я тоже смотрела на него. Бородатый художник встал, потянулся до хруста и отошел от их стола.
— Мы получили от банка Спейера шестнадцать миллионов долларов, — говорил Фаркаш, — с семью, семью с половиной процентами задолженности, что приблизительно на четыре процента больше дисконтной ставки американского государственного банка. Банк перекупил ссуду по курсу восемьдесят два, и если мы еще прибавим к этому эмиссионные расходы, то за сто долларов по номиналу мы в действительности получили на руки семьдесят семь — семьдесят восемь долларов, а через год должны заплатить за это сто семь долларов. Меня это не устраивает!
Он вскинул руку, показывая, что по этому вопросу сказал свое последнее слово, затем медленно повернул колоссальную голову к молодому человеку.
— Разве я не прав, братец?
— Разумеется, правы.
— Вы как будто изволили спрашивать, братец, не родственник ли мне профессор Зенон Фаркаш?
Молодой человек подавил раздражение. — Не спрашивал, но хотел спросить.
— Правильно, — согласился Фаркаш довольно резким тоном. — Отец Зенона был моим любимым и почитаемым старшим братом.
— А когда умер ваш почтенный брат? — полюбопытствовал редактор.
Во время их беседы, продолжавшейся едва ли больше получаса, молодой человек убедился на опыте, что Фаркаш редко отвечал на поставленные ему вопросы, вернее, отвечал лишь в том случае, если ответ продолжал его же мысль. При этом он все-таки не казался невежливым; его большой череп, отливавший бронзой под светом электрической люстры, приветливо кивал собеседнику всякий раз, когда Фаркаш пренебрегал вопросом и не собирался на него отвечать; крошечный аккуратный носик на водоразделе обширных просторов лица в такие минуты по-девичьи морщился. — Когда умер? — повторил он, кивая. — Говорят, племянник похож на меня?
— Как, вы знаете об этом только понаслышке? — оторопел молодой человек. — Вы не встречаетесь?
— Дважды в неделю, — сказал Фаркаш. — Господин профессор служит у меня на заводе.
Молодой человек рылся в бесценной сокровищнице своей памяти; о том, что у Зенона Фаркаша есть в родне какой-то заводчик, он знал. Но чтобы профессор служил на его заводе?! — Какой это завод? — спросил он.
Фаркаш кивнул. Господин из управления финансами посмотрел на часы, встал и попрощался. Они остались втроем. — Какой же у вас завод? — повторил молодой человек.
Фаркаш оглядел его, опять кивнул, на узких губах заколыхалась улыбка. — Мой племянник красивый мужчина, — сказал он, — и все же похож на этакого безобразного старого урода, как я? Может ли это быть?
— Но вы и сейчас очень красивы, папа, — сказала его дочь тихо, кладя ладонь на огромную руку отца. Молодой человек поглядел на нее. Красивый? Наконец он вспомнил, что ее зовут Кларика. Удивительно ли, подумал он, если у такого отца дитя вырастает покалеченным, робким и незаметным. Солноки внимательней всмотрелся в ее лицо: возле губ уже проступало чуть заметно горькое выражение будущей старой девы.
— Не беда! — сказал Фаркаш и негромко засмеялся крошечным ртом. — Придет время, и он постареет. Таким потерявшим аппетит старикам вроде меня остается одно утешение — что состарятся и молодые, у которых сейчас столь отменный аппетит.
— И это, простите, для вас утешение? — с кислым видом проговорил Солноки.
— А как же, — довольно посмеиваясь, сказал Фаркаш. — А знаете ли вы, братец, ее милость мадам Шике?
— Знаю.
— Так я и думал. — Насмешливые глаза Фаркаша бродили по облысевшему черепу молодого человека. — Говорят, красавица?
— Самая красивая женщина в Пеште, — злорадно сказал редактор.
Фаркаш поднес к глазам руку, стал разглядывать ногти. — Чем могу служить? — спросил он неожиданно.
Молодой человек настолько не был подготовлен к этому вопросу, что в первый момент подумал, что ослышался.
— Простите?
— Чем могу служить, братец? — недвусмысленно повторил Фаркаш. Молодой человек, как бы взывая о помощи, посмотрел на Кларику: она в эту минуту старательно сдувала с отцовских брюк пепел, упавший с сигары ошеломленного редактора. Фаркаш всем своим огромным телом наклонился вперед, прямо уставив крохотные глазки молодому человеку в лицо, обвисшая под подбородком кожа вдруг потемнела, словно у разозленного индюка. Солноки смотрел на него с откровенным почтением: огромное белое лицо неприкрыто, без малейшей опаски и оглядки на общественные приличия, выплескивало из себя всю свою злобность, подобно римским императорам, под сверкающими лысинами которых отчетливо проступал их истинный звериный оскал.
— Я давно желал познакомиться с вами, господин Фаркаш, — без запинки произнес редактор. — И сейчас попросил Кларику, если не помешаю, представить меня.
Девушка взглянула на него, в невыразительных глазах промелькнуло нечто, похожее на благодарность. — Ну что ж, братец, — сказал Фаркаш. — И чем же я заслужил ваше любопытство к моей персоне?
— Я писатель, Пал Солноки.
— Что пишете?
— О, об этом говорить не стоит, — сказал молодой человек с искренним убеждением. Он снова посмотрел на Фаркаша: его лицо с такой захватывающей силой выражало действительность во всем единстве ее противоречий, с едва различимыми простым глазом оттенками и с раскрывающимся в этих оттенках единственным, но неуловимым смыслом, что молодой человек в самом деле почувствовал: он хорошо сделал бы, удалившись управлять имением. Мир нельзя выразить словом. А тогда зачем писать и что писать?
— Господин Солноки написал несколько научных трактатов, — вмешалась Кларика. — А сейчас у него выходит из печати роман.
Солноки счел почти естественным, что она даже не пытается как-то оправдать неосведомленность отца в литературе. Теперь, по размышлении, равнодушное, невыразительное лицо дочери показалось ему, пожалуй, интереснее тем, что оно скрывало, чем лицо отца со всем тем, о чем оно кричало.
— Несколько трактатов? — повторил Фаркаш. — Роман? — Он опять откинулся в кресле, его маленький аккуратный носик забавно сморщился, словно у проказницы-девчонки. В нескольких шагах от них остановилась, смеясь и переговариваясь, группа гостей, в их числе были экс-министр и государственный секретарь министерства финансов с супругой, которую молва уже несколько лет называла любовницей министра. Время было позднее, часть гостей разошлась по домам, там и сям пустые кресла и диваны напрасно предлагали свои объятия, люстры унылей светили в пустеющих залах. — Зачем вы пишете? — спросил Фаркаш.
— Не понимаю, — пробормотал Солноки, ошарашенный вопросом.
— Я спрашиваю, братец, чего ради вы пишете? — высоким резким голосом спросил Фаркаш.
— Не знаю, — откровенно сказал молодой человек после минутной паузы.
Фаркаш покачал головой. — Что-то не верится, братец… Как этого не знать! Сказать не хотите?
— Да нечего сказать.
— Нечего, — повторил Фаркаш. — Не верится, братец, не верится. Не хочу быть бестактным, но, вероятно, вы этим зарабатываете на хлеб? Или папенька содержит?
Молодой человек покачал головой, показывая, что нет, не папенька.
— Так, — кивнул Фаркаш. — Значит, вы пишете для того, чтобы содержать себя. Ну-ну, все правильно. Если не секрет, сколько зарабатываете в год?
— В год? — иронически повторил Солноки. — Как-то еще не подбивал итоги, господин Фаркаш. А в месяц, если все идет хорошо, зарабатываю триста — четыреста пенгё.
Фаркаш взглянул на него, отсутствующие брови изумленно взлетели на бесконечный лоб, носик презрительно дрогнул. — И я тружусь ради того же, в поте лица своего, братец, — сказал он, помолчав, — чтобы содержать себя и дочурку. Я вдовец, ежели вам это неизвестно. Но я слышал, у писателей, кроме того, имеются некие идейные устремления, да вот и дочь говорит то же самое. Ну, а это что же такое, братец?
— Хотим быть полезными, — ответил молодой человек неопределенно.
— Кому?
Молодой человек опять отчетливо, точно в зеркале, увидел жалкую свою лысинку, узкую грудь, сутулую спину, кривые ноги. — Людям хотим быть полезными, — проговорил он, судорожно подыскивая самые общедоступные фразы.
Фаркаш опять покачал громадной своей головой. — Ну-ну, братец, только откровенно!
— Лучшего ответа не знаю, господин Фаркаш.
— Людям нельзя быть полезным, братец, — с удобством откинувшись в кресле, сказал Фаркаш и, поднеся к глазам руку, стал сосредоточенно рассматривать крупные бледные ногти. — Что одному на пользу, другому во вред. Допустим, в моих интересах всячески сбивать цены на пшеницу, потому что, когда хлеб дорожает, мне приходится больше платить моим рабочим. Если вы, братец, вздумали бы мне быть полезны и своими бесценными писаниями о моем душевном и телесном благополучии пеклись, расплачиваться за это пришлось бы моему милейшему другу, графу Альбину Дегенфельду, владельцу трех тысяч хольдов. Вот и скажите, как вы выберетесь из этой ловушки?
Молодой человек не ответил.
— Я худо поставил вопрос, — продолжал Фаркаш, и по девичьим его губкам пробежала мягкая коварная улыбка. — Посмотрим лучше, не кому вы пользу хотите принести, а кому желаете причинить вред. Это много проще.
— Конечно, — сказал молодой человек насмешливо. — Ведь если я хочу принести пользу, но тем самым ненароком поврежу кому-то, это неприятно, если же я хочу повредить и это случайно пойдет кому-то на пользу, ну что ж, куда ни шло, не правда ли, господин Фаркаш?
— Черт его ведает, братец, — проговорил Фаркаш, покачивая императорской головой. — Тоже ведь не так-то уж хорошо, ежели слишком другому потрафишь.
Сжавшаяся в углу дивана Кларика нервно пошевелилась.
— Папа любит пошутить, господин Солноки, — сказала она чуть слышно. Фаркаш посмотрел на нее, засмеялся, кожа под подбородком пошла волнами.
— Конечно, шучу, — кивнул он. — У рядовых людей вроде меня тоже ведь есть свои идеалы, разве ж мы не христиане?
— Отчасти, — сказал молодой человек.
Фаркаш не обратил внимания на его реплику. — А пожалуй, что тут иная песня, — сказал он. — Может, вы потому пишете, милый братец, что, скажем, о власти мечтаете?