Барнабаш стоял, отвернувшись к окну.
— Мать жаловалась на меня?
— Как ты мог подумать!
— Что она говорила?
Тетушка Янка помолчала немного.
— Она плакала.
— Плакала? — повторил сын. Ажурная занавеска на окне вздрагивала от проникавшего с улицы воздуха. — Плакала? И это все? Ей нечего было сказать о том, что произошло?
— Она была очень несчастна, — просто сказала старая женщина.
— А почему несчастна, она не сказала?
— Ах, сынок! — вздохнула тетушка Янка и, хотя Барнабаш, все еще стоявший к ней спиной, не мог ее видеть, обеими руками закрыла лицо. На ее счастье, раздался звонок, и минуту спустя в комнату вошел Якабфи.
— Я помешал? — спросил он, задержавшись на пороге, когда увидел спину застывшего у окна гостя. Это был худощавый старик среднего роста, с коротко остриженной седой шевелюрой, седыми усами, размеренными движениями. На носу у него сидело старомодное пенсне, которое он снимал, только оставаясь один, да и то лишь на минутку; при этом близоруко мигающие глаза и красное седлышко, выдавленное стальной дужкой на переносице, сразу делали его обычно строгое и неподвижное лицо старчески беспомощным и бессильным. Едва кто-нибудь входил в комнату, как пенсне, словно фиговый листок, моментально оказывалось на месте; даже супруге доводилось видеть его лицо оголенным лишь в самые интимные минуты.
— Как это помешали, что вы, душа моя! — воскликнула тетушка Янка и засеменила к мужу, все еще стоявшему в дверях. Барнабаш повернулся, подошел тоже.
— Здравствуй, сынок, — без улыбки сказал Якабфи; рукопожатие, которым они обменялись, было как будто холоднее обычного. Из смежной комнаты вбежала служанка с домашней курткой в руках. Старый господин, услышав торопливые шаги, повернул голову назад и строгим взглядом отказался от куртки: в присутствии гостя он переодеваться не станет. Тетушка Янка укоризненно и тоже молча покачала головой, глядя на пристыженную служанку. — Изволь садиться, — продолжал Якабфи. — Что слышно хорошего?
В том, что форма прикрывает суть, есть иногда и нечто успокоительное. Дисциплина, затягивающая страсти в жесткий корсет, не только защищает общество от личности, но до некоторой степени и самую личность охраняет от того вреда, какой она могла бы нанести самой себе: удерживает руку, готовую бередить собственные раны. Барнабашу не был чужд самоконтроль, он унаследовал от матери не только склонность к нему, но научился у нее же пользоваться им практически; в дальнейшем от его чувства нравственного равновесия будет зависеть, разовьется ли оно в такт или превратится в лицемерие.
Но сейчас рана была еще слишком свежа, чтобы Барнабаш мог надолго оторвать от нее глаза. В том, что старый господин осведомлен о происшедшем, можно было не сомневаться, тетушка Янка уже в полдень подала ему новость вместе с тарелкой супа. Она и тогда говорила не словами, но испуганным взглядом, каким встретила входившего мужа, растерянным молчанием, красной шеей, тревожно хлопающими ресницами. В таких случаях ее муж молча, медленно приступал к супу; когда он доедал его, довольно было одного строгого взблеска пенсне, чтобы растревоженная старушка приступила к рассказу. — Мне хотелось, чтобы вы сперва пообедали, душа, моя, чтобы аппетит не отбить, — говорила она, вероятно, краснея до ушей. Якабфи кивал ей с неподвижным лицом: — Рассказывай!..
— Так что же слышно хорошего, сынок? — повторил он сейчас, подымая к глазам и медленно поворачивая в руке стопку для палинки. Стопка оказалась чистой, он поставил ее на поднос. — Позволь?
— Спасибо, не хочется, — опустив глаза, ответил студент.
Якабфи убрал руку от бутылки.
— Только вол пьет один, — проговорил он без улыбки. — Я слышал в министерстве, что твой отец болен. Надеюсь, несерьезно?
— Несерьезно.
Якабфи кивнул.
— Нынче много больных, — заметил он бесстрастно; и он сам, и его жена знали о болезнях лишь понаслышке. — Эпидемия гриппа, что ли, которая якобы уносит немало жертв. Говорят, и Аппони она же прикончила.
— Возможно, — отозвался Барнабаш.
— Твоя милая матушка здорова?
Барнабаш смотрел на свои ботинки.
— Благодарю.
На минуту стало тихо. Якабфи взглянул на жену, которая белыми своими ручками что-то показывала или против чего-то возражала; однако понять ее сигнализацию было невозможно. — Ты, разумеется, ужинаешь с нами? — спросил хозяин дома, вновь направляя поблескивавшее пенсне на гостя.
Барнабаш внезапно поднялся.
— Спасибо, мне, к сожалению, пора, — сказал он хрипло; от злости на глазах выступили слезы, пришлось отвернуться. Правда, он не сомневался, что Якабфи только из такта делает вид, будто ни о чем не знает, полностью предоставляя юноше решать, хочет ли он затевать разговор, но подобный такт — если подумать обо всех возможных последствиях — равен полному бессердечию. Беседовать об Аппони, когда человек остался без отца, без матери? Любовь иногда должна применять насилие, иначе ей не подступиться!
Якабфи встал, чтобы проводить гостя. — Останьтесь, душа моя, я сама, — быстро сказала тетушка Янка.
— Ну что ж, тогда будь здоров, сынок.
Студент поклонился.
— Заходи, когда хочешь, мы всегда тебе рады, — сказал старик с неподвижным лицом.
Тетушка Янка вышла в прихожую, чуть задержавшись. Барнабашу показалось, что, пока он проходил через гостиную, старики о чем-то пошептались за его спиной. Он не сразу отыскал выключатель, не сразу оделся. Старушка глазами сочувственно ощупала жидкую ткань пальто.
— Не холодно? — спросила она. — Может, тебе что-нибудь нужно?
Барнабаш глядел на дверь. — Спасибо, тетушка Янка, мне ничего не нужно.
— Но это ты возьмешь непременно! — воскликнула она, совсем смешавшись, и сунула ему в руку несколько раз сложенную банкноту в двадцать пенгё. — Бери, бери, мне потом отдаст твоя мать, — бормотала она, покраснев до ушей, — Сейчас у меня нет больше денег, сынок, но если тебе нужно…
Она не успела закончить фразу, потому что Барнабаш внезапно пошатнулся, ухватился рукой за зеленую бархатную занавеску и вдруг, повернувшись вокруг своей оси и тащя занавеску за собой, растянулся на полу. Мгновение спустя он уже пришел в себя от обморока — причиной которого, судя по всему, было не только физическое истощение, но и многообразные душевные тревоги на голодный желудок, — сам сумел встать, но явно был слишком слаб, чтобы тотчас уйти. Тетушка Янка и маленькая служанка, кое-как поддерживая с двух сторон, отвели едва волочившего ноги высокого и широкоплечего студента в комнату, уложили на диван, Якабфи, который между тем успел облачиться в домашнюю куртку, влил ему в рот два стаканчика абрикосовой палинки. Алкоголь, принятый на пустой желудок, сразу бросился юноше в голову, развязав язык и бушевавшие в нем чувства. Мозг его остался совершенно ясным, лишь самоконтроль стал слабее, Якабфи чем-то занялся в углу комнаты, его жена, сдерживая дыхание, присела в ногах дивана.
— Тетушка Янка, и вы поступили бы так же, как моя мать? — спросил юноша, вдруг подняв с подушки голову.
Глаза тетушки Янки внезапно выросли вдвое на узком подвижном лице.
— Ты спи, — проговорила она, — не волнуйся!
— Вы поступили бы так же?
— Как?
— Вышвырнули бы единственного своего сына?
Старушка растерянно молчала.
— Ради подлого негодяя! — громко сказал Барнабаш.
— Сынок, — вздохнула тетушка Янка с ужасом. — Он твой отец…
Юноша холодно смерил узкими глазами сидевшую в ногах старую женщину, словно то была какая-нибудь моль, залетевшая в его мысли. Он чувствовал, что его выдержка дала трещину, открыв постороннему взгляду пылавший в душе огонь, но не жалел об этом. — Тетя Янка, — проговорил он тихо, — вы не считаете, что моя мать только из трусости взяла сторону отца? Просто боится, что отец бросит ее? Вам известно ведь, что он содержит любовницу и мать знает это?
Старая дама обернулась, моля о помощи. — Элек, — воскликнула она, — иди сюда!
Якабфи неторопливо подошел к дивану. — Я слушаю. Что тебе, сынок?
— Дядя Элек, вы тоже одобряете, что моя мать осталась с отцом? — спросил Барнабаш. — Что вы думаете о моем отце, я и так догадываюсь, но моя мать… — Вдруг вся кровь бросилась ему в голову. — Да говорите же, черт побери! Деревянные вы, что ли? Ни одного искреннего слова, только очки блестят, только шепот, только такт! Вот уж двадцать лет, как я хожу сюда, к вам…
Якабфи вперил неподвижный взгляд в раскрасневшееся лицо юноши, он смотрел долго, и ни один мускул не дрогнул в его лице. Тетушка Янка прикрыла глаза обеими руками.
В растворенной двери на секунду показался светлый узел волос маленькой служаночки, блеснул в свете лампы и тут же погас. Якабфи повернулся, с несвойственной ему поспешностью поднес к дивану стул, сел. — Не забывайся, сынок! — проговорил он строго. — И тетю Янку щадить следовало бы. Нельзя, конечно, ожидать от тебя моего хладнокровия… разница возраста, разумеется… однако же не забывай о том, что в порядочном обществе…
Барнабаш резко побледнел. — В порядочном обществе!.. Я спросил ваше мнение.
— И я тебе его сообщил.
— Сообщили?
— Да, я сказал, что, когда бы ты ни пришел, мы всегда будем тебе рады.
Барнабаш сел на диване. — Это все?
— Все, что касается тебя, — отрезал старый господин, бросив быстрый взгляд на жену, которая так и не отвела рук от лица. — Уж не думаешь ли ты, что мы сейчас примемся тут вместе с тобой перемывать косточки твоим отцу и матери, у них за спиной?
— Это ведь неприлично, не так ли? — горько спросил юноша. — И потому вы не склонны помочь мне?
Тетушка Янка уронила руки на колени. — Сыночек, да как же ты можешь говорить такое! — воскликнула она взволнованно. — Да ведь я с радостью взяла бы тебя к себе… — Неожиданно она запнулась. Между тем Якабфи даже не моргнул, и его голова все так же неподвижно высилась над белым крахмальным воротничком и узкой бабочкой в горошек.
— Да, я с радостью взяла бы тебя к себе, — после минутной заминки повторила старушка, бросив на мужа непокорный взгляд. Якабфи смотрел прямо перед собой и молчал. — Если мы можем быть этим полезны тебе, — наконец произнес он сухо.