Вечером того дня, когда состоялась его беседа с Битнером, у Балинта назначено было свидание с Анци. В первый и, пожалуй, последний раз он явился с опозданием и, постояв двадцать минут, повернулся и ушел домой. Он подождал, пока улягутся Нейзели, на кухне в холодной воде вымыл ноги, после того долго сидел один на низком, плетенном из соломы стуле бабушки Нейзель. И потом еще долго лежал без сна.
Никогда в жизни не чувствовал он себя таким заброшенным, хотя никогда еще столь не нуждался в умном совете, крепкой руке старшего. Не было у него ни отца, ни друга, Нейзель сидел в тюрьме, ехать с жалобами к матери, которую не видел полтора года, было немыслимо. Оченаш от него отошел, Юлишку он оттолкнул сам. С кем же было поговорить начистоту?.. С крестной матерью, задыхавшейся от забот?.. С Петером Нейзелем?.. Они были хорошие приятели, но никогда не откровенничали друг с другом. Дядю Пациуса он уважал, даже любил, вот только доверительной беседы с ним как-то не получалось… Анци?
Балинт остался совершенно один. Как раз в ту пору, когда развивающийся ум стал задавать все больше вопросов, не к кому было с ними обратиться. Между тем они не были отвлеченными, их подбрасывала подростку сама жизнь. Но эти чисто практические вопросы странным образом оказывались такого характера — как и вообще почти всякий пустячный с виду практический вопрос, — что за каждым правильно найденным ответом обнаруживалась нравственная позиция. Только ошибись, напутай — и вся жизнь может пойти оттого вкривь и вкось: так в геометрии (и в политике) изначальное отклонение на сотую миллиметра образует затем разрыв шириною в палец, в конце же концов приводит к диаметральному расхождению.
По-видимому, не было никакого смысла в том, что он соврал Битнеру, Балинт осознал это, едва закрыл рот. Ночью на кухне Нейзелей, сгорбившись на низеньком соломенном стуле бабушки Нейзель, он всесторонне обдумал положение, с несвойственной его возрасту трезвостью и ясностью ума взвесил все доводы «за» и «против». Помог ли он Ференцу Сабо, отрицая то, что Сабо сказал? Нимало. Сабо уже уволили, и свидетельство Балинта не могло вернуть его обратно. Если Битнер передаст дело в суд или в полицию, обвинение поддержат, по крайней мере, два свидетеля: его тайный соглядатай и Пуфи, не говоря уж о том, что другие тоже слышали высказывание Сабо и среди них, конечно же, найдется такой, кто на допросе не посмеет или не захочет это отрицать; и много ли стоит тогда его показание, что он «не слышал» — другие-то, по меньшей мере двое, слышали! А ведь его, Балинта, подозревают в том, что он коммунист, значит, защищая Сабо, он прямо наталкивает на мысль, что Сабо коммунист тоже. Итак, помог он чем-нибудь Сабо?.. Ничем.
Обманул ли он Битнера? Поколебал ли в его подозрениях?.. Ни на минуту! С чего бы мастер поверил ему, а не Пуфи, которого больше любит, и не доносчику, которому больше доверяет? Балинт еще раз воспроизвел про себя десятиминутный диалог с Битнером, каждое слово, каждый поворот которого прочно засели в памяти, и пришел к выводу, что врал плохо. Он сидел один в темной кухне и все нее, припомнив этот мучительный разговор, покраснел — не столько от того, что врал, сколько от того, что врал плохо. Он видел себя, угрюмо стоявшего, сбычив голову перед лучезарно улыбающейся красной физиономией мастера, и теперь отчетливо понимал, что, как ему ясна была фальшивая игра Битнера, так и Битнер видел его насквозь; и тот и другой чутьем разгадали, что оба играют — один в отеческое доброжелательство, второй — в детскую откровенность. Балинт врал так, как врут неопытные люди, в полсердца и только через раз, он был весь как на ладони. Такого рода стыдливый лжец более всего озабочен тем, чтобы врать лишь по крайней необходимости, и именно этим выдает себя; мимолетное раздумье перед каждым ответом непременно на тысячную долю секунды оказывается длиннее или короче, предшествуя очередной лжи, в сравнении с паузами перед вставляемыми из порядочности правдивыми фразами, и это крохотное различие, отмечаемое даже не ухом, а чувством времени, выделяет ложь заметнее, чем если бы ее отчеркнули красными чернилами. На первые вопросы мастера Балинт или не отвечал вовсе, или отвечал уклончиво, уже этим показав — совершенно напрасно, — что не согласен с ним, то есть вызвал к себе инстинктивную неприязнь, навлек подозрения… и когда дело дошло до главного, до того, говорил или не говорил Сабо о Советском Союзе, Битнер вполне мог бы и не задавать ему этого вопроса, настолько неопровержимо он знал, что Балинт будет врать; впрочем, мастер не затем и задал этот вопрос, чтобы своими ушами услышать ложь, — просто он тоже был уже беспомощен перед неписаными законами однажды начатой игры в вопросы и ответы. И когда Балинт сперва промолчал и лишь через десяток фраз на повторный вопрос ответил, что заявления Сабо «он не слышал», да еще при этом строптиво вскинул голову, — ложь стала настолько очевидной, что, если бы за ложь полагалась смертная казнь, его можно было бы вздернуть без каких-либо дополнительных доказательств. Не понадобились бы даже показания свидетеля обвинения о том, был или не был Балинт на месте, когда прозвучало упомянутое заявление, — не случайно Битнер не спросил об этом у Пуфи; впрочем, несколько дней спустя все-таки спросил, но лишь для очистки совести: «отступничество» Балинта — хотя мастер себе в том не признавался — глубоко его задело и обозлило.
Пуфи подумал минуту. — Его не было, господин Битнер.
Мастер вытаращил на него глаза.
— Не было, не было, — повторил Пуфи с естественной интонацией привычного враля. — Я точно знаю, что его тогда не было.
Битнер не верил собственным ушам. — Что ты болтаешь? — рявкнул он. — Не ври мне, щенок!
— Я — врать?! — воскликнул Пуфи. — Да чтоб мне в жизни не едать пирога ни с маком, ни с творогом, господин Битнер, если я вам соврал. Кёпе тогда не было, это я точно знаю, потому что он, перед тем как уйти, спросил меня, не видал ли я Шани, а я еще немного постоял со всеми да и пошел Шани вызволять.
— Где ж он был? — спросил Битнер рассеянно.
— В уборной, — ухмыляясь, сообщил Пуфи. — Я-то знал где, сам его там запер. Такую оплеуху схлопотал из-за него от Кёпе — если возвращать, так надо сразу уж три штуки, чтоб сравнялось.
Пуфи и сам не мог бы сказать, пожалуй, почему вдруг соврал. Память о пощечине все еще зудела под кожей, и вот представился вполне подходящий случай отомстить за нее. Он не воспользовался им, очевидно, по доброте сердечной, легкомыслию, бездумности, может быть, потому, что боялся Балинта, а может, и потому, что, в сущности, сам того не зная, уважал его больше, чем Битнера. Факт тот, что маленькая бесцельная ложь, в великом изобилии, словно бурьян, теснившаяся у Пуфи во рту, совершенно изменила положение. В первую минуту, правда, Битнер подозрительно нахмурился, но потом поверил. Поверил, как поверил бы и более грубым россказням Пуфи, потому что верил ему — хотя и с опаской, — как один бандит верит другому, Балинту же не поверил бы и в меньшем, потому что не верил ему вообще. Так в течение минуты Балинт вновь занял во мнении Битнера, а следовательно, и в мастерской свое прежнее положение, сам нимало не подозревая о собственных перемещениях: Пуфи не рассказал ему о разговоре с Битнером.
Балинт по-прежнему знал, что должен цепляться руками и ногами, чтобы не вылететь из мастерской. Всякий раз при встрече с Битнером улыбался ему с веселым, сияющим видом, но в то же время строптиво вскидывал голову, и так и эдак обнаруживая перед мастером, что совесть у него нечиста. Между тем, поразмыслив тогда ночью, в темной кухне на стуле бабушки Нейзель, он — хотя и признал свою ложь бесцельной — в конечном счете не пожалел о ней. Пусть не было в ней никакого смысла, он все-таки должен был врать. Он не много знал о Советском Союзе и уж вовсе не мог судить, действительно ли судьба Венгрии зависит от него, но если Сабо из-за того, что так думает, теряет свой кусок хлеба, то прав он, а не те, кто лишает его хлеба. Говорить нужно правду, но Балинт иначе как ложью не мог довести до сведения Битнера то, что он чувствовал.
Дело шло уже к осени, когда Балинт, возвращаясь как-то вечером от Анци, увидел Юлишку. Она была не одна, ее сопровождал незнакомый парень, высокий, стройный, широкоплечий. Физиономия у парня была приятная. В какой-то момент Юлишка взглянула на него и засмеялась чему-то. Балинт невольно приосанился, брови взлетели на лоб, кровь ударила в голову, нос воинственно задрался. Он еще издали поздоровался с Юлишкой, чтобы потом все внимание обратить на ее спутника: сунув обе руки в карманы, вздернув плечи, выкатив грудь, он с таким гонором и пренебрежением жалел незнакомого соперника, что этот последний имел бы все основания — даже не вступая в переговоры — в качестве наиболее достойного ответа наградить его оплеухой. Когда они благополучно миновали друг друга, Балинт остановился, обернулся. Юлишка не повернула головы.
Был холодный пасмурный осенний вечер, дождь висел над самыми крышами. Балинт поднял воротник, надвинул на глаза берет. Он решил пойти в кино. Потоптавшись перед входом, в очередной раз решил, что порвет с Анци. В кино не пошел, засел в случайной корчме. У сапожника с улицы Жилип уже третий день копилась для него работа — Балинт решил, что завтра непременно возьмется за нее и разом справится с задолженностью. Выпил два фреча и решил, что с этим тоже нужно кончать. Он совсем растерялся и чувствовал себя таким покинутым, что охотней всего упал бы головой на стол и выплакался вволю. В его ушах все еще звенел доверительный, веселый смех Юлишки, когда она взглянула на своего спутника. На приветствие Балинта Юлишка ответила напряженным кивком и тотчас отвернулась.
По дороге домой он еще раз решил, что порвет с Анци. Дома на кухне сидел гость, дядя Йожи, которого он не видел несколько месяцев. Балинт поздоровался с ним за руку, но в глаза не глядел: дядя всякий раз напоминал ему о матери, брате и сестрах, о которых он знал только то, что они бедствуют. С незапамятных времен Балинт не посылал им денег, дополнительный заработок отдавал сперва крестной, потом стал тратить на Анци. Дядя Йожи с его худой сутулой спиной, длинными плетями рук, длинным носом и всеми связанными с ним семейными воспоминаниями проник в самую совесть Балинта и там медленно, основательно огляделся; от его взгляда и Балинту виднее стал накопившийся в ней хлам.