— Билеты берите с пересадкой, дальше поедем электричкой, — предупредила Юли. — Чувствуете, какой дивный запах здесь, над Дунаем? Ой, смотрите, уже одна восьмерка вышла! Как они красиво гребут! Ах, ну до чего же мне хорошо.
Радость так и выплескивалась из нее. Мир ей нравился и, оттого что нравился, действительно хорошел. В этот по-летнему длинный воскресный день каждое мгновение было для нее исполнено радости. Красивый парень восхитил ее, потому что был красив, некрасивая молодая девушка обрадовала молодостью. Понравилась и старушка с седым пучком волос за то, что так лихо толкалась в поезде, едва не сбив Юли с ног. И пригородный поезд нравился, потому что был набит веселыми молодыми экскурсантами (набит так, что профессор едва в него втиснулся), и пустынный дунайский берег позади убегавшего поезда. Она весело смеялась над сварливым пьяным рабочим — ведь надо же суметь так напиться с утра пораньше! — и над официантом: подумать только, встал у окна, привалился к раме спиной и уже спит! Она озаряла всех собственным своим светом, и люди хорошели, ибо этот свет излучался счастьем.
Профессор тоже становился все веселее. Годы, десятки лет не случалось ему на рассвете, на трезвую голову, оказаться на улице, и этот незнакомый утренний мир, через неврастеническое сито невыспанности проникший сейчас в его сознание, великолепно развлекал его. Ему вкусен был прохладный воздух летнего утра, он пробовал его на язык, смаковал, словно то была рюмка воздухообразного коньяку. Веки еще пощипывало от насильственного пробуждения, но четкие утренние контуры предметов, попадая на глаза, приятно их щекотали. Наслаждался и нос: сотни знакомых запахов пештской улицы, которые днем бесформенно смешиваются, превращаются в вонь, сейчас по отдельности проникали в ноздри, каждый в своей специфической чистоте, и создавали у профессора ощущение, словно и он неожиданно очистился и помолодел. Грудной смех Юли тоже звучал чище, радостнее, чем в пештских буднях. В серой клетчатой юбке и красной кофточке, которую профессор еще ни разу на ней не видел, с разгоревшимся на утренней прогулке лицом, она казалась такой дразняще новой и незнакомой, что профессор отдал бы все на свете, чтобы только познакомиться с ней.
— Чему ты смеешься? — спросил он.
— Просто так!
Они стояли на задней площадке моторного вагона, прижатые к окну. Профессор на две головы возвышался над теснящейся вокруг толпой, впрочем, и вширь занимал место, по крайней мере, на два билета.
— Наклонитесь поближе, я что-то шепну вам! — прошептала Юли.
Профессор прислонил ухо к губам Юли.
— Сзади, чуть правей, прямо у вас за спиной, — зашептала Юли, — стоит худенький, маленький бородатый мужчина и так на вас смотрит, словно хочет пронзить насквозь. А знаете почему?
— Не знаю, — сказал профессор.
— Я тоже не знаю, но догадываюсь. Ой, помру от смеха! Ему обидно, что вы занимаете вдвое больше места, чем он. По глазам вижу. Такие коротышки все очень завистливы. Не оборачивайтесь!
— Я хочу взглянуть на него!
Юли обеими руками вцепилась ему в жилет.
— Нет, нет! — зашептала она, и губы дрогнули от сдерживаемого смеха. — Я запрещаю. Не нужно понапрасну обижать людей. Хватит и того, что вы на две головы их выше.
— Ха-ха-ха, — смеялся профессор.
— Пониже наклонитесь… я вам еще что-то покажу.
— Но ведь я и этого еще не видел…
— Это потом, — шептала Юли, — когда он привыкнет к вашим габаритам. Не нужно раздражать людей, Зени! Сейчас я покажу вам вон там, налево, у самой двери… только не оборачивайтесь!
Профессор опять расхохотался. — Да иначе как же покажешь?
— Это тоже потом, а сейчас я только расскажу. Там стоят молодые супруги…
— Откуда ты знаешь, что супруги? — весело спросил профессор.
— Вижу, у нее на пальце обручальное кольцо… И потом они утром, перед тем как ехать, поссорились.
— Но откуда же ты можешь это знать? — уже громко хохотал профессор.
— Такие молодые супруги всегда ссорятся, — шептала Юли, — когда собираются в воскресенье на прогулку… Не смейтесь так громко!.. Я знаю одну похожую пару, так они каждое воскресенье по утрам друг другу в волосы вцепляются.
Профессор удивился. — Зачем же они тогда на прогулку едут?
— Вам этого не понять, — смеялась Юли. — Ой, не надо оборачиваться, эта женщина смотрит сюда. Совсем махонькая молоденькая женщина, беленькая и сдобная, словно только что из печи вынули. Глаза у нее большущие, голубые, но она сейчас такая сердитая, что даже поглупела… Наверное, укладчица в типографии.
— Это-то откуда тебе известно? — удивился профессор.
— А ее муж, пожалуй что, печатник, — шептала Юли. — Наверняка в одной типографии работают. Когда знаешь рабочих, примерно можно догадаться, у кого какая профессия.
Профессор удивился еще больше. — Ты-то откуда их знаешь?
— Из дому еще, из Печа, — сказала Юли. — Да и в Пеште я четыре года на Андялфёльде жила… Ну вот, теперь… муж стоит позади жены и очень хочет помириться, надоело ему ссориться. Вот потеха!
— Почему? Что они делают? — спросил профессор.
— Вы бы видели!
Профессор веселился, не сдерживаясь: нельзя было без смеха смотреть на отчаянно морщившийся носик Юли, ее таинственно вздернутые брови и прищуренные смеющиеся глаза, в которых сейчас ярко горело озорное веселье.
— Ну, позволь же обернуться наконец! — взмолился профессор.
Юли затрясла головой. — Нельзя! Я скажу, когда можно… Словом, муж что-то шепчет, а жена все голову отдергивает, как будто боится щекотки. Ухо у нее стало красное, как мак! А теперь и вовсе надулась…
— Что ты опять смеешься?
— Теперь плечиком подергивает, — шептала Юли. — Совсем как на сцене поссорившиеся влюбленные! Ну, какие милые!
— Я обернусь, а? — попросил профессор.
— Никак нельзя, — прошептала Юли. — Вы слушайте, я все-все расскажу. Ах, боже мой, что случилось?
— Что такое? — спросил профессор взволнованно.
— Муж отвернулся и теперь смотрит в окно. На виске у него прыщик, и он очень разозлился. Как вы думаете, они помирятся еще здесь, в вагоне?
Профессор захохотал так, что Юли от смущения готова была провалиться сквозь землю.
— Мне-то как знать? — прогромыхал он.
— Тише! — попросила Юли. — Все смотрят сюда. Давайте держать пари! Я говорю, что они помирятся. А вы?
— И я тоже самое.
Юли засмеялась. — Я говорю, помирятся еще до Бекашмедьера.
— И я тоже, — с бесконечной нежностью произнес профессор.
Юли на секунду вложила ладонь в его руку: словно птичка присела передохнуть. Оба помолчали.
— Ну, теперь можно мне оглянуться на бороду? — спросил профессор.
— Еще нельзя, — сказала Юли тихо. — Вы смотрите на меня, я все расскажу, что вам знать нужно. А теперь взгляните в окно, здесь налево фабрика Гольдбергера. Однажды я кое-что расскажу вам о ней.
— Сейчас!
Юли засмеялась. — Пока нельзя… Но это было очень важно.
Она еще не могла поведать профессору — не пришло для того время, — что полнотою своей любви они косвенно обязаны этому самому заводу: пять дней назад профессор напрасно ждал Юли в саду «Киоска», потому что Юли вела на фабрике Гольдбергера агитацию среди бастовавших рабочих, которые требовали повышения заработной платы; весь день беседовала с людьми в соседней корчме, а поздним вечером еще обсуждала насущные вопросы со стачечным комитетом. Если бы в тот день она не пропустила свидания, профессор не пришел бы к ней на улицу Изабеллы. Двойная полнота того дня — полнота в любви и успешная работа в организации — слилась не только в сердце, но и в помыслах Юли, укрепив девушку в убеждении, что ее коммунистические воззрения и любовь к Зенону Фаркашу могут идти рука об руку, и, исповедуя одно, она не грешит против другого. Успех двухнедельной забастовки был в первую очередь заслугой Венгерского молодежного комитета, но ячейку на фабрике Гольдбергера организовала Юли; а разве любовь профессора, которая именно в тот день впервые выразила себя открыто и недвусмысленно, не была делом ее умных, прилежных рук?
— Что ты сказала? — рассеянно взглянув на фабрику, спросил профессор. — Что было важно?
— Нет, пустяки, — сказала Юли. За пробегавшими по ее лицу улыбками возникла вдруг еще одна, явно отражавшая какое-то новое приятное событие. Она приподнялась на носки, пристально вглядываясь через плечо профессора в глубину вагона.
— Опять что-нибудь случилось? — спросил профессор.
— Пожалуйста, не насмехайтесь! — сказала Юли. — Конечно, случилось. Постоянно что-то случается, нужно только уметь видеть… Вот теперь эта славная старушка…
— Которая?
— Ну, с седыми волосами, с белым пучком…
— Понятно… та самая славная старушка, которая чуть не затоптала нас.
— Ну, хорошо, хорошо, не смейтесь! — сказала Юли. — Теперь она с проводником ссорится. Совсем из себя вышла, бедняжка, красная вся и даже очки сняла. Жаль, не слышно мне, что она говорит.
— Жалко, — сказал профессор. — Можно мне обернуться?
— Нет, нет, нельзя! — затрясла головой Юли. — И так уж весь вагон над ней потешается. Ой, да она сейчас поколотит проводника!
— Как так? — спросил профессор, не сводя глаз с взволнованной физиономии Юли.
— Она ему кулаком грозит, — пояснила Юли и, рукой опершись профессору на плечо, опять приподнялась на цыпочки. — Но проводник какой молодчина! Вы бы видели, как он спокойно, разумно ей отвечает и даже не улыбается, знает, видно, что рассерженный человек от этого еще больше злится. Вот видите, это настоящий мужчина!
— Можно обернуться? — спросил профессор. — Хочу посмотреть на настоящего мужчину.
Поезд подошел к станции Ромаифюрдё. От станционного здания длинная аллея вела к Дунаю, под ее сень спешили только что сошедшие пассажиры, в большинстве своем молодые мужчины и женщины; все они устремились к берегу, где в легких времянках хранились их лодки. На площадке стало свободнее.
— А бородач ведь сошел! — воскликнула Юли. — Ну вот, теперь он нам кланяется.