могон свой не трогает. Вот тебе и свадьба. И возле тачанки с максимом четверо стоят, не курят даже, а льюис свой командир на коленях умостил, к великому ужасу жены дьяка. Один Василенко радостно чавкает да интересуется, как этих лещей готовили. В уголочке примостился софический мистик Сташевский и ест помидоры соленые, как в последний раз. Прогрессор налил себе еще, закусывать не стал.
– Эй, а как же это, брачная ночь? – влез не в свое дело Штосс.
– Они уже, – пробурчала жена дьяка, – хай пьет, скотина.
Самогон плюхнулся в желудок, прогрессор шмыгнул носом и налил себе в третий раз. Вот так вот, никому он не нужен, никто за него не заступился. Даже Крысюк – и тот молчит, потроха жареные ест. И жена внимания не обратила, обсуждает с Лизаветой фасоны платьев из трофейного модного журнала. Сташевский жалобным голосочком затянул «Солнце всходит и заходит». Очень уместно. Ну и черт с ним. От лещей остались одна голова и один хвост, даже без мясистой части.
– Хороша така рыбка, – сыто икнул Василенко.
Кац поставил кружку, глянул в окно. Нет, все чисто. Никто ни в кого гранатами не бросается и из винтовок не палит. Зря все–таки Шульга притащил пулемет. Кац грустно посмотрел на сидящую рядом Крысючку. Нет смысла. Муж ее трезвый, да и рядом сидит, капустой ее напихивает, как лютеранского гуся на праздники.
Прогрессор потянулся за самогоном в четвертый раз и очень удачно вывернул капусту себе на штаны, да еще и миску расколотил.
Илько только руками развел. Ну не бить же человека на собственной свадьбе.
Григоренко затянул нечто препохабное, к великой радости гостей. Дьяк принял буряковый оттенок и стал медленно вставать из–за стола.
– Тихо, тихо, – Шульга ухватил оскорбленного отца за рукав, – он дальше не знает, щас пойдет спать.
– От послал Бог зятя – уже напился и под стол ляпнулся!
Шульга заглянул под стол – так и есть. А тарелка у этого нещастья чистая, в том смысле, шо он так ничего и не ел. Не, понятно, шо он с городу, но все равно якийсь трехнутый. Надо его где–нибудь спать положить, на бок, а утром хай его жинка убивает. И нашо Крысюку такое? Взял бы себе вторым номером того же Ярошенка, из него кавалерист– як собака на заборе.
– То мы пойдем? Нам, знаете ли, воевать надо.
Прогрессор долго соображал, почему ему так плохо и где он находится. Где – оказалось понятно при тыкании пальцем – сено. Лось разлепил правый глаз – сарай, в углу грабли стоят, а он в этом сарае лежит, на сене. Кто–то стог разворошил да его устроил. А вот почему так плохо? Прогрессор попытался плюнуть, не вышло. Нет, наган в кобуре, кобура на ремне, значит – не под арестом. В дверь сарая постучались и сразу же распахнули – Сташевский. Свеж и бодр, аж тошнит.
– Алкоголь наносит непоправимый вред ментальному телу.
Прогрессор со второй попытки встал на ноги. С утра выслушивать всякие метафизические бредни. Сынок, ты хоть бриться начни. Сташевский развернулся и вышел, задрав голову. Он что, к командиру ведет? Придется.
Шульга сидел на крыльце, грелся на солнце и тоже чувствовал себя возмутительно хорошо.
– Явился, не запылился. Якась у нее самогонка странная, я не пил, но люди кажут.
Лось понял, что командир– это не самое страшное. Впереди еще знакомство с тещей и тестем. А товарищи повстанцы – собаки необразованные и свиньи, хоть бы спичек коробок подарили. И какая падла увела мой кисет?
Махновец лениво открыл дверь, ткнул пальцем.
– Отам, на столе кисляк стоит, в белом глечике. Иди, лечись, студент.
Лось бы много чего сказал, да, он был студентом, но в устах командира это слово звучало оскорбительно. Но кисляк – это вещь, особенно если в глечик мухи не попали. Нет, тряпочкой прикрыт. Фух, сразу легче стало.
В кухню кто–то заглянул и сразу же выскочил назад. Дети хозяйские, скорее всего, вон как побежали.
– Ну шо?
Прогрессор икнул.
– По сравнению с моей жинкой дячиха – ангел. Эта обругает да забудет, а моя не
ругает, но жилы тянет, шо той кат.
Надо же, жалеет.
– Так ты остаешься или – Шульга показал куда–то в степь.
– А что, я кому–то нужен?
Краснеть Шульга не умел, и это его выручало не один раз. Хозяйская дочка вместо выпаса гусей остановилась послушать, а чего те двое балакают? Чи будут они из села выступать все или кого–то оставят? А то опять хату спалят, токо–токо отстроили после красных, и всех гусей поедят и курей.
– Нужен. Грамотные есть, хоть черпай, а ты птица редкая, вроде бляхи на уздечке. И без блях можно, но с ними лучше.
Мда. То ли похвалил, то ли обругал. Ну хоть не выгоняет. И Гармаш по улице идет, рукой махнул, здоровается. Не такая и плохая жизнь после кисляка, хоть и жмоты они редкие.
– Ты шось про аккордеон казав? Я не спец, то тебе к Штоссу надо. Он из дозора вернется – вот его и спрашивай, где взять.
Хитрый. Выкрутился.
– Как положение на фронте? – черт! Дите у тына застыло, гуси по огороду разбрелись. Она ж по всему селу раззвонит.
– Елисаветград держим, Гуляйполе держим. Матюшенко вроде бы идет в рейд через Днепр, бить краснюков.
– А шо в Елисаветграде? – пискнуло дите.
– Патронный завод. Маруся, точно до нас не хочешь? Будет у нас своя Никифорова! Будешь с нагана стрелять по кадетам.
– Я с пушки хочу, шрапнелью. Тоды больше кадетов положить можна, – Маруся застенчиво поковырялась в носу.
Прогрессор ужаснулся. Ну и времена! Ну и дети! Она ж не шутит, не играет. От горшка два вершка, косичка – мышиный хвостик, платьице из занавески, в цветочки. В куклы ей играть надо, а не рассуждать, из чего по кадетам стрелять. Гуси себе в кучу сбились, травку щиплют. Жирные, вальяжные.
– А у Матюшенка людей много? Фронт не прорвут?
– Не, он на том берегу еще людей наберет, тамошних. Я б сам пошел, може, домой бы заглянул.
– А вы откуда?
– С Волыни.
– То де Луцкое наступление было?
Шульга кивнул.
– Там будет дуже добрый урожай, и не один год.
– И не кажи. Столько народу зря положили.
Шульга поглядел на прогрессора.
– Иди себе, шо стал? Только солому из башки вытряхни.
Лось икнул еще раз. Да теперь им можно было пугать кого–нибудь нежного и неприспособленного, например, редактора белогвардейской газеты в Евпатории. Хорошо еще, одежда более–менее в порядке. Прогрессор расчесался пальцами, посмотрелся в лужу. Как был бандит, так и остался.
Возле дома стояла жена дьяка, возле нее крутилась серая кошка. Из сарая доносились ругань и ржание. Лось заглянул – все понятно, Прокопенко дает кобыле какую–то ветеринарную гадость, заливает в глотку из бутылки, а дьяк и Кац удерживают животное в нужной для вливания позе.
– Если и это не поможет, то надо резать, – Прокопенко слез с табуретки.
– Та она ж молодая! Пашет – лучше трактора! – дьяк был обляпан чем–то зеленым. Прокопенко выглядел не лучше, на него этого зеленого попало больше, гораздо больше.
– А она хоть каплю выпила?
– Обижаете, панотче. Там, – махновец потряс пустой бутылкой, – три дозы было.
– А шо ж она так отплевывалась?
– Мабуть, слабительное невкусное. Я не пробовал, так шо не знаю.
– Так ей же можно было касторки дать!
– Угробили б кобылу. Животным касторку нельзя, то для них страшный яд, – Прокопенко скинул пиджак, огорченно плюнул. Кац отпустил веревку, вышел из сарая.
– Еще вчера хотел сказать – у меня Голем заскучал.
– Хто?
– Мерин мой, зовут его так, потому что здоровый и тупой.
– Как это заскучал? Он что, перестал жрать? Пить? Или, боже збав, гадить?
– Тьху! Жрет и пьет за троих, гадил сегодня утром, после завтрака. Просто заскучал.
Прокопенко мученически возвел глаза к небу.
– Ну это ж лошадь! Он говорить не умеет. Як я знаю, шо он заскучал? А он у тебя как ходит?
– Ногами, – Кац не понял вопроса.
– Да знаю, шо не на руках. Он все ноги ставит? Показывай, в общем.
Лось провел товарищей долгим взглядом. Ему б их проблемы! Жена дьяка тяжело вздохнула, глянула на зятя.
– А еще грамотный! Похмеляться пришел?
– Не имею такой привычки.
– Что, и холодец мой тебе не по вкусу?
– Я первый раз в жизни женился! И страшно было – вдруг командир стрельнет?
– Прям–таки первый.
– Ну да. Денег нет, дома нет, работы нет, сидишь на лекции, голодный и холодный. А девушки любят богатеньких, у которых собственное авто и шинель на бобровом меху, – прогрессор удачно вспомнил прочитанного в детстве Гиляровского.
– Прокатиться бы в авто, – жена дьяка мечтательно прикрыла глаз.
– Я ездил. Тачанка лучше, не так трясет.
Дверь открылась, мягко и бесшумно. Во двор, с деловым выражением лица, вышла жена, с корзинкой в руках.
– И где это нас носило?
– Командир вызвал.
– И надо было вчера бить мою любимую макитрочку?
– Я случайно.
– Завтракать будешь?
– Нет, – кисляк только угнездился в желудке, а добавлять к нему еще какую–нибудь еду прогрессор боялся.
– От я казала, что не надо доливать в самогон денатурат.
Прогрессор тихо порадовался, что теща не додумалась, для пикантности, добавлять в самогон стрихнин. Куры радостно кудахтали и не менее радостно клевали корм, просо, что ли. По улице прошел Томашевский, которому на этот раз не повезло с картами, но штаны он все–таки оставил. И шашку свою, кривую, азиатскую – тоже. Это кто ж такой жадный, что на его одежду польстился? Штиблеты еле держатся, свитка латаная, а гимнастерку проще сжечь, чем отстирать. Нет, с грязью зимой теплее, но сейчас уже не зима, можно и в речке сполоснуться, а то корчит из себя дикого индейца. А на индейца он действительно похож, натуральная монголоидная рожа, как в учебнике биологии. А на кого может быть похож человек, если у него в семье женились не то на якутках, не то на бурятках? Хотя женились – это громко сказано, дедушка–каторжник родом из Царства Польского, убивец и грабитель, удрал, долго прятался, потом угнал коня чубарой масти и девушку из сибирских людей. А сын этого грабителя тоже себе нашел спутницу жизни похожим образом. А вот уже этот Томашевский решил перебраться южнее, да и то не сам, сначала мобилизовали бедолагу, а потом, уже после германского фронта, он и прибился к махновцам. Тепло, хорошо, сытно. Только строганину никто не ест.