— Ну, так пошли! — предложила Юлишка и взяла Балинта под руку. Он с удовольствием прижал к себе ее руку, но тут же свирепо отдернул свою, лицо стало туповатым от нахлынувших противоположных чувств.
— Что ты от меня хочешь? — спросил он со злостью, в то же время невольно прилаживая шаг к походке Юлишки. Юлишка знала, чего она хочет, Балинт же только догадывался, чего не хочет, поэтому был злее, неуклюжей и беспомощней, чем целеустремленная, спокойно-решительная Юлишка.
— Чего я хочу? — удивленно спросила она. — С тобой быть хочу.
— Сказал же, мне некогда, — буркнул Балинт.
— Вот чепуха! — засмеялась девочка, вскидывая голову. — Сисиньоре говорит, что в воскресенье даже господу богу не бывает некогда, а уж ему-то забот хватает. Ты еще не кончил дела с этой лисицей?
— Лисицей?
— Он только что проскочил тут мимо меня… скулил, будто лиса в зоосаду, — сказала Юлишка. — Не нравится мне его физиономия. Зачем ты с ним водишься?
Юлишка еще не знала — потом-то научилась и этому, — как опасно ругать друзей мужа; под предлогом мужской солидарности мужчины отстаивают собственную самостоятельность. — Тебе какое дело? — спросил он грубо.
Девочка обиделась, но не подала виду.
— Никакого, — сказала она, — я просто спросила. Если тебе он нравится, забудь, что я сказала.
— Не мешайся в мои дела, — багровея, прорычал Балинт, — я этого не потерплю.
Юлишка кивнула.
— Правильно, ведь и у меня есть свои дела, — проговорила она рассудительно и чуть заметно сжала руку Балинта. — Как давно уж мы не виделись! А Сисиньоре очень больная была, теперь-то опять поправилась.
— Я сам выбираю себе друзей, — кипя от ярости, продолжал Балинт, — и ты не вмешивайся, слышишь?
Юлишка засмеялась. — Да ладно тебе, не кипятись!
— Кстати, вкус у тебя никудышный, — сказал Балинт, шагая так, что девочка едва за ним поспевала. — Мой друг всем женщинам нравится.
— Ты гораздо красивей, — возразила Юлишка. — Он тем нравится, кто тебя не знает… Да, а ведь я Юлишку Надь видела!
Балинт остановился.
— Где?
— Как-то на улице случайно встретились, — рассказывала Юлишка. — Но она только поцеловала меня и тут же побежала дальше, торопилась очень. А еще раньше присылала одного человека, чтоб мы ему те бумажки и книги отдали.
— Где она живет теперь? — спросил Балинт.
Девочка пожала плечами.
— Ты ничего не знаешь, — прошипел Балинт. — Ты глупа, как… Могла бы догадаться, что мне нужно знать ее адрес!
Юлишка опешила. Прежде она думала, что Балинт сердится за то, что поддался ее уговорам и спрятал листовки, а значит, его крестный отец из-за нее попал в тюрьму, — но сейчас он кипятился уже совсем из-за другого: зачем не спросила адреса той, кому листовки принадлежат? Тяжелый он человек, думала Юлишка, намучаюсь я с ним. Юлишка очень горевала о Балинте те два или три месяца, что не видела его, часто плакала, особенно по воскресеньям, прождав напрасно к обеду, но ей ни разу даже не пришло в голову, что Балинт может покинуть ее навсегда, а она — с этим примириться. Она была красивая девочка, на улице совсем взрослые мужчины оборачивались ей вслед, было у нее и несколько знакомых мальчиков, с которыми она изредка пересмеивалась и которые охотно стали бы ее верными спутниками, как-то Юлишка даже ходила с одним из них в кино, но когда тот вздумал лапать ее, так ударила в грудь, что парень свалился со стула. Ребята, привыкшие к более легким успехам, быстро от нее отходили, и девочка оставалась одна со своими материнскими заботами об отце и старенькой бабушке; впрочем, не считая одного-двух воскресений, проведенных в горьких слезах, она стойко переносила одиночество, живая фантазия и готовность поболтать даже с самою собой заполняли неподходящее для ее возраста уединение. Стряпая, перемывая посуду, она громко, по-детски игриво разговаривала с окружающими предметами, а из комнаты в это время неслись старческие причитания Сисиньоре, славшей упреки далекому миру; два одиноких монолога по обе стороны стены лились одновременно — монолог девочки и монолог старухи. Подруг у Юлишки как-то не было, разве что мимолетные приятельницы, единственная более или менее близкая подруга, Ирма Живанович, переехала в Кёбаню, на другой конец города, и с тех пор они почти не виделись.
— Я не знала, что тебе нужен ее адрес, — оправдывалась девочка. — Да я и сама хотела спросить, чтобы навестить Юлишку, но не успела опомниться, как ее уж и след простыл.
— Голова у тебя варит медленно, я всегда это говорил, — проворчал Балинт. — Чего еще тебе от меня нужно?
— Послушай, Балинт, — внезапно решившись, сказала Юлишка, и ее бледное личико под венком угольно-черных волос сразу заострилось, — ты на меня сердишься за то, что я отдала тебе те бумаги?
— Очень нужно мне сердиться!
— Тогда почему не приходишь?
— Потому что некогда мне, сколько раз еще повторять, черт бы побрал мир этот поганый! — заорал Балинт, еще никогда не ругавшийся в присутствии Юлишки.
Девочка вздрогнула, но не испугалась.
— Ты стал коммунистом? — спросила она тихо.
— С чего ты? — бледнея, ответил Балинт.
— Тогда что с тобой?
— Не суй носа в эти дела, понятно?
Девочка засмеялась. — Ой, какой же ты забавный, Балинт! — воскликнула она. — Как будто старый муж, который все ворчит на свою судругу. Что с тобой, в самом деле?
— Судругу? — передразнил Балинт. — Могла бы уже отучиться от этих глупостей!
Девочка засмеялась опять.
— Уже отучилась, — сообщила она. — Футли не говорю, мугажки — тоже, вообще ничего такого не говорю. А судруга — это я просто так сказала, чтобы ты узнал меня.
Балинт отбросил со лба светлую прядь. — Издеваешься?
— Господь с тобой! — сказала Юлишка. — Это ты все задираешь меня. — Ее лицо вдруг стало серьезным, она медленно, стеснительно пригладила ладонями юбку. — Скажи, Балинт, а ты к другой девушке не ходишь?
Балинт покраснел до ушей.
— Не хожу, — ответил он быстро. И от того что солгал, покраснел еще больше, до самой шеи. — А если б и ходил? — сказал он задиристо. — Это тебя тоже не касается, ты мне не любовница.
— Ну конечно, — согласилась Юлишка. Однако подозрение застряло в мозгу, тоненькое, как березка, тело содрогнулось, глаза налились слезами. — Значит, ходишь к какой-то девушке! — воскликнула она решительно. — Тогда почему не говоришь мне?
Балинт понял, что попал в переплет, и совсем потемнел. Собственно говоря, он почти готов был по доброй воле покаяться Юлишке в том, что произошло у него с Анци, но сейчас, когда от неожиданности, по первому побуждению он все отрицал, отступать было поздно. — Тебе только и заботы! — проворчал он. — Засадила меня в тюрьму, из-за тебя, может быть, я еще работы лишусь, а на уме только одно — не хожу ли я к девушкам!
Юлишка остановилась.
— Ты это серьезно говоришь?
— Ясное дело, серьезно!
— Что у меня одно на уме — ходишь ты к другим девушкам или нет?
— А что же еще?
У девочки задрожали губы. Но она не заплакала, взяла себя в руки. Она сжала кулачки, тонкий стан ее выпрямился, красное в горошек платье заколыхалось.
— Ты злой, Балинт, слышишь? Ты жестокий, я знаю это с тех самых пор, как ты повесил собаку, но чтоб такой злой…
— Я повесил собаку! — повторил Балинт побелевшими губами. — И ты посмела это сказать мне, мать твою…
Девочка задохнулась от возмущения.
— Ты мою мать клянешь? — сдавленно выговорила она; большие черные глаза засверкали. — Ну, так бог же с тобой, Балинт, больше ты меня не увидишь!
Она повернулась и пошла прочь.
Балинт постоял, посмотрел ей вслед, потом тоже повернулся и зашагал в другую сторону.
В тот же день он отправился к Анци. Она была дома, но собиралась уходить. На вошедшего Балинта посмотрела отчужденно и с удивлением, как будто видела первый раз в жизни.
— Ах, это вы? — спросила она вместо приветствия, слишком уж тонким голосом, и даже не улыбнулась. Улыбка появилась лишь минуту спустя, но то не была широкая, гостеприимная улыбка, она лишь приподняла уголки губ с самодовольным и хитрым высокомерием. Анци сидела у стола перед четырехугольным настольным зеркальцем в никелевой оправе и мазала губы. Под ухом на шее желтела не стертая пудра.
— Мне пора уходить, — сказала она, локтем чуть-чуть отодвинув зеркало, чтобы одним глазом заглядывать в него, а другим видеть Балинта. — Вы не знаете, который час? Кажется, я уже опоздала! — воскликнула она и, зажав пальцами кожу возле носа, немного ее оттянула, словно рассматривала прыщ. — Который час?
Балинт все еще стоял у двери, ему даже не предложили сесть. Анци вполглаза посмотрела на него: он застыл на пороге с таким пристыженным видом, что молодая женщина рассмеялась.
— Чего ж вы не садитесь? — спросила она.
Балинт оглядел комнату: на всех стульях валялись предметы женской одежды, чулки, сорочка, блуза, даже туфли на высоких каблуках.
— А куда? — спросил Балинт.
Он видел лицо Анци сразу в трех экземплярах: одно в натуре, второе в том зеркальце, что стояло на столе, третье в большом овальном зеркале, висевшем над комодом, зеленоватом, потускневшем от времени; все три лица, гримасничая, смотрели перед собой, шесть пальцев усердно оттягивали кожу возле трех носов.
— Сбросьте туфли! — произнесли на трех лицах три растянутых в гримасе рта. — Я сейчас ухожу, но пока посидите.
Если б его даже спросили, Балинт вряд ли мог объяснить, чем, собственно, он разочарован. В глубине своей юношески самоуверенной мужской души он надеялся, очевидно, — в том себе, конечно, не признаваясь, — что Анци после вечеринки, когда он почтил ее своей любовью, сидит дома одна, взаперти, и, ни о чем не заботясь, не замечая мира и быстротекущего времени, поджидает его в непоколебимой верности и полном уединении. Больше двух месяцев прошло с тех пор, как они познакомились; эти два месяца были для Балинта полны событий, но несмотря на это, а может быть, именно поэтому, он в душе был свято убежден, что вокруг него в мире все остановилось. Так бывает со многими: чем больше жизнь задает им задач, тем менее способны они представить, что и в жизни других людей что-то происходит; воображение вообще так бедно и лениво, что всякое чужое время, с течением которого по какой-то причине утеряна связь, оно останавливает, словно часы, и, возвратись, ищет часовую стрелку там, где видело ее в последний раз. Балинту даже не помыслилось, что за минувшие два месяца Анци могла познакомиться с другим мужчиной или хотя бы надеть другое платье, не то, в каком он с ней познакомился; сейчас, стоя в дверях, он был буквально ошеломлен лицом молодой женщины, гримасничавшим ему с трех сторон, этими тремя ликами, равнодушными, занятыми только собой, с шестью пальцами возле трех носов. В сущности, Анци не очень ему и нравилась, она была чересчур высока, на его вкус, и говорила слишком жеманно, неестественно тонким, визгливым голосом, но сейчас, от того что забыла его и совершенно о нем не думает, она внезапно так похорошела, так округлилась желанно, что Балинт вдруг сник и, сам не зная почему, уныло повесил голову. Бал во дворе авторемонтной мастерской вдруг воспарил в поднебесье, и там, наверху, в волшебном свете фонариков, Анци сияла, словно королева, чуть-чуть правда размытая, но еще полнее, моложе, чудеснее, с двумя глазами-звездами, с незабываемым своим воркованьем.