— Твой отец тоже гуляет? — спросил Балинт.
Рози опять не ответила. Балинт, ничего не понимая, переминался с ноги на ногу. — Ты больна? — спросил он. — У тебя что, рот распух?
— Иди ты знаешь куда! — крикнула девочка и повернула к нему худое, странно неподвижное лицо. — Или не видишь, что я загораю?
— Ну и что?
— А то, что солнце мне загородил, дуралей!
Балинт повернулся и пошел прочь.
— Балинт! — тотчас позвала Рози. — А ну вернись-ка!
Балинт обернулся. — Чего тебе?
— Поди-ка сюда!
— Ну? — буркнул Балинт, сделав шаг назад.
— Нет у тебя кусочка хлеба?
— Нет.
— Ну и дурак. Опять мне солнце загородил. Иди знаешь куда…
Отец Рози был мастером литейного цеха на заводе Ланга; если Рози в девять утра уже голодна, значит, ее отец тоже без работы, а если выгоняют даже мастеров, значит, весь цех гуляет. Если не весь завод! Балинт вдруг остановился: а может, и крестного отца рассчитали? Эх, надо было спросить у горбуна-парикмахера, уж он-то все знает обо всех, заботливо, кропотливо подбирает, запоминает каждую новость… На углу стояло человек десять — пятнадцать, они горячо жестикулировали и говорили о чем-то, нарушая утреннюю тишину. Балинт подошел ближе — крестного среди них не было. Чуть в стороне стоял высокий белобрысый парнишка; Балинт знал его, он тоже был из «Тринадцати домов». — Привет, Бела! — Бела с высоты своих четырнадцати лет глянул на тщедушного Балинта, они обменялись рукопожатием. — Не слышал, дядю Нейзеля тоже выставили? — Бела пожал плечами. — Не знаю. Ты откуда?
— Из Киштарчи.
— Там живете?
— Уж полгода.
— Вчера судостроительный еще работал, — сказал Бела.
— А завод Ланга?
— Этот уж три недели как стал, в тот же день, что и завод Шлинка, — объяснял Бела. — Позавчера остановился Симент, Венгерско-бельгийский, вчера — Арнхейм.
Балинт одним глазом следил за прохожими, чтобы не пропустить крестного отца или мать. Вообще же знакомых лиц было много; казалось, кто-то придумал собрать гостей не у себя дома, а прямо на тротуаре проспекта Ваци, и вместо куриного жаркого угостить их порцией солнечных лучей да уличной пыли. Здесь, как и на правительственном приеме, гости сходились в небольшие группы и обстоятельно судили-рядили о самом неотложном… — Когда в пятнадцатом мы стояли у Перемышля, — говорил кряжистый, уже седеющий человек с большими усами, — и в третий раз понапрасну атаковали гору Надор, а от полка нашего только половина осталась, подбегает к нам один майор и объявляет, что, если четвертая атака удастся, все мы получим землю в комитате[35] Земплен, а кто погибнет, так об его семействе государство позаботится.
— Небось подчистую выложились? — спросил худой человек в кепке.
Старик сплюнул. — Земли у меня, сколько под ногтями было, столько и осталось, а поденная плата нынешней весной спустилась до одного пенгё двадцати.
— Потому и в Пешт подался, старина? — спросил кто-то.
— Почему ж еще! — тихо отозвался усатый старик. — Три недели вкалывал, а теперь вот — ступай на все четыре стороны. Даже на обратный билет не заработал.
— А вы пешочком, дружище! — посоветовал кто-то. — Небось на гору Надор тоже пешком лезли, чего ж до Земплена не дойти!
— Дети-то есть?
— Четверо, — грызя ногти, ответил старик. — Старший тоже в Пеште, на заводе каком-то пристроился, если и его с тех пор не вытурили.
Балинт сунулся в соседнюю бакалейную лавку, куда крестная обычно заходила за покупками.
— Тетя Нейзель из «Тринадцати домов» не была еще?
— Еще нет, — зевая, ответил приказчик.
Перед лавкой женщин было больше, чем внутри. Балинт наведался к мяснику, торговавшему кониной, заглянул в корчму, потом поплелся назад к бакалейной: здесь он скорей всего встретится с крестной, к судостроительному бежать выйдет дольше.
Группа женщин тем временем разрослась и все больше возбуждалась; с краю к ней пристало и несколько мужчин, — правда, они выдерживали дистанцию в один-два шага, для утверждения мужской независимости. Прошел слух, что «Стандарт» тоже распустил людей. Теперь каждая семья в любую минуту могла быть лишена заработка, а дети — куска хлеба! Женщины волновались, волнение выплескивалось наружу. Злые слова срывались с языка все чаще, и вдруг поднялся такой крик, что два полицейских, кативших по мостовой на велосипедах, притормозили и, доехав до угла, остановились. — Разрази, господи, мир этот проклятый! — выкрикнула из середины группы седая женщина могучего телосложения, тоже из «Тринадцати». — Мой мужик и зимой уже девять недель без работы сидел, а если нынче опять окажется на улице…
— Я за два месяца задолжала за квартиру, — подхватила молодая женщина, — а мой со вчерашнего дня домой не приходил.
Стоявшая рядом с ней женщина рассмеялась. — Небось получил расчет, вот и не смеет на глаза показаться.
— По мне, пусть хоть совсем не приходит, если без дела шляться задумал, — проговорила четвертая женщина, — мне эта жизнь нищая вконец обрыдла, брошу все, как собака . . . . свое.
— Да, ее мужу не позавидуешь, — проворчал кто-то из мужчин. — Оставь, — махнул рукой человек постарше, — они ведь только языком чешут, душу отводят.
— А мне как душу отвести?
— А ты упейся, дядя Фери, — засмеялся черноглазый парень с подстриженными усиками, — а потом ступай домой да потрави семью свою газом, как, помнишь, два года назад Лайош Конбергер сделал, из пятьдесят первого цеха.
Младшего сына Конбергера Балинт знал, учился с ним в одном классе; это был бледный, умный мальчик, очень молчаливый. Балинт хотел было пойти на похороны, но официально, всем классом, не пошли, его же самого учитель почему-то именно в тот день позвал наколоть щепок. Знаком был ему и стоявший рядом старик — ночной сторож на свалке металлолома. Балинт оглянулся, пробежал глазами по противоположному тротуару — ведь крестная может пройти и там. Народу становилось все больше, так что ему приходилось тянуть шею, выглядывая между локтями и плечами, чтобы не терять тротуар из виду. — А хоть и зарабатывает мужик, толку-то мало, — проговорила рядом с ним женщина. — В прошлом году кольраби три филлера стоила, а сейчас восемь, за головку салата все десять просят, мясо для гуляша вдвое подорожало с прошлого года.
— Завтра днем будет народное собрание против дороговизны, — громко сказал ночной сторож.
— Где?
— В старом депутатском собрании. Соцдемы собирают, в пять часов.
— О безработице пусть говорят! — выкрикнул откуда-то из женской толпы взволнованный голос. — О том, что мы тут передохнем все, если мужиков наших на улицу вышвырнут!
— И об этом разговор будет, — сказал ночной сторож. — О дороговизне и о безработице.
— Подите туда, — издали крикнула ему седая великанша, окруженная таким плотным кольцом женщин, что Балинту виден был лишь седой узел ее волос, — подите туда и скажите им, чтоб дело делали, а не языком трепали, не то мы, бабы, соберемся однажды да пожалуем сами со всего Андялфёльда, и уж тогда не только старое, но и новое депутатское собрание разнесем!
— Осторожней, тетя Мамушич, — испуганно одернула ее стоявшая рядом молодая женщина, — на углу два полицейских стоят.
— На. . . я на них хотела!
Женщины стали оглядываться, притихли. — Опять коммунистов загребли, — произнес позади Балинта смуглый человек с худым, небритым лицом. — Человек восемьдесят. — Имен в газетах не сообщали? — спросил сосед.
— О каком-то Золтане Санто пишут, из Москвы вроде бы приехал, — подумав, вспомнил небритый.
— Не знаю такого, — проворчал его сосед. — Небось выдумка полиции.
— Полиции?
— Ну да, чтоб языки нам попридержать, — мрачно объяснил первый.
Балинт обернулся, внимательно посмотрел на говорившего, стараясь разобраться в его словах, и тут на другой стороне улицы увидел своего крестного. Согнувшись, чуть ли не на четвереньках стал пробираться между людьми. Выскользнул из толпы прямо на трамвайные рельсы, по которым, громыхая, шел от Западного вокзала «пятьдесят пятый»; Балинт едва проскочил перед его колесами, сопровождаемый сердитой руганью вагоновожатого, Потом ловко, будто ящерица, обогнул телегу, груженную бревнами, с заносчивым видом прошелся перед самым носом «тополино»[36], такого маленького, что его и петух опрокинул бы, и обеими ногами сразу вспрыгнул возле крестного на тротуар, словно из-под земли вырос.
— Ты как сюда попал? — удивленно спросил Нейзель, вскидывая на него глаза из-под помятой черной шляпы. Всеми морщинами худого, костлявого лица, глубоко сидящими голубыми глазами, густыми седыми усами, свисающими вниз от углов рта, он приветливо улыбался Балинту. Балинт заулыбался тоже: его крестный был выбрит, как всегда. — Так как же ты сюда попал?
— Я тетю Луизу ждал у лавки Лауфера.
Нейзель поздоровался с мальчиком за руку. — Мой крестник, — сказал он стоявшему рядом с ним человеку в форме кондуктора Будапештской трамвайной компании; тот тоже протянул Балинту руку. — Когда в Пешт прикатил?
— Утром. — Балинт размышлял, говорить ли с ходу о том, что привело его сюда. — Ведь вам, крестный, расчета не дали, правда?
Нейзель секунду пристально смотрел на мальчика, потом глазами дал понять: рассчитали. — Почему же вы тогда бритый ходите? — невольно воскликнул Балинт. Кондуктор рассмеялся, а Балинт вспыхнул и уставился на свои босые ноги. — Ну, а ты зачем приехал? — спросил крестный.
Мальчик не ответил. Он еще не переварил двойное разочарование: разочарование большее — что и крестный, хотя более двадцати лет проработал на «Ганце», получил все же расчет, и разочарование меньшее — что его наблюдения оказались неверны.
— Безработные не бреются, — сказал он, глядя кондуктору прямо в глаза; его лоб покраснел, выдавая раздражение.
— Ты-то почем знаешь? — снова засмеялся кондуктор.
— Он вырос здесь, в «Тринадцати домах», — пояснил Нейзель и умиротворяюще положил руку на плечо мальчика. — Как-нибудь выдюжим, парень, слышишь! А нос вешать мужчине не к лицу!