— Что вам угодно, сударыня? — недобро спросил он Юлию Надь. — Вы тоже явились, чтобы вывести меня из себя?
Девушка вскинула на профессора черные глаза и тут же медленно их опустила.
— А ну-ка, еще раз посмотрите на меня! — потребовал профессор. — Скажите, вы не страдаете сужением сосудов? Быть может, злоупотребляете никотином? Или у вас радикулит? Словом, покажитесь окулисту, сударыня!
— Я ничем не больна, господин профессор, — возразила она.
— Можете больше не смотреть на меня, — буркнул профессор. — Чем обязан?
Девушка оглянулась на вешалку.
— Ну конечно! — проворчал он. — Потрудились доставить мою шляпу! Вам еще не известно, что люди забывают лишь то, что хотят забыть? А вы опять навязали мне эту параличную швабскую шляпу, вместо того чтобы выбросить ее в Дунай.
— Но если даже у вас, господин профессор, не хватило духу…
Профессор внимательно посмотрел ей в лицо.
— Тогда зачем требую этого от других?.. Вы правы, сударыня! Вы приметили основной недостаток моей жизни и всей моей научной работы — слабость характера.
— Простите, — сказала девушка очень серьезно, голосом еще более глубоким, чем обычно, и, покраснев, поклонилась профессору, медленно пошла к выходу. Профессор Фаркаш смотрел ей вслед: походка девушки была так легка, что, казалось, сквозняк сам несет ее в открытую дверь.
— Останьтесь, сударыня, — сказал профессор, прежде чем дверь за ней захлопнулась. — Я хотел бы еще кое-что сказать вам.
Девушка вернулась.
— Я слушаю, — сказала она почти враждебно.
— Вы еще очень молоды, — сказал профессор и, чуть наклонив вперед огромный лоб, втянул ноздрями легкий и нежный запах стянутых в узел волос. — Вы еще не знаете, какая хитрая штука жизнь. Я ли сделаю что-то или вы — с точки зрения результата действия это решительно все равно: шляпа так и так в Дунае. Однако важен не результат, а процесс. Вы понимаете меня?
Юлия смотрела в пол.
— Результат — ничто, — продолжал профессор. — Важен только процесс. Бывает и так, что результат я приемлю, но принять участие в процессе не хочу.
— В том-то и беда, — вставила девушка непроизвольно.
— Если бы король казнил собственноручно, палач умер бы с голоду, — проговорил профессор высокомерно. — Пусть каждый делает свое дело, а оно всегда найдется, сударыня. Если у меня, например, не хватает духу утопить в Дунае собственную шляпу — ибо я не хочу принимать участие в самом процессе, — что ж, доверюсь истории. И однажды найдется все же герой, который покончит с этой моей нашлепкой.
Девушка взглянула на мирно висевшую шляпу.
— Этот герой не вы, — сказал профессор угрюмо. — И напрасно столько озорства в ваших глазах, я и сам вижу, что она еще здесь, на вешалке. Найдется кто-нибудь другой, кто уберет ее отсюда.
— Для кого в этом будет смысл, — сказала, глядя в пол, Юлия.
— Не извольте дерзить! — буркнул профессор.
Тонкое лицо девушки дрогнуло, словно по нему пробежал паук. Мгновение она стояла, не шевелясь, словно не знала, как поступить, потом повернулась и бросилась к двери.
— Останьтесь, пожалуйста! — вторично удержал ее профессор. — Я был груб, потому что не прав.
— Я знаю, — сказала Юлия.
— Тогда почему уходите?
Юлия невольно пожала плечами.
— Я могу сказать то, что думаю?
— Настало время для ответного удара, — проворчал профессор. — Ну-с?
Юлия смотрела на него без улыбки.
— Потому что мне вас очень жалко, господин профессор, — сказала она просто и серьезно.
— Так. Не в бровь, а в глаз, — угрюмо сказал профессор.
Они все еще стояли в дверях.
Позади них, на длинном лабораторном столе, освещенном закатным солнцем, груды пробирок, использованных колб и пустых бутылей терпели свою непростую судьбу, скомканная фильтровальная бумага взывала к мусорным корзинам, горелки Бунзена, шипя, выбрасывали почти невидимое голубовато-фиолетовое пламя.
— Эй, Матюш, да где ж это вы, коза вас задери, прячетесь? — крикнул профессор куда-то назад, обращаясь к незримому лаборанту. — Почему никто не подаст стульев, видя, что у меня гостья?.. В моем же доме со мной, как с последней собакой, обращаются! — рычал он, косясь на адъюнкта, который уже спешил с двумя стульями под мышками. — Битый час стою в дверях, и никому в голову не приходит, что я не аист!
— Прошу, — сказал Шайка.
— В доме для престарелых и то было бы лучше, — бушевал профессор. — Вот увидите, меня здесь так измочалят, что я женюсь в конце концов! Ну, что это за стулья?.. И на такие стулья сажать гостью?! Пойдемте, сударыня, пойдемте ко мне в кабинет!
В рабочей комнате профессора обоняние тревожил тот же едкий сладковатый запах, что и в лаборатории, но здесь, казалось, не колбы, а разбросанные повсюду раскрытые книги источали едкий дух науки. Книги лежали везде — на стульях, на подоконниках, даже на полу, и впечатление было такое, что это напечатанные на них химические формулы выделяют нитрозные газы.
— На чем же мы остановились? — сказал профессор. — Так, значит, от человека, которого вам жалко, вы уходите?
— Если не могу помочь ему.
— Следовательно, вы хотите сказать, что мне помочь невозможно?
Юлия смотрела на выцветший зеленый диван с большим темно-коричневым пятном посередине, формой напоминавшим куст.
— Для меня — невозможно.
— Что вы уставились на этот диван? — взорвался опять профессор. — Речь сейчас не о диванах.
Девушка покраснела.
— Ну?
— Вам только тот человек может помочь, господин профессор, кого вы любите.
— Это верно, — согласился профессор. — Но как мне нужно помочь?
Юлия молча смотрела в пол.
— Почему вы не отвечаете?
— Я не забыла коллоквиума на вашей квартире, господин профессор, — сказала она, колеблясь.
Профессор явно терял терпение.
— Ну, и что же?.. Ну, наболтал вам всякого… Я и сейчас болтаю. Отвечайте на вопрос: как мне нужно помочь?
Юлия вдруг напряглась. Большие черные глаза сердито блеснули, губы твердо сжались: так человек, устав спасаться бегством, поворачивается к противнику лицом.
— Почему вы хотите, господин профессор, заставить меня сказать то, что знаете лучше меня?
— Я оказываю вам такую честь — любопытствую узнать ваше мнение, — сказал профессор. — Как можно мне помочь, по вашему разумению?
Девушка посмотрела ему прямо в глаза.
— Говорить вам правду, господин профессор.
— Этим-то вряд ли. Правду слушать я не стану.
Юлия сердито встряхнула головой.
— Довольно того, что я сам знаю о себе, — угрюмо проворчал профессор.
— Господин профессор, — сказала девушка после минутной паузы, когда храбрость ее как бы отступила на шаг, чтобы получить больший разбег, — вы более высокого о себе мнения, чем того стоите.
— Это в каком же смысле? — неожиданно мягко спросил профессор. — В науке?
— В человечности, — сказала Юлия. — А значит, наверное, и в науке.
— Соединение того и другого смехотворно, сударыня, — фыркнул профессор. — Впрочем, не спорю. Итак, как же мне можно помочь?
Юлия все больше ожесточалась. Ярче сверкали глаза, руки непроизвольно сжались в кулаки. — Вы потому переоцениваете себя, господин профессор, что недооцениваете других людей, — заявила она сердито.
Профессор кивнул.
— И как тут можно помочь?
— А недооцениваете их потому, что не испытываете от них радости.
Профессор снова кивнул.
— Это вы точно определили. Никакой радости от людей я не испытываю.
На минуту стало тихо. Девушка встала, посмотрела на профессора, в черных глазах блестели гневные слезы.
— А это потому, что вы людей используете, вместо того чтобы жить с ними вместе, — воскликнула она с такой страстью, что профессор недоуменно вскинул голову. — Такая жизнь ничего не стоит! Ничего!.. Ничего!
Зенон Фаркаш молчал. Свесив на грудь огромную яйцевидную голову, он угрюмо смотрел на тоненькую, хрупкую девушку, чей странно глубокий голос будил в нем смутные воспоминания детства.
— Зачем вы спасли вчера того человека? — спросила Юлия, дрожа всем телом.
— Не по убеждению, — фыркнул профессор.
Юлия уперлась в него взглядом.
— Будь у меня сто жизней, я и тогда не стала бы жить с вами, — проговорила она, внезапно побледнев. И, не успел ошеломленный профессор опомниться, повернулась и выбежала из комнаты. В лаборатории на бегу сорвала с вешалки профессорскую шляпу и, провожаемая оторопелым взглядом Шайки, выскочила в коридор.
Любовь Зенона Фаркаша и Юлии Надь поначалу была счастливой. Хотя и тот и другая отправлялись из коренного заблуждения, наложившего печать даже на самые первые дни их любви, надежда придала обоим крылья. Юлия верила, что спасет профессора, профессор — что может спастись. На их беду, еще и весна подталкивала обоих в любовный тупик.
Профессор полюбил со свежестью и нескладностью, поразительными при его возрасте и обширном опыте. Ему было уже около пятидесяти, а он заливался счастливым смехом, подобно безусому подростку, и верил, что наконец нашел свою судьбу. Ему хотелось не только любить, но и быть любимым. Он стал таким самолюбивым, неуверенным и обидчивым в этой юной любви, что научился даже краснеть. Когда могучей белой рукой с изъеденными кислотой пальцами он обнимал девушку за узенькие плечи и привлекал себе на грудь ее изящную головку, вдыхая медовый запах густых, собранных в узел волос, когда другой рукой охватывал стройную талию, чувствуя под ладонью пульсацию ее крови и гордо прямящийся позвоночник, он испытывал глубокое потрясение, словно еще никогда в жизни не целовал женщину. Он был смешон и трогателен, словно огромный медведь, который, встав на задние лапы, обнимает косулю. Он касался ее бережно, словно боялся, лаская, переломать ей кости. Он сдерживал дыхание, как будто оно могло осквернить девушку, и стал таким самоотверженным и нежным, что почти забывал о желаниях собственной плоти. Если ему случалось увидеть ее неожиданно на улице или в университетской аудитории, высокий лоб заливался краской, и профессор чуть не спотыкался от смущения. Иногда, глядя на нее, когда она не знала об этом, — например, когда шла к нему по улице Святого герцога Имре, а он смотрел на нее, высунувшись из окна своего кабинета, — он испытывал острое желание укрыть ее от малейшего ветерка, в самом буквальном смысле слова, сдувать даже пыль на ее пути. Словно влюбленный подросток, он не верил, что у обожаемого существа могут быть естественные потребности. Он жаждал оградить ее от всего мира и в первую очередь от себя самого. Почти с первого дня их любви профессор мучился догадкой, что в конце концов сделает ее несчастной.