она Грюнера, который, с чисто еврейской чуткостью и способностью огрызаться на обе стороны, уважал профессора, по крайней мере, в той же степени, в какой презирал министра; ноготь с мизинца неподкупного профессора он не отдал бы за всего стокилограммового государственного мужа, которого держал у себя в кармане. (Венгерское объединение промышленников по ходатайству барона Грюнера, президента объединения, недавно предоставило министру по номиналу двести акций Мефтера.) Из игры сложно переплетавшихся за столиком чувств выпадал, таким образом, только профессор, который равно неприступно и равнодушно терпел и робкое презрение министра, и высокомерную почтительность барона — его не интересовал ни тот, ни другой. — Я намеревался поговорить с вами относительно дотации для факультета, господин профессор, — сказал министр. — Но, может быть, ни все же сядете? Я чувствую себя незаслуженно вознесенным, когда вы стоите, а я сижу.
— Благодарю.
Лысина министра побагровела, однако из почтения к барону он счел за лучшее проглотить злость. — Мы намерены повысить вам дотацию.
— На сколько?
— Нам хотелось бы знать ваше мнение.
— Сколько я сейчас получаю? — спросил профессор.
Министр сердито рассмеялся. — Вы даже не знаете?
— Очевидно, столь мало, ваша милость, что господин профессор просто не помнит, — подхватил барон. — Насколько мне известно, профессор в основном содержит свой факультет на собственные средства… Как вы сказали?.. Девять тысяч пенгё в год? Не густо.
Министр покраснел еще больше. — Государство наше бедное, господин барон! Но, как видите, мы стараемся исправить положение. Какая сумма вас устроила бы, господин профессор?
— Нам нужно пятьдесят тысяч, — не задумавшись ни на минуту, сказал профессор.
Супруга министра, уничтожившая за это время три куска торта и полдюжины пирожных жербо-миньон, громко рассмеялась. Министр чуть не задохнулся. — Вам угодно шутить, господин профессор. — Его голос стал хриплым от сдерживаемой ярости. — Как вы это себе представляете? Да у меня весь университетский бюджет…
— Но тогда зачем меня спрашивать? — прервал его профессор. — Сколько вы намерены дать?
— Если все пойдет хорошо, мы сможем увеличить дотацию… Густи! — подозвал он проходившего мимо их столика стройного белокурого молодого человека. Густи тотчас обернулся. — Слушаю, ваша милость? — В его голосе было точно то же выражение, что полчаса назад в голосе накрывавшего столы лакея, и так же предупредительно поблескивали его гладкие напомаженные волосы, склоненные к самым губам министра. — Густи, — бросив укоризненный взгляд на жену, попросил министр, — пробегитесь по буфетам и разыщите мне что-нибудь на сладкое! И фрукты пришлите! — крикнул он вслед удаляющемуся Густи, опять недовольно поглядев на жену. — Можно и крем, если не окажется торта!
Шумная компания графов-лошадников покинула свое место, и в красную буфетную донеслись из мраморного зала приглушенные расстоянием звуки вальса.
— Мы с волнением ожидаем конца вашей фразы, милостивый государь! — Барон повернул к министру короткую красную шею, очки его резко блеснули.
— Как вы сказали?.. Ах да, как же!.. Было намечено увеличить дотацию до пятнадцати тысяч, не так ли? — Министр вопросительно взглянул на жену; ее милость, за отсутствием вина, наливала себе минеральной воды; сперва она искупала в стакане широкий красный язык, потом залпом выпила воду.
— Да-да, — кивнула она, — пятнадцать тысяч!
— И вы полагаете, этого достаточно, ваша милость? — спросил барон.
Министр облокотился о стол. — Но именно такая сумма была намечена, господин барон! Однако, употребив и личное мое влияние, я смею надеяться, что доведу эту сумму, скажем, до двадцати тысяч пенгё, что, как ни говорите, было бы все-таки вдвое больше того, что институт получал до сих пор…
Профессор приблизился к столу. — Ну, а цена всего этого?
— То есть?!
— Я спрашиваю о цене, — повторил профессор с самой любезной улыбкой и, сцепив руки на животе, стал медленно крутить большими пальцами. — Барон подмигнул ему. — Я вижу, профессора сделал несколько недоверчивым опыт его предшественников, — сказал он, поворачиваясь к министру. — Не сомневаюсь, что широкий жест ваш, господин министр, развеял бы воспитанный в научных занятиях скепсис господина профессора.
Министр насильственно улыбнулся. — Мы не торговцы людскими душами, господин барон. Лично я желал бы достичь всего-навсего лишь некоторого искреннего сближения между профессором Фаркашем и выражающим общественное мнение страны правительством; я желал бы, чтобы один из величайших ученых мужей Европы рассматривал с большей симпатией и собственным своим участием поддерживал ту конструктивную работу, которую мы ведем в интересах венгерской нации.
Профессор продолжал крутить пальцами. — Это вам я обязан получением письма от «пробуждающихся мадьяров»?[30]
На секунду воцарилась тишина. — Какого письма? — с любопытством спросил барон.
— Письма? — повторил министр, словно был туг на ухо.
— Вы, кажется, желали бы, чтобы я вступил в ряды «пробуждающихся»?
Барон смотрел на министра. Лицо последнего снова стало наливаться краской. — Простите, что за инсинуация!
— Молодой человек, принесший письмо в мою лабораторию, — продолжал профессор, — родственник вашего личного секретаря. Он дал мне понять, что письмо составлено не без вашего ведома.
— Любопытно! — пробормотал барон, обращая очки свои на министра, у которого побагровел уже и затылок. — Он солгал! — воскликнул министр, ударив по столу ладонью. — Если он утверждал, будто я знал об этом письме, то…
— …это грубая ложь! — негромко договорил барон. — В самом деле, что могло бы подвигнуть его милость господина министра сочувствовать чисто антисемитскому движению! Правда, на венгерской политической арене нам уже приходилось раз-другой видеть примеры того, как кое-кто старался застраховать себя сразу с двух сторон, но подобная практика кажется совершенно несовместимой с прямолинейным характером господина министра.
Министр откинулся на стуле. — Надеюсь, господин барон, вы не допускаете мысли, будто бы я знал об этом письме?
— Ну что вы, — сказал барон, у которого на висках и вокруг носа выступили крупные капли пота, — что вы, ни на секунду!
Из соседнего зала вошли пять-шесть человек, беседовавших по-итальянски, и расположились за столиком в противоположном углу. За ними, соблюдая почтительную дистанцию, следовал фотограф, водя по сторонам настороженным носом; он быстрым взглядом окинул столик министра и, так как профессор явно не заинтересовал его, расположился со своим снаряжением напротив барона Грюнера и министра.
— Господин министр вне всякого сомнения знал о письме, — проговорил профессор, впервые за весь разговор обращаясь непосредственно к барону. Он на мгновение прикрыл глаза, белое лицо его словно застыло от отвращения, даже пальцы перестали крутиться перед животом. — Молодой человек, являвшийся ко мне, служит в институте расовой биологии под руководством господина Мехея, располагая стипендией, лично утвержденной господином министром.
— Что?!
— Ну, естественно! — сказал барон. — Где же еще ему служить?
Министр, словно боксер, всем телом повернулся к профессору. — Да как ты смеешь…
В этот миг он увидел приготовившегося щелкнуть фотографа. Черты его лица, искаженные страхом и яростью, вдруг моментально сложились в предписанную протоколом министерскую улыбочку, только сердито взбежавшие брови так и застыли на взлете; казалось, он вознамерился изобразить для вечности красавчика с рекламы лизоформа[31]. — Что с вами, ваша милость? — спросил барон, еще не заметивший фотографа и потому решительно не находивший объяснения необычайной мимике государственного мужа. — Вам дурно? — Проследив за выпученным взглядом министра, он разглядел рядом с длинным носом фотографа устремленную на них линзу и, опять вспотев, сердито взмахнул рукой. — Погодите! Я протру очки. — Барон не любил сниматься в профиль; повернув голову под должным ракурсом, он с изысканной улыбкой уставился на министра, отвечавшего ему самым сердечным взглядом. Казалось, они вот-вот обнимутся, скрепляя навечно дело венгеро-еврейской дружбы.
Профессор по-прежнему показывал вечности спину. — Августа опять с новым гвардейцем… — донеслось из дальнего угла под аккомпанемент веселого женского смеха. — Браво! — выкрикнул приятный итальянский тенор. — Ma come fa che con questa forma piuttosto grandiosa…[32] — С кем? — спросил женский голос. — С графом Апором, тем блондином, который, знаешь… — Santa Madonna, — воскликнул другой итальянец, — potrebbe essere suo figlio![33] Сверкнула белая вспышка магния, профессор содрогнулся. — Кстати, сегодня утром я вновь повстречался с упомянутым молодым человеком, — произнес он громко. — Он вел по университету группу студентов, требовавших отставки профессора Адама.
— Без ведома господина министра, я убежден в этом! — проговорил барон, подвижное толстое лицо которого после вспышки магния тотчас приняло свои естественные очертания. Физиономия министра с вздернутыми кверху бровями еще некоторое время продолжала источать любезность. — Подлая клевета! — лучезарно улыбнулся он. Профессор поморщился, сунул обе руки в карманы.
— Меня это свинство не интересует ни справа, ни слева, — произнес он презрительно, — мне до политики нет дела. И пусть мне не оказывают чести и не привозят из Рима кресты всех святых, и пусть не оказывают чести, увеличивая на десять тысяч пенгё дотацию моему факультету, и вообще незачем заигрывать со мной, потому что меня на эту удочку не поймаешь! И еще одно, черт бы побрал весь этот проклятый мир! — Голос профессора звучал так резко и злобно, что компания в углу внезапно умолкла. — Если кому-то еще раз придет в голову подъезжать ко мне со всякими рекомендациями, то я схвачу такого умника за галстук и так вертану, что он у меня еще в воздухе с голоду подохнет вместе со своим швабским доверителем.