— Послушай, хватит! — нервно оборвал его Оченаш. — Кстати, ты спросил это не на кухне, а на улице, перед заводом.
— Не важно, — сказал Балинт. — Я все это хорошенько обдумал той ночью, в двухсотой камере, — продолжал он, глядя прямо перед собой так, словно видел ярко светящуюся, но бесплотную мысль, которая, стоит только выпустить ее из виду, в тот же миг исчезнет. — Да и с тех пор много раздумывал и теперь знаю, что один человек сам по себе не устоит, какой бы упорный ни был. Нужно крепко держаться друг за друга, вступить в союз со всеми, кто живет той же жизнью, иначе попросту сдует ветром. Я только теперь понял по-настоящему моего крестного и тебя.
— В самое время, — буркнул Оченаш.
— Ну, только это я и хотел тебе сказать, — повторил Балинт. — И еще одно… хотя я моложе тебя, но если тебе понадобится моя помощь, когда угодно, я всегда, на всю жизнь, всегда буду с тобой, как правая рука с левой. Я поклялся там, в двухсотой камере, что больше никогда тебя не покину, если, конечно, ты не против.
Балинт поглядел другу в лицо и оторопел: веснушчатое лицо Оченаша горело огнем, в глазах блестели слезы. На сердце у Балинта стало невыразимо тяжело, но в то же время светло и возвышенно.
— Хочешь опять быть моим другом? — спросил он.
— Поди ты к черту! — дрожащими губами выговорил Оченаш. — Рассюсюкался, как старая дева, черт бы сожрал этот мир поганый со всеми потрохами!
Балинт смотрел на свою пустую ладонь, протянутую Оченашу: Фери не вложил в нее свою. Рука вдруг налилась тяжестью от несостоявшегося рукопожатия, лоб покраснел.
— Ладно, — сказал он, помолчав, и сунул руку в карман. — Вижу, ты еще не простил меня. Ничего, все-таки, что я сказал, то сказал, и слову своему не изменю.
— Ах-ха, — выдохнул Оченаш, — ах-ха.
— Что-что? — спросил Балинт, бледнея.
— А что? — удивился Оченаш. — Я ничего не сказал.
— Ты сказал ах-ха?
— Ну, и что с того?
— Тебя тоже инспектор в тирольской шляпе допрашивал? — спросил Балинт, обомлев.
— Что? — У Оченаша взлетели на лоб брови.
— Я говорю, инспектор в тирольской шляпе?
— Никакого инспектора в тирольской шляпе я не знаю, — процедил Оченаш и медленно провел ладонями по голому черепу. — О чем ты?
На узкой немощеной улочке, где малейшее движение воздуха подымало целые клубы пыли и мусора, показалась тоненькая фигура девочки, быстро шагавшей им навстречу вдоль забора. Она вышла из-за угла с минуту назад, но Балинт заметил ее только сейчас и сразу смешался, покраснел: он издали узнал Юлишку; по ее решительной быстрой походке было ясно, что она узнала Балинта и направлялась к нему. Балинт отвел от нее глаза, точно так же, как час назад Оченаш, когда Балинт вошел в корчму и их взгляды встретились.
— Что, твоя знакомая? — спросил Оченаш. Балинт опять нехотя взглянул на Юлишку: даже за пятьдесят шагов видно было, что она ему улыбается.
— Знакомая, — буркнул он.
Оченаш тотчас повернулся. — Ну, привет.
— Постой! — сказал Балинт. — Уходить нет смысла, она уже все равно тебя увидела. Я мигом ее отошью.
Он не встречался с Юлишкой два, самое большее три месяца, но отвыкший глаз через подзорную трубу времени видел сейчас ее лицо и быстро приближавшуюся фигурку в таком увеличении, так детально и резко, что едва узнал ее. Юлишка в одночасье стала взрослой девушкой. Стан ее вытянулся и пополнел, лицо округлилось, налилось красками и соками созревания, и хотя волосы она укладывала по-девчоночьи, венком, решительная и серьезная улыбка, с которой она приближалась к пораженному парню, казалось, вела за собой подготовленное, целеустремленное и уже обо всем догадывающееся женское тело. Чем ближе она подходила, тем красивей и взрослее становилась. Ее глаза оказались еще черней и живее, чем были на той, мгновенно поблекшей картине, что хранила его память, шея и руки в открытом платье поражали нежной белизной, меж не знакомых с помадой губ сверкали зубы. Она была настолько красивей Анци, настолько больше ему подходила, что Балинт запылал от стыда.
— Здравствуй, Балинт, — сказала она, подойдя, решительно и приветливо. В тоне не было и следа обиды. Она подала руку сперва Балинту, потом Оченашу. Вблизи Юлишка показалась Балинту еще милей и желаннее: она была такая чистенькая, аккуратная, словно господь бог вымыл всю ее с головы до ног душистым мылом, прежде чем опустил на землю. Все было в ней под стать — красное, в белый горох, туго накрахмаленное ситцевое платьице, белая кожа, сияющие глаза, чистые узкие маленькие руки. — Хорошо, что мы встретились, — сказала она, — я ведь как раз к вам собиралась.
— Да? — неопределенно спросил Балинт.
Юлишка засмеялась.
— Ну, ты договори со своим другом, — решительно сказала она, — а я подожду на углу.
Оченаш протянул Балинту руку.
— Привет!
— Погоди! — сказал Балинт.
— Не уходите! — попросила и Юлишка. — Я не спешу. Заканчивайте спокойно, я подожду на углу. — Ее тон был так решителен, что Балинт помрачнел.
— Погоди, слышишь! — сказал он Оченашу, который всем своим долговязым телом стремился прочь. — Останься, когда говорят! Нам нужно еще одну важную вещь обсудить. — Он протянул руку Юлишке. — Не жди, мне теперь некогда.
Девочка улыбнулась ему.
— Ну хорошо, забегу к вам после обеда.
— Меня не будет дома, — неприветливо сказал Балинт.
— А вечером?
— Сказано же, сегодня мне некогда! — Балинт опустил глаза и совсем помрачнел. Юлишка мгновение, недоумевая, смотрела на него, девичья стеснительность легкой тенью скользнула по лицу, заставила по-детски вздернуть плечом. Но уже в следующую минуту она вновь превратилась в жену, не собиравшуюся выпускать судьбу мужа из маленьких цепких рук. — Хорошо, — сказал она решительно, не терпящим возражения тоном, — если так, я все же дождусь тебя на углу! — И не успел Балинт ответить, повернулась на каблуках и удалилась под мерное колыханье красной, в белый горох, юбки.
— Это и есть твоя невеста, о которой ты как-то рассказывал? — спросил Оченаш.
Балинт не ответил.
— Мне нужно обсудить с тобой важное дело, — сказал он, собирая лоб крутыми складками. — Моего крестного, у кого я живу, арестовали, потому что у нас был обыск и за шкафом нашли коммунистические листовки. Только это я их там спрятал, а не мой крестный.
— Ты? — не веря своим ушам, переспросил Оченаш.
— Я, — подтвердил Балинт. — Забрал их у одного знакомого, которого тоже посадили. Правда, с тех пор уже выпустили, да я забыл вернуть и, по правде сказать, не знал даже, где он проживает.
— Кто такой? — спросил Оченаш. — Впрочем, какое мне дело, — тут же прервал он себя, нервно гримасничая.
Балинт качнул головой.
— Да я не о нем и говорить-то хочу. Слушай, ты не знаешь чего-нибудь о моем крестном?
— Как зовут его? — спросил Оченаш. — Хотя нет, что мне за дело! Нет, нет, ради бога, не говори, какое мне дело, как его зовут!
Балинт не понимал явного волнения Оченаша.
— Я только спросить хотел, — проговорил он тихо, — не знаешь ли ты его? Просто подумал: а может, втайне и он коммунист?
— Что я тебе, папа римский? — истерически закричал Оченаш. — Я ничего не знаю, и ты мне ничего не рассказывай! Слышать не хочу!
— Почему? — спросил Балинт, все больше удивляясь.
— Да потому что не хочу, — вскрикнул Оченаш, выйдя из себя, и его веснушки вдруг стали почти черными на резко побелевшем лице. — Кажется, ведь ясно сказал: не хочу!
Они молча продолжали идти к Дунаю. Балинт никак не мог взять в толк, почему Оченаш отказывается говорить о коммунистах. Просто не доверяет мне, вдруг подумал он, бледнея. Может, подозревает, что я стал шпиком?.. С теми двумя рабочими он разговаривал вполне доверительно, Балинт понял это, как только вошел в корчму, по их позам, сдвинутым головам, по выражению лиц. И вообще почему он так нервничает, ведь Балинт ни о чем его не расспрашивает, наоборот, сам рассказать хочет?
— Ты не захотел признать меня в двухсотке, чтоб не завалить, да?
— Ах-ха, — выдохнул Оченаш.
Балинт остановился, пронизывающе посмотрел другу в глаза. Некоторое время оба молчали. Балинт долго вглядывался в лицо Оченаша, он почти забыл, что и тот может смотреть на него так же. Когда наконец он отвел глаза, его светлое мальчишеское лицо было глубоко серьезным, до времени повзрослевшим.
— Надеюсь, ты не принимаешь меня за шпика? — спросил он просто, но в его голосе было столько непроизвольного достоинства, сколько душа даже зрелого мужчины способна выразить лишь в редкие минуты.
Оченаша била крупная дрожь. Он побледнел, бросил на Балинта долгий, молящий взгляд, открыл рот, закрыл, снова открыл, но не произнес ни звука. Еще раз поглядел на Балинта, потом вдруг повернулся и, прихрамывая, чуть не бегом пустился прочь. В три часа дня на Западном вокзале у него была встреча в ресторане Демуса с агентом в тирольской шляпе, который на следующей неделе обещал устроить его на пивной завод Дреера.
Балинт начисто позабыл о Юлишке. Когда он вернулся на проспект Ваци и на него повеяло вдруг ароматом чистого, только что выглаженного белья от метнувшегося навстречу красного платья в белый горошек, он радостно улыбнулся и только потом помрачнел.
— А вот и я! — сказала Юлишка, чуть склонив набок девчоночью головку.
— Вижу, — буркнул он грубо.
— Теперь ты проводишь меня до дому?
Балинт секунду поколебался. — Некогда.
— Ну, тогда я тебя провожу, — сказала Юлишка твердо, но ласково. — А жаль, я сегодня приготовила твою любимую лапшу с картошкой, думала, ты придешь.
Каждое воскресенье, уже третий месяц, готовила она лапшу с картошкой на обед, надеясь, что придет Балинт; отец и особенно Сисиньоре никак не могли понять такого однообразия.
— Ну, ничего, — добавила она себе в ободрение, — я и на следующее воскресенье это же приготовлю, если придешь… Глянь-ка, да у тебя усы выросли!
— Выросли? — сурово повторил Балинт, но не потрогал рукой.
Они все еще стояли на углу под палящим солнцем.