаши, – эсер лихорадочно рылся по карманам, выискивая там сухарь.
– Ваша свинка согрешила с диким кабаном, – пискнул гимназист.
– Паць–паць–паць, хочешь кушать? – эсер кинул метису сухарь. Подсвинок схрумкал добычу в секунду и вновь уставился.
– Гражданочка, заманите эту зверюгу в сарай. Объедками. Потом уже хлопчика снимем.
К обоюдной радости, идея оказалась удачной. Подсвинок, наевшийся морковки, мирно чавкал дополнительным ведром помоев в хлеву, женщина причитала над остатками буряков и капусты, а гимназист любовался с крыши закатом. Пока еще лестницу найдут. Паша мечтал оторвать маленькому поганцу уши. Вот только слезет. А пока и тын надо починить. О, вот и лестницу нашли. За три хаты. Сейчас кому–то будем уши драть!
Гимназист слетел с крыши, как птичка, и куда–то ретировался.
– Ситуация у нас…
– Хреновая, – пробормотал эсер, – и без тебя знаю. Патроны нужны, лекарства нужны, хорошо еще иглы не нужны.
– Мокроусов? – ушастый дезертир был неплохим человеком. Да и кашу варить научил вкусную.
– Отмучился.
– Так и не научился грамоте.
– А остальные?
– Что – остальные? Ругаются. И если эта контуженная сволочь опять заявит, что не знает, как выглядит кружочек, я ему устрою вторую контузию.
– Он пошутил, – эсер хмыкнул. Обычно шуточки у Палия заключались в свисте у кого–нибудь над ухом. А тут – глумливость прорезалась. Уже хорошо, уже образование действует.
В хате было тепло и темно. Не кромешная тьма, но двух небольших свечек в дешевеньком подсвечнике было явно недостаточно. Из еды на столе стояла макитра с кольцом колбасы и несколькими ломтями хлеба. На кухне кто–то булькал и грохотал посудой. Из соседней комнаты доносился здоровый храп.
– Колбасу будете? – Зеленцова, кажется, особо не тяготилась своим новым положением.
– Я поужинал, – открестился эсер.
Прогрессор, в свою очередь, хотел лапши. Третью неделю или сколько уже он тут. А здешнюю колбасу, хоть и натуральную, гастритный желудок невзлюбил.
– Ваш ручной монстр набил брюхо и спит.
– Он за колбасу на Луну залезет. И за ряженку – тоже.
– Надо было тогда на нем попробовать, вместо допроса.
– И все равно бы ничего не вышло. Он немцев жег, что ему золотопогонники перепуганные?
По улице прошел кто–то, орущий с большим чувством «Еще Польска не згинела».
– Радченко.
– А он поляк? – Паша был весьма удивлен.
– Нет, просто налакался. Здешние говорят, что тут ярмарка завтра будет.
– Думаешь что–нибудь купить?
Прогрессор надеялся отхватить себе нормальные брюки, а не то, что предлагал Демченко – две пары штанов – одни короткие, вторые – на не пойми кого пошиты.
– Если здешние нас за этот хлам не убьют. Даже на самокрутки не годны, – эсер вытащил из кармана банкноту с Царь–колоколом, попытался посмотреть на свет.
Ярмарка была шумная, как ей и полагается. Паша бродил среди телег с потерянным видом – штаны не продавал никто. Зеленцова приобрела непонятно за какие деньги огромного размера бублик с маком и периодически от него откусывала. Командир, реквизировав у своей хозяйки стул, выискивал скорбных зубами в надежде что–нибудь заработать. Трохим купил себе кобылу. Или не кобылу. Но лошадь точно. Из мешка на возу раздавался дикий визг – кто–то продавал поросенка. Или купил. Как бы там ни было, визгу было предостаточно. Радченко остановился, попытался почесать бывшее ухо, матюкнулся сдавленно.