Балинт протянул ему сверток. Подмастерье не взял. — Чего руки тянешь? — буркнул он, наклоняясь над станком. — Ближе подойти духу не хватает? Боишься, что в зубы получишь?
Подросток обошел станок и стал вплотную к подмастерью; стружка сюда не попадала. Славик поглядел на него, потом опять склонился к станку. Воняло жженым железом, резец засвистел вновь. Подмастерье выключил станок.
— Где купил колбасу?
— У Дубовца, на проспекте Липота, — сказал Балинт.
Славик взял сверток, раскрыл, долго, придирчиво смотрел на колбасу.
— Так это от Дубовца?
— Да, — сказал Балинт.
— С проспекта Липота?
— Да.
Подмастерье еще раз оглядел жирно отсвечивавшую колбасу, затем ловко подбросил, так что она, перевернувшись в воздухе, опять упала на бумагу, уже другой стороной. Славик еще раз осмотрел ее, поднес к носу, понюхал.
— Так-таки от Дубовца?
Балинт не ответил.
— Да я шляпу свою проглочу, если это от Дубовца, — медленно выговорил подмастерье, глядя на колбасу. — Ты принес ее вот отсюда, с угла, дрянь паршивая, а потом два с половиной часа в футбол гонял на площади Марии Терезии! Меня не обманешь, каналья, нос не дорос! Откуда колбаса?!
Балинт был уже бледен как смерть, но молчал. Подмастерье все приглядывался к колбасе, потом покачал на ладони, как бы взвешивая.
— И сколько тут, говоришь?
— Двести грамм, — выдавил Балинт.
— Это — двести грамм?!
Балинт поглядел на стоявшего у окна Пуфи, с его ухмыляющейся физиономии перевел взгляд на узкое лицо дяди Пациуса. Вдоль длинного сумрачного цеха над станками горели лампы под черными жестяными колпаками.
— Отвечай, тварь поганая, когда я с тобой разговариваю, — сказал подмастерье, — не то быстро по зубам схлопочешь! Сколько здесь?
— Двести грамм, — сказал Балинт.
Подмастерье опять взвесил колбасу на ладони.
— Двести… было двести. Половину ты после футбола сожрал, поганец. Два с половиной часа слонялся невесть где, да еще половину моей колбасы стибрил!
Токарь Пациус остановил свой станок, неумолчный шум цеха немного опал, но тут же двадцатью шагами дальше завизжал шлифовальный станок.
— Оставь парнишку в покое, Славик, — подойдя, сказал дядя Пациус, — этот не украдет!
Подмастерье обернулся.
— Ты в чужое дело не лезь! — вызверился он на старика. — Не твою колбасу украл, а мою. Да он не только колбасу ворует, и другое кой-что прихватывает.
Балинт побелел.
— Напраслину возводите на меня, господин Славик, — дрожащими губами выговорил Балинт.
Подмастерье быстро обернулся.
— Что-о?! Ты еще и голос подымаешь?! — медленнее, чем прежде, прошипел подмастерье; его брови взбежали на лоб, длинный шрам на щеке потемнел и словно стал длиннее от прилившей крови.
Балинт отскочил, схватил стальной прут.
— Не трожьте меня, не то голову размозжу! — дико взвыл он.
Подмастерье опустил вскинутую было руку. Некоторое время он молча смотрел на дрожавшего всем телом подростка, в лице которого не осталось ни кровинки, потом отступил к станку.
— Мы еще поговорим с тобой, — сказал он и запустил машину.
Однако стычка осталась без последствий. Другие тоже о ней не поминали, даже Пуфи стер ухмылку с физиономии, встретившись с глазами Балинта. Последний вернулся к расточному станку, и в тот день его почти не отрывали от работы. И на другой и на третий день он по-прежнему оставался на расточке: как видно, господин Богнар забыл о своем обещании. Балинт становился все угрюмей. К концу недели твердо решил, что в понедельник поговорит с мастером.
Каждый вечер он разносил клиентам старого угольщика с проспекта Ваци дрова и уголь — по мешку дров, мешку угля на семью. Домой приходил в десять, в половине одиннадцатого, падая от усталости. Однако пять-шесть пенгё в неделю, откладываемые впрок, навевали легкие сны.
В понедельник его ожидало новое разочарование. Весело подмигивая и согласно кивая на каждое слово, господин Битнер добродушно выслушал его просьбу, подкрутил жирные тюленьи усы.
— Да пож-жалуйста, сынок! — сказал он. — На другой станок?.. Да хоть сейчас!
— К дяде Пациусу? — спросил Балинт, с трудом переводя дух.
Битнер сделал вид, что не слышит.
— Становись к шлифовальному станку. Сабо тебя обучит.
Балинт побледнел.
— Но господин Богнар обещал меня на токарный поставить.
— Завтра, сынок, завтра! — похохатывая, сказал мастер. — За один присест весь свет слопать готов! Кто ко мне попадет, сынок, тот всему выучится, не то что на заводе каком-нибудь, здесь ты обучишься ремеслу досконально, хочешь того или нет. Из таких вот маленьких мастерских и выходят настоящие мастера, которым самая трудная работа нипочем. Ты еще вспомнишь старого Битнера, когда будешь здесь лет через двадцать начальником цеха.
Подросток стоял перед мастером молча, опустив глаза. Битнер хлопнул его по плечу, потом повернул и крепко пнул сзади большим своим животом.
— Ну что, прав старик Битнер? — громыхнул он превесело. — А теперь ступай! Сабо обучит тебя.
Жирный мясистый хохоток катился вслед за Балинтом, покуда он шел в дальний конец цеха, к большому шлифовальному станку, за которым работал Ференц Сабо, молодой светловолосый рабочий с мягкими чертами лица. Говорил Сабо мало, но быстрые, несколько нервные жесты так удачно дополняли скупые его речи, что иной раз и с пяти слов казалось, что он болтает, не закрывая рта. Он сильно маялся больным желудком, кишечником, но это не портило милой доброй улыбки, постоянно веявшей над его короткими светлыми усиками и щербатым ртом. Балинт подошел к молодому рабочему в самом угнетенном состоянии духа, но уже через десять минут всем сердцем полюбил его.
— Ты освоишься быстро, — утешил Балинта Сабо, — ведь твой расточной станок только тем и отличается, что там ты устанавливаешь размеры заранее и станок точно все высверливает, а здесь нужно все время присматривать, промерять — шлифовальный круг-то стачивается. За две-три недели выучишься, лучше не надо.
Из-под тяжкого груза горечи пробился росток интереса: Балинт бросил на станок изучающий взгляд.
— Не беда! — сказал Сабо.
— Что не беда? — удивился подросток.
— А что старик провел тебя. — Молодой рабочий мягко улыбнулся. — Здесь, по крайней мере, измерять научишься.
К ним уже направлялся Битнер: сперва пожаловал его весело громыхающий густой бас, затем — сильно выпирающее вперед, донельзя веселое брюхо, и тут же — тюленьи усы, а из-под них — вся его гнусность.
— Ну, как у нас со здоровьишком, Сабо? — прокричал он еще издали. — Золототысячник пить надо, Сабо, литр-полтора ежедневно, он ужо вымоет ржавчину из гнилых потрохов-то… Ну, как с пареньком этим, ладите?
Сабо кивнул.
— Парнишка толковый, — продолжал Битнер, — за неделю обучите, как пить дать. А вы мне на другую работенку потребуетесь. Словом, неделя, понятно?
Сабо не ответил.
— Вы человек толковый, Сабо, — говорил Битнер, — как следует научите паренька. Да присматривайте, чтоб не отвлекали его поминутно, нужно не нужно. Хватит здесь бездельников, чтоб туда-сюда посылать… Балинт, сынок, а ну-ка слетай к «Макку Седьмому», фреч принеси. Скажи там, мол, для старого Битнера, так чтоб кадарку[99] лучшего сорта дали, да стакан чтоб полный был, а ты гляди половины-то не расплескай! Сбегай, сынок, одна нога здесь…
— Ну, этот расхвалил нас обоих до небес, — сказал Сабо, когда Балинт вернулся из корчмы. Подросток внимательно посмотрел ему в лицо и засмеялся.
— Нас хвалит, а доходы в свой карман кладет? — проговорил он с вопросительной интонацией.
— Точно.
— Здесь тоже подмастерью премиальные полагаются?
— Полагаются, — кивнул Сабо, и его худое, бескровное лицо порозовело от злости. — Черта ему в пузо, однажды я его прикончу.
Балинт уголком глаза покосился на молодого рабочего: угроза, произнесенная этим улыбчивым щербатым ртом, прозвучала так реально и веско, что парнишка испугался; почему-то верилось, что Сабо однажды исполнит свою угрозу. Разговорчивей учитель Балинта так и не стал, в длинные объяснения у станка не пускался, но каждое его замечание било в самую точку; даже двадцать лет спустя Балинту отчетливо помнились отдельные слова его, советы, его суждения о работе, о тех, кто работал в мастерской или только заглядывал в нее, о взаимоотношениях рабочих друг с другом; говорил он всегда короткими точными фразами, подчеркнутыми быстрыми и нервными жестами. Однако о себе он не рассказывал ничего. Балинт понятия не имел о его жизни, семейном положении, не знал, холост ли он, женат ли, есть ли дети; лишь гораздо позднее и совсем случайно ему стало известно, что Сабо лет пять назад сдал экзамены на летчика, но, женившись, по просьбе жены отказался от полетов, и с той поры отдает свободное время авиамоделированию — даже премии получал за свои модели самолетов. Еще позднее, лет десять спустя, вновь повстречавшись с Сабо, Балинт узнал о нем и другое: оказывается, его отец был электромонтер, хорошо зарабатывал, но пропивал все и после трех лет супружеской жизни оставил жену; двое его детей выросли в такой же нищете, как дети Кёпе.
На третий день, как Балинт стал с ним работать, Сабо по какой-то причине был разговорчивей обычного.
— Есть здесь, в цеху, несколько подлецов! — сказал он, и худое лицо его покраснело.
Балинт осваивался с новым станком; это несколько отвлекало его от горького разочарования, оно отодвигалось, втянув свои острые когти, уступая место живому интересу; когда же интерес опадал, разочарование выскакивало вновь и жестоко вцеплялось в душу.
— Кто такие? — спросил он рассеянно.
— Есть, — пожал плечами Сабо.
— В самом деле?
— Еще бы!
Балинт не был по натуре любопытен, однако не хотел показаться невежей; если этому молчуну в кои-то веки захотелось поговорить, следует прийти ему на помощь, заинтересованным ухом помочь слову выйти на божий свет.