Балинт достал насквозь промокший платок.
— И усы отросли, пока я тебя не видела, — продолжала мать, пальцем убирая из уголков глаз последние слезинки. — Бреешься уже?
— Один раз побрился, — со стоном всхлипнул Балинт. — У дяди Мозеша, горбатенького, вы ведь помните его, мама.
Луиза Нейзель тем временем встала, растопила плиту. От потрескивания разгоревшегося хвороста невидимые плети холода, обвившие стены, стали жухнуть, сжиматься и понемногу сбегать к порогу, к своему корневищу. Из открытого чела плиты трепещущее желтое пятно света упало на юбку хозяйки, оттуда соскочило на каменный пол, сладко суля тепло измученным нервам. Едкий запах дезинфекции усилился. — Садись-ка, сынок, к столу да поешь, — сказала Луиза Нейзель Балинту, ставя на стол тарелку фасолевого супа. Как на всякой бедной пролетарской кухне, у нее всегда, даже в самые нищие времена, находилась для нежданного гостя хотя бы тарелка похлебки; когда бы ни заглянул к ней человек, она ни за что не отпускала его голодным — и даже если друг за другом являлось четверо, для четвертого тоже выкраивалась тарелка супа, на худой конец хлеб, намазанный жиром, лук с солью, паприка. Казалось, запасы ее неисчерпаемы, как будто она оделяла от собственного необъятного тела. Балинт сел к столу и стал есть; он уже немного стыдился, что так расчувствовался, но слезы нет-нет да и капали в горячий суп. — Сестренки-то как, выросли? — спрашивал Балинт. — В школу не ходят? А та красивая акация под окном все еще стоит?
— Стоит.
— А Юлишка?
— Это ж кто такая? — удивилась мать.
— Ну, помните, мама, каменная фигурка посреди бассейна?
— Цела-невредима, — сказала мать.
— А тетя Браник?
— И эта тоже, — кивнула мать. Но больше ничего не добавила, потому что задолжала соседке десять ложек жиру, два кило муки, да еще картошку брала.
— Ну, а господа-то, хозяева, живы?
— Живы, господь их спаси, — сказала мать. Она должна была десять пенгё барышне Анджеле, а кухарке — муку, жир, лук, соль, сахар; кухарка, правда, успокаивала, успеете отдать, мол, когда сами домишком обзаведетесь — понимай так, когда Дунай вспять потечет.
— А господин Гергей, шофер?
Шоферу вот уж полгода причиталось с нее три пенгё, правда, он сам заставил принять их, а она — хоть разорвись — отдать не может. — И он жив-здоров… Летом девочка у них народилась.
У Балинта опять глаза были на мокром месте, он даже расспрашивать больше не мог. После долгих мучительных месяцев ему плакалось, как реке — теклось, приятно и естественно; он вскочил, бросился к матери, обнял за шею. — Не уезжайте, — взмолился он, одолевая мужскую стыдливость, — только не уезжайте! — Луиза Кёпе развязывала красный узелок, лежавший рядом с ней на полу.
— А что я тебе привезла! — сказала она припавшему к ней Балинту.
— Орешков, — не оборачиваясь, простонал Балинт.
— Достань уж ты, что ли, — сказала она своей тезке, Луизе Нейзель, протягивая узел. — Шевельнуться не могу из-за дурачка этого, даром что большой такой вымахал.
— Уродились орехи нынче? — спросил Балинт.
— Да ничего, вроде бы уродились.
— Вам, мама, еще немного подождать придется, — сказал Балинт, — покуда я выучусь. Но уж потом вы у меня так заживете, что и…
— Ну конечно, — тихо сказала мать, — само собой…
— Все тогда будет хорошо, — торопился Балинт. — Ведь я и жениться не стану.
— Это ж почему так, сынок?
— Я с вами останусь, мама, — выдохнул Балинт матери в шею. — Вместе вырастим девочек, замуж их выдадим.
— Обязательно, сынок, — кивала ему мать.
Тетушка Нейзель засмеялась. — И за кого ж ты их выдашь, а?
— За токарей-металлистов, — серьезно ответил Балинт. — Или за судовых кузнецов.
Он поднялся, перешел к Нейзелю, взял его руку, сжал изо всех сил. — Вы не бойтесь, — с трудом выговорил он, так сильно перехватило вдруг горло, — все будет очень хорошо.
Старик поглядел ему в лицо.
— Ведь вас здорово любят все на заводе, правда, крестный? — спросил Балинт. — Я знаю, вас там все любят.
Нейзель по-прежнему смотрел ему в лицо.
— За меня, сынок, бояться не надо, — сказал он медленно, — потому как я сам, черт возьми, не боюсь. Собака ведь только того кусает, кто ее боится.
— Ну вот, правда же? — выдохнул Балинт, бледный как смерть. — Так что все будет очень хорошо.
— Ужо крестная твоя матушка помолится хорошенько, — поглядывая на жену, сказал Нейзель. — Говорят, очень даже помогает.
— От чего? — спросила Луиза Нейзель.
— От увольнения, если с душой молиться будешь, — проворчал Нейзель.
Лицо его жены пошло красными пятнами, она помолчала. — А ты где опять ночь прошатался? — спросила она Балинта.
— В полиции, — не сразу ответил Балинт.
— Опять?! — невольно вскрикнула тетушка Луиза, всплеснув руками.
— Пошел во Всеобщую потребительскую на чаепитие, — пояснил Балинт, — оттуда и забрали.
Все четверо молчали. Да и не было смысла много рассусоливать, ни о том, почему забрали, ни о том, что сидел в полиции, ведь выпустили же! Впрочем, Балинт не сомневался, что крестный знает о нем все, да и по молчанию матери ясно было, что она могла бы выложить ему кое-что на этот счет, просто не хочет. Сейчас нужно было бы сказать только одно, что крестного арестовали из-за него и из-за него он может лишиться работы, но на это у Балинта не было сил. Он вверг в нищету свою мать, сейчас делает то же с семьей крестных родителей; Балинт чувствовал себя самым жалким из жалких, самым последним человеком на свете. — Как поживает господин Тучек? — спросил Нейзель.
Балинт проглотил ком в горле. — Врет, как всегда… Но этот особенно воду не мутит.
— А паук тот, толстобрюхий?
— Битнер?
— Он самый… Ты как с ним, ладишь?
Балинт опять проглотил комок. — Приходится, — сказал он. — Может, обойдется все, крестный, правда?
Нейзель помолчал. — Значит, не очень с ним ладишь?
— Ничего, все обойдется, — повторил Балинт.
Помолчали. За окном завывал ноябрьский ветер, бесновался по двору, рвался снаружи в дверь. В такую погоду (вдруг вспомнилось Балинту детство) их прежняя крохотная квартира заполнялась дымом, здесь же ветер только гудел в трубе. Балинт смотрел на мать: с тех пор как они выехали из этого дома, она стала совсем старуха, под глазами морщинки, шея в морщинках, в волосах проседь.
— Господин Битнер как-то спрашивал о вас, крестный, — сказал Балинт, отворачиваясь от матери.
— Да?
— Мол, редко видит вас в профсоюзе.
Лицо Нейзеля потемнело. — Значит, они уже говорили там обо мне, подлецы!
Он не стал больше делиться своими мыслями, вероятно, здесь они были бы неуместны — так же как его молоты, клещи, зубила. Балинт и не ждал продолжения, он опять смотрел на мать. За два года, что он не видел ее, мать еще больше состарилась, теперь-то уж не пошла бы за Йожи замуж. — Он перестал ездить к вам в Киштарчу? — спросил он.
— Кто?
— Как кто? Разве я не сказал? Дядя Йожи.
— Раз в неделю, — коротко ответила мать.
Балинт повернулся к ней всем телом. — Каждую неделю? — спросил он ошеломленно, и прежняя злая ревность захлестнула сердце.
— Что ж, время у него есть, — сказала мать.
— Как не быть, — невесело кивнула и тетушка Нейзель.
— Пешком и туда и обратно, — рассказывала Луиза Кёпе, и ее глаза заулыбались. — Говорит, и так уж баранки лишили, а без шоссейной дороги ему жизнь не в жизнь.
Снова наступила пауза. — Чего ж он обратно к нам не переберется? — срывающимся голосом спросил Балинт немного погодя, с недобрым, горьким чувством к дяде Йожи.
— Зачем? — спросила мать.
— Вам тогда надо было пожениться, сразу же, — вздохнула тетушка Нейзель. — Говорила я, с церковью-то оно надежнее…
Нейзель покачал головой. — Если два ничего вместе сложить, ничего и будет, Луиза! — Мать Балинта пожала плечами. — Теперь бы он еще сидел у меня на шее, а я и на него работай.
— Не такой он человек, — возразила тетушка Нейзель. — Этот из-под земли достал бы необходимое.
У Балинта сердце разрывалось от жалости к матери, и все же он испытывал облегчение: одной заботой стало меньше. — Очень хороший человек дядя Йожи, — сказал он, немилосердно еще раз всаживая в сердце матери клинок запоздалого сожаления. — Последнюю рубаху отдаст, если попросят.
Мать покосилась на сына. — Как-нибудь и одна промучаюсь, — сказала она. — А ты, сынок, знай учись ремеслу, о нас не думай!
Нейзель зевнул.
— Спать хочешь? — спросила жена.
Он снова зевнул.
— Так рано?
— Так нас приучили, — сказал Нейзель, вполглаза улыбаясь Балинту: мол, нам-то с тобой это известно.
— Когда ж вы там ложились, дядя Лайош? — спросила Луиза Кёпе.
— В восемь, — добродушно подмаргивая Балинту, сказал Нейзель. — Как свет погасят.
— А вставали когда?
— В пять.
Луиза Кёпе тоже вдруг зевнула. — Я сегодня в четыре встала, чтобы пораньше поспеть.
— В четыре, — повторил хозяин. — Тогда и вас ко сну клонит, Луйзика.
— Пустое, — отозвалась она. — Как вас кормили-то?
— Да так… как придется.
— Очень скверно?
— На завтрак кофе с молоком да булка с изюмом, — улыбнулся Нейзель, лукаво поглядывая на Балинта.
Луиза Кёпе засмеялась. — Тогда и я исхитрюсь в арестанты попасть.
— Это можно… По нынешним временам дело нетрудное, Луйзика.
— Вот только вшей я боюсь, — сказала гостья.
— В пересылке их нет.
— Верно ли? — спросила жена.
— Нас там осматривают, а одежу дезинфицируют, — объяснил Нейзель.
— И клопов нет?
Чистыми голубыми глазами Нейзель поглядел на жену. — Не встречался я с ними, Луиза.
— Право, сяду в тюрьму, — повторила Луиза Кёпе. — Все лучше, чем здесь, на воле.
Нейзель опять зевнул. — Другой-то костюм мой в ломбарде? — спросил он у жены.
Та пожала плечами. — Где ж ему и быть!
— Этот больно уж провонял дезинфекцией ихней… Рубашка хоть ночная осталась?
— Осталась.