— Ты где ж это шляешься? — без всякого выражения спросила крестная. Она сидела у стола, скрестив на груди руки, перед ней красовалось румяное, душистое яблоко с кулак величиной, кричаще неуместное на этой холодной и сумрачной пролетарской кухне. — Сапожник твой приходил, спрашивал тебя.
— Передавал что-нибудь? — спросил Балинт.
— Сказал только, что уж сколько дней тебя не видит, — сообщила крестная, испытующе на него глядя. — Он думал, что ты болеешь.
На минуту в кухне стало тихо.
— Если не можешь ходить к нему, загляни, скажи, он себе другого помощника наймет, — сказала Луиза Нейзель.
— Ему шофера не нужно? — спросил дядя Йожи. — На грузовике клиентам заказы развозить?
Луиза Нейзель улыбнулась. — Нанялись бы к нему, Йожи?
— В текущий период нанялся бы, — кивнул Йожи, уныло пошевелив носом, — потому как сейчас у меня по случайности время есть.
На висках у Йожи сильно пробилась седина, лицо вытянулось, покрылось морщинами. Шесть лет назад, собираясь жениться на матери Балинта, он выглядел еще просто холостым парнем, теперь же всякий назвал бы его старым холостяком. Балинт пристально всматривался в его лицо, словно то было зеркало старости, по которому можно представить, насколько постарела мать с тех пор, как он не видел ее. На сердце у него стало тяжело.
— Ты почему к сапожнику-то не пошел? — так же, без выражения, спросила крестная.
— В цеху работа была, — быстро ответил Балинт.
Ложь буквально слетела с его языка, он не мог уже остановить ее. Балинт покраснел и задохнулся, ошеломленный сознанием, что соврал. Пока дыхание вновь выровнялось, он обнаружил, что стоит в комнате, у окна, глядя на скудно освещенную Вышеградскую улицу. Дети уже спали, Петер громко высвистывал носом, одна из девочек посапывала. Балинт тихонько выругался и вернулся на кухню. Лицо крестной было такое же, как всегда: она знала, что Балинт не врет.
— В духовке осталась тарелка тушеной картошки, — сказала она.
Балинт сел на бабушкин стул.
— Я ужинал.
— Черт возьми, уже не в ресторане ли? — спросил дядя Йожи.
Обычно у Йожи сразу было понятно, когда он шутит, но иной раз его слова звучали двояко, их можно было понимать и так и эдак. Балинт посмотрел на него, стараясь разобрать выражение бесцветных, часто помаргивающих глаз, потом отвернулся.
— В корчме поужинал? — спросил дядя Йожи.
— В корчме, — вызывающе ответил Балинт.
— Знаю я отличную корчмушку на улице Подманицкого, — сказал Йожи, — там роскошное жаркое готовят с лучком… когда я ужинал там последний раз с премьер-министром нашим, графом Иштваном Бетленом, он сказал мне: слышь, Йожи, подобного жаркого даже матушке моей не состряпать, а уж она такая повариха была, что даже Ференц Йошка[110] пояс отпускал, когда у нас обедал.
Луиза Нейзель засмеялась. — У нас теперь Гёмбёш премьер-министром стал, Йожи!
— Он тоже с нами ужинал, — кивнул Йожи.
— А еще кто? — смеялась хозяйка.
— Больше никого. Трое нас и было, — сказал Йожи. — Ведь я, знаете ли, сударыня, по секрету всегда информирую господ премьер-министров о настроении рабочих, их среднем весе и размере воротничка, а еще о том, какие марки машин они предпочитают приобретать, чтобы, не дай бог, по ошибке другие какие не завезли в нашу страну, иначе-то бедные господа торговцы враз прогорели бы!
Балинт сидел молча, не шевелясь.
— Где ужинал-то? — уже в третий раз спросил Йожи.
— В корчме, — упрямо ответил Балинт.
— С барышней, надеюсь?
И опять нельзя было понять, насколько всерьез задан этот шутливый с виду вопрос: глаза Йожи были прищурены, нос уныло повис надо ртом. Балинт вспыхнул.
— Понятно, с барышней!
— Так я и думал, — сообщил Йожи, — больно уж господским винным духом несло от тебя, как пришел. В следующий раз веди заправлять свою сударушку-невесту прямо сюда, на улицу Подманицкого, такой фреч с кадаркой получите, пальчики оближете. Господин премьер Гёмбёш, помню, три подряд высосал. Уж вы поверьте, сударыня, старому шоферу, — повернулся он к Луизе Нейзель, — нет ничего лучше на свете, чем вино да женщина, если, конечно, грузовичок тянет. Коллега Нейзель когда домой собирается?
— Вчера четыре месяца истекло, — сказала Луиза, опять скрестив руки на мощной груди, — но его прямо в этапную тюрьму перевели.
— И там еще отдохнет немножко, — сказал Йожи, подмигивая Балинту. Он вынул из кармана красивое румяное яблочко, двойняшку того, что уже лежало на столе, и протянул Балинту. — Ну, храни тебя господь бог, сынок, ужо скажу твоей матушке, чтоб не убивалась из-за тебя понапрасну. Она, бедняжка, только о том и плачет, успеваешь ли ты в корчме посидеть, хватает ли денег, чтобы барышню свою угостить как следует.
— Значит, хватает! — огрызнулся Балинт, бледнея.
На другой день после работы он пошел к дяде Йожи. Йожи сидел у себя в комнате, над головой горела прикрепленная к стене маленькая лампочка, на коленях лежала открытая книга. Йожи был в очках; от этого его лицо выглядело совсем по-другому, казалось серьезнее, достойнее; сейчас-то ему нельзя носом гримасничать, подумал Балинт.
— Хочу у вас совета попросить, дядя Йожи, — сказал он. — Я решил записаться к «молодым», потому что у меня сейчас времени свободного невпроворот, не знаю, что с ним и делать.
— А зачем тебе туда записываться? — спросил Йожи.
Балинт разглядывал комнату: видно было, что живет здесь старый холостяк. — Мы и с крестным моим говорили, что надо мне принять участие в рабочем движении.
— Ну-ну, — сказал Йожи. — До сих пор-то разве не принимал участия?
— Те листовки ко мне случайно попали, — пояснил Балинт.
Йожи задумался. — Гм, случайно! — повторил он. — Погоди немного, пока крестный твой из тюрьмы выйдет.
— Так ведь чего ж ожидать напрасно, — сказал Балинт, — теперь крестный на заметке, небось и в профсоюзе какое-то время показаться не сможет. Его, наверное, под полицейский надзор возьмут.
Йожи снял очки. — Я ведь в провинции похоронен, — сказал он уныло, — связей с металлистами у меня нет. Ступай ты в партячейку шесть-два, на проспекте Ваци, разыщи там секретаря молодежной группы и скажи, что хочешь вступить к ним.
Балинт покачал головой.
— Почему бы нет? — спросил Йожи. — Он тебе обрадуется, как обезьяна хвосту. Не много дураков найдется сейчас, чтоб по своей воле к ним заявиться: так, мол, и так, желаю платить членские взносы. Знаешь, сколько получает теперь ученик на заводе Ланга?
— Знаю, — сказал Балинт.
— Четыре филлера, — сообщил дядя Йожи. — Да еще их каждые две недели на две следующие недели на улицу выставляют. Из этих-то доходов завтрак а-ля фуршет оплачивать для товарища Пейера в «Подвальчике Матяша»?
— Все-таки я хочу вступить, — сказал Балинт, — там читать можно, лекции слушать, в шахматы играть. А потом, дядя Йожи, надо же как-то свободное время занять.
На третий день, вернувшись домой после свидания с Анци, он получил от Йожи весточку: в субботу к шести часам вечера быть у входа во Всеобщую потребительскую кооперацию со стороны проспекта Ракоци. Йожи был точен, но Балинт, опять понапрасну прождавший Анци у нее дома, опоздал на четверть часа. По дороге он старался подготовить себя к предстоящему событию — первой сознательной встрече с рабочим движением; представлял, где, как, при каких, ему еще неведомых, обстоятельствах эта встреча будет происходить, какое дадут ему поручение и как будет держаться он сам; но сквозь эти мысли, словно перья лука, которые, сколько их ни затаптывай, все равно вновь и вновь подымаются из земли, настойчиво и щедро лезли воспоминания об упущенном и на этот раз белом теле Анци. Он даже не заметил, что опоздал, даже не подумал об этом, когда увидел томящегося в ожидании Йожи, даже не извинился.
— Куда пойдем, дядя Йожи? — спросил он, в душе посылая прощальный взгляд медленно уплывающим, тающим, как апельсиново-желтое облачко, воспоминаниям об Анци.
Йожи ткнул носом в сторону подъезда.
— Сюда? — недоверчиво спросил Балинт. Очевидно, Йожи все-таки не понял, о чем он просил его: можно ли вообразить, чтобы здесь, в самом центре города, состоялась тайная революционная сходка! — Что здесь будет, дядя Йожи?
— Чаепитие, — сказал Йожи.
У Балинта отвис подбородок. — Чаепитие? Вы все шутите, дядя Йожи!
— Пошли, дружище, не то опоздаем. Познакомишься с самым разным людом.
— С каким?
— Это соцдемовская встреча, — сказал Йожи. — Культурные мероприятия и чай. Чего стал?
Балинт уперся спиной в косяк. — Соцдемы! Зачем мне это?
— Пойдем, пойдем! — поторопил его Йожи, направляясь к лестнице. — Мне говорил кое-кто, что здесь и русский чай будет для тех, кому он по вкусу.
Они вступили в большой, просторный зал, где за столами — одним длинным, вдоль стены, и маленькими квадратными столиками посередине — сидело уже человек сто или сто пятьдесят; перед каждым стояла белая фаянсовая чашка. Между столами ходили женщины с чайниками на подносах, то один, то другой гость вставал и переходил к сидевшей поодаль группе, иные разговаривали, стоя между столиками, поэтому Балинт не сразу заметил, что в конце зала имеется сцена, а перед ней в восемь — десять рядов стоят почти пустые стулья. За сценой на стене — плакат: «Общее производство, общее потребление, общая польза»; в слове «польза» буквы «ль» выпали. (Балинт даже призадумался, не нарочно ли их сбили.) — Проходите, товарищи, проходите, — пригласила их пожилая работница с ласковым лицом и с подносом в руках, — с той стороны еще есть места. — Они пошли зигзагами между столами, дядя Йожи впереди, Балинт за ним.
— Не сюда! — негромко, поспешно сказал вдруг Балинт, но опоздал: Йожи взялся уже за спинку стула, отодвинул, вопросительно обернулся к Балинту.
— Почему?
Балинт не ответил.
— Место хорошее, — проворчал Йожи, — а ежели товарищ не поленится покрутить шеей, так сможет полюбоваться и дамами на эстраде.