— Тот сверток я сунул за шкаф, — сказал Балинт, бледный как смерть.
Петер смотрел на него, онемев.
— Выходит, теперь из-за тебя мордуют старика. На него еще дома надели наручники, а один детектив ногой пнул и в лицо ему плюнул.
Балинт машинально отвел ото лба волосы и пошел к воротам.
— Ты куда? — спросил Петер.
— В полицию, — сказал Балинт.
На секунду в голове пронеслось, что следовало бы проститься с Анци, но он был уже на улице, возвращаться не стал. — Мама наказала, — поспевая за ним, выдохнул Петер, — если разыщу тебя, тут же домой вести… Ничего не делай, пока с ней не поговоришь.
Крестная мать не попрекнула его ни словом. Ее крупное полное лицо было бледно, она, не шевелясь, упершись обеими руками в колени, выслушала рассказ Балинта до конца и лишь однажды отвела от него глаза. — Как попал к тебе сверток? — спросила она.
— Тот человек сейчас в тюрьме сидит. А имени не скажу, вы, крестная, все равно не знаете.
Луиза Нейзель скрестила руки на мощной груди. — И в полиции не скажешь?
Балинт не ответил.
— Будут бить до тех пор, покуда не скажешь, — хмуро кивнула она. — Ты и распространял листовки-то?
Балинт покачал головой. — Только сверток спрятал.
Петер сидел с ними на кухне, остальные дети уже спали. — Ступай в комнату! — сказала Луиза сыну. Время шло к полуночи. Большой пролетарский дом затих, только усилившийся ветер, который совсем недавно лишь покачивал фонарики во дворе авторемонтной мастерской, настойчиво ломился теперь во все кухонные двери, выходившие на галерею, и надрывно скрипел дверью общей уборной на верхнем этаже. — Бывало, когда он в ночной смене работал, вот в такое время домой приходил, — проговорила Луиза Нейзель. — С тех пор никогда у нас свет не горел так поздно. — Ее голос сорвался, но глаза остались сухи. За все четыре месяца, пока Нейзель не вернулся домой, ее ни разу не видели плачущей, и хотя стала она молчаливой и угрюмой, но за горе свое не заставляла расплачиваться ни семью, ни посторонних. В первую неделю иногда еще забегала в церковь на площади Лехел, но потом, словно вдруг передумав или занявшись более срочными делами, забыла туда дорогу, не ходила даже на воскресную службу.
— Словом, только сверток спрятал, — повторила она. — Знаешь хоть, о чем писалось в листках тех?
— О помощи по безработице, о том, чтоб квартирные долги скостить, о капитализме, — сказал Балинт. — В одной еще Советский Союз славили.
— Ну, если ты сберечь их взялся, — сказала Луиза, — значит, согласен с ними.
Балинт покачал головой. — Это не совсем так. А берег потому, что в них рабочих защищают.
— Чтоб господь покарал тех, кто политику выдумал, — очень медленно и угрюмо проговорила женщина. — Все наши беды, какие только были до сих пор, все от того, что крестный твой занимался политикой. Ничего не скажу, когда свободный, холостой парень, вроде тебя, языком треплет, это можно ему и спустить… но взрослый человек, кому о четырех детях заботиться нужно!
Балинт с холодным гневом слушал Луизу Нейзель. Каждое ее слово против крестного было, как удар по лицу связанного беззащитного человека; Балинт едва сдерживался, чтобы не наговорить дерзостей. В сердце у него была сплошная растерянность и боль, в нем клубились злоба, стыд и безмерная горечь. Невыносимое сознание, что крестный отец, самый любимый человек на свете, попал в тюрьму по его легкомыслию, из-за которого теперь старика избивают, допрашивают, мучат, это сознание обжигало глаза раскаленным железом, высвободив в душе незнакомые доселе страсти — Балинт был способен сейчас, не задумываясь, убить человека. Слушая крестную, он страстно желал ее смерти, лишь бы умолк ставший вдруг ненавистным голос. Эта мысль дошла до сознания Балинта, но даже не поразила его. Если б мог, он бросился бы сейчас наземь, стал бы биться, колотить об пол руками и ногами, визжать, как резаная свинья. Он столкнулся лицом к лицу с величайшим за все его восемнадцать лет несчастьем. Когда Луиза сказала вдруг: «Я не сержусь на тебя, Балинт», — он удивленно поднял на нее глаза; в первое мгновение он даже не понял, почему бы ей на него сердиться. В нем пылала такая всепожирающая ярость против самого себя, что это защищало его от всякого обвинения извне, — так человек, впавший в беспамятство, не чувствует пощечин.
Внезапно он встал. — Ну, я в полицию.
— Что ты, опомнись!.. Сейчас, среди ночи, и смысла-то никакого нет.
Балинт нахлобучил шапку на голову. — Есть смысл или нету, — сказал он со сдавленной яростью, — а я пошел.
Луиза с жалостью смотрела на него. Даже не зная всего, она догадывалась, что происходит у парня на сердце. Она была женщина и мать, в ней вмещалось вдвое больше сочувствия, чем таилось под неотшлифованными еще порывами подростка. — Иди-ка сюда, Балинт, — позвала она негромко. — В этаком деле спешка ни к чему, крестному ты этим не поможешь. Сперва надобно обговорить все с тем, кто в этом разбирается.
Балинт молча пошел к двери.
— Балинт, ты что, не слышишь?
— Чего вам? — грубо отозвался Балинт.
— Подожди до утра, говорю.
— Нет! — огрызнулся Балинт, не обернувшись. — Ложитесь себе!
Луиза встала и с необычайной стремительностью метнула свое большое, толстое тело между парнишкой и дверью. Быстро повернула ключ в замке, вынула его и опять села к столу. — Сядь! — сказала она хмуро. — Или не научился еще у крестного: всякую пищу сперва прожевать нужно, а потом уж глотать!
Лицо у Балинта стало белым, как стена. — Я все хорошо обдумал, — процедил он сквозь зубы. — Беда не в том.
— А в чем же?
— В том, что не любите вы моего крестного! — одержимо воскликнул Балинт. — Не любите, я знаю! Сколько лет уж только и слышу: ой, что со мной будет, если тебя с завода выкинут? Что с четырьмя детьми моими станется? И куда ж я денусь, если ты в своем профсоюзе языком молоть не перестанешь? Я милостыню просить не пойду, я на углу стоять не буду, я то, я се… Вечно о себе только и думаете, нет чтоб о крестном… Я скажу, кто вы…
Он умолк, от безумной ярости губы дрожали так, что он не мог продолжать.
— Вы злая женщина, — выговорил он минуту спустя. — Злая женщина, вот вы кто!
Луиза Нейзель несколько секунд молча, с налившимся кровью лицом смотрела перед собой. Кто знает, что пронеслось у нее в голове, но вдруг она притянула к себе Балинта и поцеловала в смертельно бледные щеки, чувствуя под губами их нервную дрожь. — Не горюй так, сыночек, — прошептала она ему в самое ухо, — ужо вернется домой твой крестный! Ни одного дурного слова тебе не скажет, вот увидишь, даже в мыслях ничего не будет против тебя иметь. Ступай-ка сейчас в постель, поспи часок-другой, утром еще раз все обсудим.
Балинта душили слезы, слова не шли из горла. Но при этом в объятиях крестной, уткнувшись лицом в ее мощную грудь и ощущая на спине тепло голых материнских рук, он испытал явное облегчение. Он весь словно оцепенел, как человек, который принял сильное болеутоляющее и возникшую на месте боли пустоту отождествляет с выздоровлением. В те полчаса, что провел он, тихо плача, в объятиях своей крестной, вновь окунувшись в не ведающее стыда детство, в околоплодные воды беспамятства, в эти краткие минуты он верил, — и даже не верил, просто чувствовал, — что избавился от своего преступления. Балинт разделся и даже заснул, и его сердце билось ровно, однако, проснувшись наутро, он тотчас опять схватил себя за горло.
Утром к ним постучался невысокий человек с изборожденным морщинами лицом, хотя был он еще молод. Крестная, кажется, поджидала его, тотчас впустила на кухню, обменялась несколькими словами, затем провела в комнату. Мужчина внимательно оглядел Балинта. Руки сразу не протянул, сперва сел у стола. — Оставьте нас одних, товарищ! — сказал он Луизе Нейзель.
Балинт знал этого человека в лицо, видел его раза два с крестным, однажды это было в воскресенье утром, когда Балинт проводил немного Нейзеля, в другой раз вечером — он случайно повстречался с ними на улице. Рассказывая со всеми подробностями, как попали к нему злосчастные листовки, Балинт все время чувствовал на лице пристальный, испытующий взгляд, проникавший даже в поры, определяя, не таится ли где-нибудь ложь. Ранний гость не прервал Балинта ни единым вопросом, молча, недвижно, но с необычайной силой всматривался в лицо, и только когда Балинт запинался или собирался замолчать, слегка кивал ему, что было не одобрением даже, а скорее поощрением смелее продолжать рассказ. Закончив, Балинт обнаружил, что выложил и то, о чем говорить не собирался, — вероятно, потому что слушатель не прерывал его и как раз молчанием своим выманивал детали. Ему не задали ни одного вопроса, а у Балинта было чувство, словно его допрашивали.
— Еще чего-нибудь знать хотите? — спросил он угрюмо, присаживаясь по другую сторону стола. Он только сейчас заметил, что все это время стоял.
— Да нет, товарищ, — сказал молодой человек и улыбнулся.
Сейчас, когда он улыбнулся, его изрезанное глубокими морщинами лицо с невысоким, заросшим густыми, коротко остриженными волосами лбом стало обаятельным. Балинт пригляделся: даже когда гость сидел, было видно, что он невысокого роста.
— Вы, товарищ, из «молодых»?[108] — спросил гость.
Балинта впервые называли товарищем!
— Нет еще, — сказал он невольно, хотя собирался сказать только «нет».
Молодой человек кивнул. — Приходите нынче вечером в партячейку шесть-два, — сказал он дружески, — я вас сведу кое с кем оттуда.
Балинт промолчал.
— Где вы работаете?
— В авторемонтной мастерской на улице Тавасмезё.
— Знаю, — сказал гость, — в тридцать втором я работал у них месяца два или три. Битнер все еще там?
Балинт опять промолчал. Молодой человек неторопливо, пристально оглядел его. — Что с вами, товарищ Кёпе? — спросил он дружелюбно.
Балинт вдруг встал. Гость молча смотрел на него, потом тоже поднялся, подошел к Балинту, дружески ударил по плечу. — Из-за крестного горюете? — спросил он. — Борьба, которую ведет пролетариат, сопряжена с жертвами, иной раз, бывает, и нос расшибешь, труса праздновать из-за этого нечего.