— И вовсе ты не мрачный! — кивнула девочка.
Балинт остановился.
— Опять за свое?
Юлишка рассмеялась и бросилась к шкафу. Она искала книгу, тихонько напевая шлягер «Печальное воскресенье» и поглядывая на Балинта черными, как антрацит, глазищами. Он подозрительно косился на нее — не над ним ли смеется? — но ему уже надоело строить из себя обиженного; мягко округлившиеся бедра присевшей перед шкафом девочки незаметно смирили его, рассеяли злость.
— А говорила, что приготовила книгу! — буркнул он с последней вспышкой растревоженного мужского самолюбия. — Что это ты гудишь?
— Ничего, — посмеиваясь, отозвалась девочка. — «Печальное воскресенье». Перестать?
— Перестань! — приказал Балинт, кривя губы. — Это мрачная песня.
Они поглядели друг на друга, и оба засмеялись.
— Ты еще не разговаривал с господином Богнаром? — спросила Юлишка.
Поскольку Балинт за последние месяцы, после основательных размышлений, пришел к выводу, что жена — единственное существо на свете, которому мужчина по праву может излить свое сердце, иначе говоря, обременить ее своими заботами (обеспечивая ей за это кров над головой и пропитание), Юлишка знала, притом довольно точно, о печальной участи Балинта в мастерской. Знала она по рассказам Балинта и основных тамошних действующих лиц — господина Богнара, одного из совладельцев, повесившего распятие над своим столом в конторе, господина Тучека, который принял Балинта в ученики по ходатайству Нейзеля, господина Битнера, пузатого начальника механического цеха с тюленьими усами, знала и злого гения Балинта в этом цеху — подмастерья по фамилии Славик, лицо которого рассекал длинный красный шрам, памятка наружной челюстной операции. Юлишке было известно, что Балинт хочет просить перевести его с расточного станка и уже не первую неделю набирается душевных сил, хитрости и ловкости, чтобы обезоружить господина Богнара.
— А почему все-таки не остаться тебе на расточном? — вполне профессионально спросила девочка. На лбу Балинта тотчас заходили щенячьи морщины-складки, всегда сопутствовавшие у него серьезным размышлениям.
— Тут, понимаешь ли, много причин, — рассудительно проговорил он, устремляя на девочку пристальный серый взгляд. — Во-первых, это работа шаблонная, я ничему не научусь на ней. Даже самый распрекрасный расточник совсем не то, что токарь.
Девочка серьезно слушала. Правда, в ее мысли нет-нет да и проскальзывал по-весеннему радостный солнечный луч, заплескивалась веселая волна уличного гомона, но при всем том она была взволнована и растрогана. Слушая Балинта, Юлишка всматривалась в себя: всеми силами просыпающихся чувств она готовилась к роли жены. Ох, и хлебну я с ним горюшка, думала она, бросая из-под узкого девственного лба озабоченный взгляд на Балинта. Всем-то он недоволен, такой уж характер! Она аккуратно разгладила юбку, под которой слабое тело, не отступая перед заботами, уже готовилось к грядущей зрелости.
— Во-вторых, — продолжал Балинт, — я не хочу оставаться под началом у господина Битнера. Тут даже не в том дело, что он изматывает тебя до последнего, а в том, что никогда не позволит добиться чего-то. Всех ненавидит, все время боится, как бы его не сковырнули.
— Но ведь он тебя все время нахваливает! — удивилась девочка. — Ты сам говорил, что это толстый такой пузан, всегда веселый.
— Он до тех пор веселый, пока другие невеселы, — сказал Балинт, неторопливо отводя со лба блестящую светлую прядь. — А если при нем ничему не научишься, зачем я тогда мать голодом морю?
— Нетерпеливый ты, — качнула головой девочка, — как ребенок, нетерпеливый! Всего три месяца там работаешь, и уж не знаю, чего только не хочешь.
— Спокойно! — нахмурился Балинт. — Я знаю, что говорю. Пока я буду при Битнере, мне с расточного не сойти. Ведь за каждую расточку подмастерью полагается двадцать филлеров премиальных, а раз я всего-навсего ученик, то мастер кладет их себе в карман. Понятно?
— Вот подлость какая! — воскликнула девочка. — Этого ты мне не говорил!
Балинт кивнул.
— Я и сам на неделе только узнал про это.
— От кого?
— От Славика, того, что со шрамом.
Девочка вскинула брови.
— Так он же больше всех на тебя злится!
— А он затем и сказал, чтоб натравить меня на Битнера, — пояснил Балинт. — Просто по зловредности, знает ведь, что я же и остался бы в дураках.
— Ну, чисто роман! — воскликнула девочка, увлеченная и озабоченная. — Ох, Балинт, берегись, как бы тебя не прижали!
— Славик этот всякий раз остается после смены на уборку, а все потому, что за это ему причитаются сверхурочные. Я вкалываю, а ему платят. Но все бы это не беда, если бы и делу обучаться. Тогда бы я спокойно мог сказать матери…
— Все о матери да о матери! — ревниво перебила девочка. — Обо мне никогда не думаешь!
Балинт, с тех пор как поступил в авторемонтную мастерскую, ни разу не был в Киштарче. Время по воскресеньям нашлось бы — не хватало мужества. Спрашивать у дяди Йожи было неловко, хотя Балинт знал, что он наведывается к родным; приходилось довольствоваться самыми общими сведениями, которые Йожи сообщал по доброй воле: живут хорошо, все здоровы, Балинту передают привет. Говоря это, Йожи смотрел влево, Балинт вправо, встречались посередке только голоса их да уши, потом оба некоторое время молчали. Было очевидно, что дядя рассказывал бы и подробнее, если б хотел, а если не рассказывает, значит, ничего хорошего добавить не может. У Балинта всякий раз при этом слегка сжималось сердце; да только зачем ехать, думал он упрямо, покуда денег для матери нет нисколько…
— Как это о тебе не думаю! — удивленно вытаращил он глаза на девочку, обиженно нахохлившуюся возле него на топчане. — А чего мне о тебе думать, когда я рядом с тобой сижу!
— Рядом-то рядом, а говоришь только о маме, — еще ревнивее проговорила Юлишка, и ее худенькая длинная шея вдруг покраснела. — Взял бы да поехал к ней, чем со мной тут рассиживаться!
У Балинта даже подбородок отвис: за несколько недель он впервые упомянул о матери.
— Так ведь я потому и говорю тебе о ней, что возле тебя сижу, — недоумевая, объяснялся он. — А сидел бы около нее, о тебе говорил бы.
— Эх, ты всегда все наизнанку вывертываешь! — воскликнула Юлишка. — В жизни не видела, чтобы парень, у которого уже усы растут, так за материну юбку держался!
Балинт невольно метнул взгляд на висевшее над комодом зеркало; однако, как ни напрягал глаза, с такого расстояния усов не разглядел, потрогать же постеснялся, хотя кончики пальцев так и чесались. Ему уже ведомо было мужское тщеславие, а ревнивое женское сердце — еще нет, однако знание первого инстинктивно сделало его снисходительней ко второму, хотя чувства Юлишки оставались ему непонятны.
— Ладно, не заводись! — спокойно, по-мужски сказал он. — Знаешь ведь, что я ради тебя их бросил… чтоб можно было жениться на тебе.
Это было правдой лишь в той мере, как если бы он сказал, что во время ходьбы ступает правой ногой исключительно ради того, чтобы тут же шагнуть левой, но в конечном счете — поскольку Балинт, в принципе, хотел приобрести профессию затем, чтобы жить по-человечески и иметь возможность жениться, причем жениться, в принципе, именно на Юлишке, — в конечном счете это все-таки было правдой. Девочку же захватило как раз то, что не было правдой: та лукавая рыцарственность, с какой этот подросток с едва пробивающимися усиками сделал свой выстрел в нужное время и в нужном месте. Ее худенькое личико смягчилось, она обратила на Балинта долгий, мечтательный взгляд.
— Это правда? — спросила она. — Чтобы на мне жениться? Тогда поцелуй меня!
Балинт поцеловал девочку.
— Завтра поговорю с господином Богнаром, — сказал он решительно, губами стирая летучую влагу, оставленную на них детским поцелуем Юлишки. — В договоре сказано: два года восемь месяцев, из них три месяца уже пролетело. Если не поставят за станок вскорости, когда ж я успею обучиться ремеслу как следует?.. Между прочим, с той недели начну понемногу прирабатывать.
— Ну да! — воскликнула Юлишка. — Быть не может.
— Почему это не может? — сказал Балинт. — Тетушку Керекеш знаешь, молочницу, что возле «Тринадцати домов» живет? Она рекомендовала меня соседу-угольщику, буду уголь разносить. В мастерской я кончаю в семь, к половине восьмого поспею к нему в лавку, до девяти — половины десятого обернусь два-три раза.
— Ну ладно, тогда давай почитаем! — предложила Юлишка.
Вечером Балинт простился раньше обычного, надеясь застать еще дядю Йожи: после обеда с курицей тот, верно, засидится у Нейзелей. Выходя, увидел на кухне итальянца — рабочего с судоверфи, снимавшего теперь у Рафаэлей чуланчик; Балинту сразу вспомнилась Юлия Надь, прежняя жиличка, исчезнувшая бесследно три месяца назад.
— А ну-ка, вернемся в комнату, — сказал он Юлишке. — Чуть было не забыл. Ты еще не знаешь, что ваша Юлия Надь, — он невольно понизил голос, — арестована полицией?
Девочка испуганно прижала обе руки ко рту.
— Она коммунистка, — шептал Балинт. — Я как раз вечером прочитал в газете, что ей дали четыре месяца тюрьмы.
Кончик Юлишкиной косы, которую она, подружившись со студенткой, тоже стала укладывать венком, потрясение выскочил из прически и вспрыгнул на затылок.
— Иисус Мария, четыре месяца! — прошептала она с округлившимися глазами. — Юлишка Надь?
— Она самая, — кивнул Балинт.
— Но это нельзя, — возмущенно сказала Юлишка, — она честная, порядочная девушка, да я головой поручусь, что она никогда в жизни ничего не украла!
Балинт, задумавшись, смотрел перед собой.
— Одного не пойму… она ведь так хорошо спряталась, а полиция ее все-таки схватила. Она у Минаровича, бывшего моего хозяина, пряталась, под фамилией Ковач, но я-то узнал ее с первого взгляда. И она меня узнала, подмигнула, чтобы молчал, значит.
— И ты молчал? — затаив дыхание, спросила Юлишка.
— Молчал.
— Почему?
— Сам не знаю.
— Даже мне не сказал! — обиделась вдруг девочка. — Ой, Балинт, а ведь здесь осталось после Юлишки книг, тетрадок всяких!.. Сыщики их не нашли, потому что все это на кухне было, а там они не искали. Ты должен унести их!