– Не хочется девкой умирать, правда?
На этот раз сокамерник получил гораздо сильнее, по селезенке. Или печени? Что у человека слева?
Юнкер соизволила обратить внимание на бывшего студента.
– Я ничего и никого не знаю, – даже не соврал Паша.
– Как жаль, что мой дядя не может выполнять свои обязанности. Он умеет развязывать языки.
– Уже сдох от гангрены? – напомнил о себе сокамерник.
– Не дождешься! – пискнула юнкер.
– Дождусь. Видела, как от гангрены подыхают? Быстро. К вечеру протянет ноги.
– Ты будешь подыхать медленно, мразь махновская, очень медленно.
Сокамерник рассмеялся.
– Очередная анархическая гнида, – заметил юнкер, – студентик–нигилист, который
хочет изменить мир.
– Сборище идиотов, – Паша понимал, что его будут бить. Ногами. Или прикладами. Но шансов выжить у него уже не было.
Оказывается, искры из глаз летят – это не метафора, это еще и больно. По почкам–то зачем? А еще погоны нацепили! Дальнейшее Паша чувствовать перестал, потому что второй раз в жизни отключился.
– Очухался, – голос был незнакомый. Да еще и темно, ничерта не видно.
Сокамерник. Рядом сидит.
– И питание здесь не предусмотрено.
Сокамерник фыркнул.
– Их благородие сдохло. Мучительно.
– Пуля в брюхо?
– Откушенный палец.
Паша решил, что не будет расспрашивать. Тоже мне, доктор Лектер нашелся.
Шансов сбежать не было – и сарай крепкий, и закрыт основательно, и охранник стоит. Курит. Оставалось только спать и ждать. И надеяться, что расстреляют, а не посадят на кол, к примеру. Сокамерник уже храпел.
Утро напомнило о себе диким голодом и другими некуртуазными желаниями. Паша окончательно разочаровался в идеалах белогвардейцев. Сокамерник на тыканье пальцем не отреагировал. Ну хоть теплый, и то хорошо. Бывший студент с тоской вспоминал те славные дни, когда самым страшным кошмаром была сессия. Он бы сейчас съел даже плюшку из буфета. Мерзкое полусырое тесто, неизменная подгорелость дна, изюмина как украшение. И Спрайт! Целый литр этой сладкой пакости.
Слышались мирные звуки – куры кудахчут, собака лает, женщины разговаривают. Колокол звонит. Чего бы это. Часы испортились в момент перехода и показывали 98:00. Разговаривать с часовым тоже было бесполезно – он попросту не отвечал. Интересно, как там Лось? Охмуряет местных девушек? Ест галушки? А откуда, собственно, взялся сокамерник? Паша плохо помнил тех местных жителей, от которых удалось уйти, но этого он раньше не видел. Значит, здесь есть еще какие–то махновцы. Знать бы еще, где ж они… Время тянется … Сколько уже можно ждать? Скрипит колодец. Ворот бы смазать.
Стреляют, рядом. Паша на всякий случай лег на пол. Может, кто по пьяни или по вороне палит, а может и… Да в селе уже бой идет! Кто ж это рыцарям белого дела шкурку подпортил? Кони ржут, гранаты рвутся, выстрелы гремят, а дверь не вышибить. Хоть бы сарай не подпалили. О, уже перестали. По двери колотят. Бедный мой мочевой пузырь, как бы не лопнул.
Свет резанул по глазам.
– Вылазьте, хто живой! – красноармеец, что ли? Гранатами обвешанный, шинель до пяток, полоски синие нашиты. Еще этого не хватало. Но Пашу сейчас заботил только сортир. А потом уже что хотите, то и делайте.
На улице валялись трупы в погонах и чья–то кошка гадила под забором. На доме старосты уже трепыхался красный флаг. Просто красное полотнище, ни рисунков, ни лозунгов. Да и с формой у красноармейцев были проблемы. Шинель с полосками была только у одного, а остальные были кто в чем. Паша присмотрелся повнимательнее. Шинель – шинелью, а вот звезд пятиконечных ни на одном не было. Шестиконечная – была, на рукаве у одного жирдяя нашита. Пыхтит себе, идет вперевалочку. Тоже приспичило.
Бывшего студента никто расстреливать не собирался.
– Ану иди сюда! – Боже. Накаркал! Ну хоть отлил как следует.
Сидит на крыльце командир, или кто он там? Смотрит недобро, улыбается криво.
– Комиссар?
– Нет, – Паша уже ничего не боялся.
– Коммунист?
– Нет.
– А кто? – командир заинтересовался, смотрит глазами зелеными.
– Никто. Студент я.
– Не медик?
– Нет. Инженер–недоучка, – и как такому объяснить, что я программист?
Из сарая давешний красноармеец выволок на закорках сокамерника. Командир поднялся, открыл дверь в дом.
– Гвоздев! Аккуратнее неси, не мешок ведь!
Гвоздев матюкнулся сквозь зубы.
В хате было довольно чисто, на лавке сидела бабка и вязала какую–то кишкообразную вещь из серых ниток.
– У меня свечка есть, как раз для покойника!
Гвоздев непечатно предложил, куда именно бабка может засунуть себе вышеупомянутую свечку. Бабка в долгу не осталась. Командир согнал с лавки обоих и принялся
ощупывать сокамерника. Делал он это весьма умело.
– А он кто? – Паша надеялся на какую–нибудь диетическую пищу, например, мисочку лапши для своего желудка. Но от оскорбленной бабки он смог добиться только странного слова «анциболот».
– Фершал, – Гвоздев деятельно шарил по кухне и уже обнаружил: банку смальца, венок из чеснока с перцем под потолком и местный хлеб – паляныцю.
Паша только облизнулся.
Непонятный командир немедленно припахал Гвоздева к поиску самогонки, а бывшего студента – ставить чайник. Бабка, оценив урон припасов, разразилась новой тирадой по поводу бандитов и совести. Полбанки смальца, за раз. Крепкий у товарища красноармейца желудок!
Бабка продолжала вопить, спички премерзко воняли, Гвоздев что–то разбил, судя по ругани из подвала. Паша плюнул и решил посмотреть, что там с сокамерником.
Сокамерник жадно хлебал воду, давясь и кашляя.
Гвоздев вылез наполовину.
– Ты смотри! Не сдох!
– Что грохнул? – командир отобрал у жертвы белогвардейцев кружку, хоть тот и не хотел отдавать.
– Помидоры. В них мышка заквасилась.
– Мясо, – сокамерник облизнулся.
Гвоздева перекосило.
– Тьху! Палий, ты здурив!
– Не знаю.
Гвоздев нырнул обратно в подвал. Командир вернулся с полной кружкой воды.
– На, только не залпом. Я твою блевотину убирать не буду.
– Нету здесь самогонки! – доложил Гвоздев, чем–то чавкая, – капуста только.
– Нету самогона, нету, на похоронах капитана Зеленцова весь выпили, – злорадно доложила бабка.
– И от чего ж он скончался? – командир просто млел от таких новостей. Так повезло!
– Вот этого бандита допрашивал! – бабка ткнула пальцем в никого не трогающего махновца, – а тот его и укусил, палец указательный откусил, с ногтем который. От у него и прикинулось. Сутки сердешный промучался.
Палий зыркнул на бабку. Кому заражение крови, а кому и два ребра сломали, когда били.
– И за постой мне даже заплатил, – бабка предавалась воспоминаниям о покойной контре, не обращая внимания на слушателей.
– Ага. Керенками, – неугомонный Гвоздев вытащил из–за иконы пучок банкнот.
Бабка потеряла дар речи и несколько секунд хлопала глазами.
– Зато ихний племянник со мной всегда здоровался!
– То не племянник, то племянница. Постриглась да форму нацепила, – мечтательно заметил Палий.
– От молодежь пошла! Разве ж так можно! От я в ее годы!
– Тю, та что тут такого? Ну в штанах, ну стриженая, так это удобно, меньше воши будут жрать, – Гвоздев с наслаждением почесался, – только ж погоны нацепила. Дура.
– Красивая, правда. Ох и красивая.
– Но дура. Умный человек погоны не нацепит.
– Умный человек и до большевиков не пойдет, а ты в разговорах красуешься, пристрелить ненароком могут.
– Ну не падлюка? – Гвоздев развел руками. – Пять минут назад подыхал, а теперь вякает себе как ни в чем не бывало.
Палий не ответил. Но Паша бы на месте Гвоздева куда–нибудь спрятался. И следовало уточнить одну вещь, хоть она и казалась очевидной.
– А какому политическому направлению я обязан жизнью?
– Я – эсер, вся эта вшивая орда – махновцы. Или были ими вчера. Гвоздев вот большевик.
– Меня исключили! За таинственное исчезновение партийной кассы еще до германской войны. И от Жлобы я сам ушел. Руками махать мастер, – Гвоздев поймал очередную вошь и давил насекомое с чувством, медленно и аккуратно.
Эсер зевнул.
– И кассу ты, конечно же, не брал.
– Та она почти пустая была, хватило Лолочке на чулки и на мороженое.
Палий фыркнул.
Паше было глубоко начихать на кассу, но вот голод никуда не делся. Им–то хорошо, наелись всякого, жирного, да острого, а гастрит этого не любит. Бывший студент тяжело вздохнул и решил погулять по деревне.
У кузницы стояли разномастные лошади под присмотром знакомого жирдяя. Кузнец трудился над правым задним копытом пятнистой лошаденки, снимая подкову. Жирдяй сокрушался по поводу захромавшего животного. Паша предусмотрительно обошел коновязь по широкой дуге. О, вот на окне мисочка с варениками стоит. Может, поделятся? Паша постучал в ворота.
Ворота открылись сами. Сразу за ними сидела здоровенная черная собака. И вид у нее был голодный. Паша икнул. Собака смотрела немигающим взглядом. Из дома раздался противный детский голос:
– Самогона нет! Юхима – тоже!
– А куда он делся?
– Та за мануфактурой поехал.
– А кто–то из взрослых дома есть?
– Та сказано вже – Юхим за мануфактурой поехал.
– А почем вареники?
– Керенки можешь запхнуть себе в задницу.
Паша порылся в карманах. Десять копеек, ключ, чеки из магазина, бумажные носовые платочки с запахом мяты.
– Нету денег – давай пиджак. Якраз на Юхима будет.
Бывший студент наконец–то догадался посмотреть на окошко. Из него торчал ствол. Собака зевнула во всю пасть. Есть хотелось нечеловечески.
– Вареники хорошие, с сыром.
– Так тут собака, я пройти не могу, – голод победил. А пиджак можно новый достать.
– Бандит! Домой! – собака лениво побрела к будке в глубине двора.
Через три минуты Паша остался без пиджака, зато с целой миской вареников с творогом, да еще и сметаной политых. И ложку дали. Но в дом его все равно не пустили. А ночевать пришлось в доме у старосты. На печке. Под полушубком. В полушубке жили блохи.