янулось, даже живот немного опал, виски ввалились. Он жаловался на утомляемость, если в кои-то веки развязывался вдруг язык, обычно это случалось в корчме, где он просиживал дни напролет, усадив с собой и шофера. Профессор пил и говорил, Гергей томился жаждой и слушал.
В начале весны, месяц спустя после нашумевшего вечера у барона Грюнера, профессор шел по нижней будайской набережной домой. Машину он отослал — захотелось пройтись пешком после обильного ужина в ресторане. Было лунно, ветрено, мелкая рябь на поверхности Дуная полнилась золотистым светом, тут же выплескивала его в набегавшие сзади морщинки волн, а те, в свою очередь, мимолетно насытясь, отбрасывали дальше назад. Сияющие блики скользили слева от профессора, справа же на бутовых камнях мостовой трепетали тени огромных каштанов с верхней набережной. Внизу было почти безлюдно, профессор оттого и выбрал эту дорогу. Ярко освещенные гостиницы на пештском берегу с чисто человеческой непреклонностью взирали на могучую реку, сверкающая огнями терраса на крыше отеля «Ритц» ослепляла и небо. Но здесь, в Буде, небо было высоким и, стоило человеку устремить в него взор, уходило еще выше. Изредка порыв пряного вечернего ветра сбрасывал на будайскую набережную бензиновое облачко, смешивал его с лунным светом и запахом воды.
За Цепным мостом берег казался совершенно пустынным. Погрузившись в невеселые думы, профессор лишь подметками туфель соприкасался с внешним миром, не слышал даже трамвая, иногда проносившегося, трезвоня, по верхней набережной над его головой. Лишь подсознательно улавливал он и веселый девичий смех, сперва совсем отдаленный, потом звучавший все ближе и ближе, и только когда три девушки вдруг вышли из тени, вступив в полосу лунного света, он в самом деле заметил, что из тени навстречу ему вышли три девушки и вступили в полосу лунного света.
Мрачное настроение профессора начало постепенно рассеиваться уже несколько минут назад, когда озорной девичий смех незамеченным прокрался в его сердце; еще не зная почему, он почувствовал себя лучше. Как прохожий иной раз замечает льющийся ему в нос свежий и нежный аромат, лишь разглядев за этим посланцем цветущий розовый куст, так и профессор осознал, что чувствует себя лучше, только увидев трех смеющихся девушек. Их смех был так свеж и юн в весеннем сиянии луны, что поднял бы на ноги и больного.
Зенон Фаркаш бросил на девушек рассеянный взгляд и опять опустил голову. Они поравнялись, неожиданно одна из девушек поздоровалась с ним.
— Добрый вечер, господин профессор, — сказала она необычным, грудным голосом; две другие еще продолжали смеяться.
Профессор кивнул, зашагал дальше. За его спиной затих, потом вовсе умолк смех. Фаркаш, погруженный в свои мысли, сделал еще несколько шагов, но вдруг остановился, оглянулся.
— Одну минуту! — сказал он.
Три девушки обернулись.
— Университет? — спросил профессор.
Луна светила девушкам в лицо.
— Вас слушала только я, господин профессор, — ответила одна из них тем особенным грудным голосом, который каждый раз заново удивлял барабанные перепонки, таким неожиданным был в устах хрупкой худенькой девушки. Черные со стальным отливом волосы, подхваченные узлом, отсвечивали в лунной ночи, темные глаза блестели.
Профессор всмотрелся внимательнее.
— Знаю, — сказал он, порывшись в памяти. — Юлия Киш?
Девушка молчала.
— Я ошибся?
Девушка покачала головой.
— Значит, Юлия Киш?
— Да, — сказала девушка. Она почтительно вскинула на профессора глаза, задержала взгляд на огромном его двойном лбу и быстро потупилась. Профессор продолжал смотреть на нее.
— Вы почему смеетесь, Юлия Киш?
Девушка вдруг засмеялась вслух. Сперва от сдерживаемого смеха задрожали губы, и вдруг ее словно прорвало: прижав ко рту ладони, она расхохоталась так неудержимо и заразительно, что засмеялись и обе ее подружки, даже профессор невольно улыбнулся.
— Так почему же вы смеетесь, Юлия Надь? — спросил он строго.
Девушка весело смеялась.
— Потому! — потрясла она головой, так что тяжелый узел заколыхался, — Ой, господи! — Она смеялась громко, самозабвенно, только этот смех и слышался по всей набережной.
— Почему вы смеетесь, Юлия Надь? — повторил профессор, сцепив на животе руки.
— Потому, что господин профессор поддразнивает меня, — смеялась девушка.
— То есть? Разве вас зовут не Юлия Надь?
Девушка отрицательно потрясла головой.
— Нет, господин профессор, меня зовут Юлия Киш.
Теперь уже и ее спутницы смеялись громко, не стесняясь. Профессор внимательно оглядел их, потом опять повернулся к Юлии. Лицо девушки округлилось, фигура стала словно бы женственнее той, какую сохранила цепкая память профессора.
— Вы были у меня на коллоквиуме пять лет назад? Или шесть? — спросил он. — Вышли замуж с тех пор?
— Еще нет, — опять засмеялась девушка.
Профессор неожиданно почувствовал себя помолодевшим.
— Но все-таки изменились. Прическа?
— Прическа! — смеялась Юлия удивленно. — Тогда я еще укладывала волосы венком.
— Вот как! А почему бросили университет?
— У меня не было денег.
Это была лишь половина правды, вторая осталась невысказанной. Юлия покраснела.
— Ну, а я постарел, девочка? — неожиданно спросил профессор.
— Да, — сказала она.
Профессор рассердился.
— Очень?
— Нет, господин профессор. На пять лет.
— На пять лет? — с раздражением повторил профессор.
— Я не хотела вас обидеть, господин профессор, — сказала девушка стеснительно, но с лукавым огоньком в глазах. — Я тоже постарела на пять лет.
— И вы всегда говорите правду? — недовольно спросил профессор.
Юлия опять засмеялась. — Стараюсь.
— Прелестно!.. Хвалю за мужество. Следовательно, я и в самом деле постарел?
— Постарели, господин профессор, — кивнула девушка.
— А если бы я попросил вашей руки?
Нахмурясь, пригнув огромный двойной лоб, он смотрел ей прямо в глаза и не мог понять, сердится она или насмешничает. Юлия вспыхнула, засмеялась.
— Я бы не отказала, господин профессор, — проговорила она быстро, — состарься вы даже на сто лет.
— Ну-ну, — буркнул профессор, — не лгите!.. А теперь отправляйтесь-ка по домам, да не озорничайте больше, ночь нынче опасная.
Давно уж не было ему, обласканному словом простенькой девушки, так хорошо, как в эту озаренную луной минуту на дунайском берегу. Пронзительный весенний ветер забирался в рукава, в штанины, обдувал под шляпой лицо, волосы, проникал везде; профессор чувствовал себя необычайно легким, словно не из крови и плоти рожден был для этого бренного мира, — таким же легким, как ветер и лунный свет.
Он уже не замечал девушек, задумавшись о том, что жить, возможно, стоит. Крохотная надежда закралась в душу вместе с давно забытым ощущением, что жить хорошо. И вдруг такое жгучее безумное предвкушение чего-то вспыхнуло в сердце, что стало почти физически тяжело ощущать рядом с собой три незнакомых, залитых лунным светом девичьих фигурки; он обернулся, приподнял шляпу и заторопился домой.
— Всего хорошего, — сказал он им, чтобы не обиделись, — всего хорошего! Извольте идти домой!
На другой день университет обежал слух, что Зенон Фаркаш ночью вытащил из Дуная самоубийцу, пожилого банковского служащего, уже больше года мыкавшегося без работы.
Это случилось через несколько минут после того, как профессор попрощался на набережной с Юлией Надь и ее спутницами. В тишине ночи девушки услышали вдруг сзади свирепый окрик, затем громкие проклятия. Зенон Фаркаш стоял у самой воды и торопливо срывал с себя пиджак. Вытащив самоубийцу, он оставил его на попечение девушек и пошел домой. Безработного банковского чиновника на карете «скорой помощи» доставили в Рокуш[131].
На следующее утро Юлия Надь отнесла в университет шляпу профессора, забытую им на набережной. Едкая смесь сладковато-горьких запахов большой лаборатории, за несколько лет забытая уже и обонянием и памятью, сразу оживила университетское прошлое, со всеми приятными и неприятными воспоминаниями, с давно миновавшими радостями и горестями; она, волнуясь, смотрела на длинные лабораторные столы, обозначавшие для нее начало непройденного ею пути. Сердце защемило, на мгновение нахлынуло то же чувство, какое она испытала сразу после исключения: ощущение безнадежно сломанной жизни. Лаборатория была почти пуста, возле одного стола студент разбивал на полу лед, у окна работал за своим письменным столом Левенте Шайка, адъюнкт профессора, в неизменной мягкой черной шляпе, никогда не покидавшей его головы ни днем, ни ночью.
Шайка смотрел на мужскую шляпу с широкими полями, которую держала в руках Юлия.
— Профессор оставил ее вчера вечером на улице, — сказала она.
Адъюнкт бросил на девушку безразличный взгляд, словно то была знакомая, никакого интереса не представляющая химическая реакция.
— С ним это случается, — сказал он.
Юлия Надь секунду колебалась.
— Господин профессор не болен?
— С чего бы?
— Так, значит, он не рассказал вам?
Шайка отвернулся к своим бумагам.
— Нет.
— Вчера вечером он спас человека, вытащил из Дуная, — сообщила Юлия.
Шайка задумался. Приподнял шляпу, словно проветривая голову, снова надел.
— Теперь понятно, отчего он сегодня так свирепствует! — Шайка вдруг оживился. — Прыгнул за ним вводу?
Девушка молча кивнула.
— Проклятие! — воскликнул Шайка. — Старик спятил. Он же мог утонуть!
— Их отнесло течением метров на двести, — сказала Юлия. — Вода была ледяная, оба стали синие от холода.
Шайка еще раз окинул девушку взглядом.
— Вы хотите лично вручить профессору шляпу?
— Это не важно, — сказала она.
Она повесила шляпу на вешалку, на соседнем крючке, рядом с ключом от уборной, висела Цепь Корвина; в этот миг дверь профессорского кабинета отворилась, и лаборатория сразу наполнилась недовольством и страхом. Из кабинета с побитым видом выкатилась горстка студентов, следом, широко шагая, словно гонясь за собственной тенью, выбежал профессор; верхняя, большая часть его огромного лба зловеще потемнела. Молчание, которым он провожал студентов, было так презрительно, что буквально давило на затылки тех, кто плелся последними.