— Но почему ты не позвонила? — спросил профессор. — Еще минута, и меня здесь уже не было бы. Ах, черт, до чего ж хорошо, что ты пришла! У стариканов вроде меня больше везения, чем ума.
— Собственно говоря, я еще и не кончила, — пробормотала Юли.
Даже любовь ее не в состоянии была справиться с тем запутанным чувством, сложным узлом противоречий, который стягивал в такие минуты ее сердце. Всякий раз, когда после нелегальных своих дел она встречалась с профессором, в первые минуты ей казалось, что она отдалилась от любимого сразу в двух измерениях, стала дальше от него еще на одно поколение, еще на один социальный слой. Покачиваясь на обтянутых темно-зеленой кожей сиденьях «стайера», она словно переходила из привычной естественной среды в какую-то иную сферу, как если бы с берега вдруг прыгнула в воду головой вниз — ибо вода иначе охватывает тело, иначе мешает и помогает двигаться членам, чем воздух, и даже когда человек привыкает и с удовольствием в ней двигается, в клетках все же остается тревожное ощущение чуждости и опасности. Когда Юли сразу же после встречи с товарищем-коммунистом видела профессора — как к нему ни стремилась, — в первые минуты он казался ей настолько же более старым и чужим, насколько был молодым, необходимым, неповторимым и единственным, когда ночью она сжимала его в своих объятиях. Правда, отчужденность держалась лишь несколько минут, но успевала так растревожить Юли, что она готова была сомневаться в самой любви своей к профессору.
— Ну, как же я рад! — проговорил Фаркаш уже в дверях. — Юли, поедем куда-нибудь веселиться!
— Вам больше и думать не о чем, — неприязненно сказала Юли.
Профессор удивился: за все эти месяцы они нигде не бывали, только в молочных, кафетериях и совсем редко в каком-нибудь летнем ресторанчике. — Веселиться? — горько повторила Юли. — Других забот у вас нет? Барин и в аду барин, не так ли? Но меня от этих барских развлечений увольте!
Кровь бросилась профессору в голову. — Не хочешь, оставайся! — сказал он почти теми же словами, с которыми несколько часов назад покинул жену спасавшийся от полиции Маравко.
Воспоминание разбередило ее, но и устыдило в то же время; Юли побледнела, сердце на секунду замерло от страха: как безнадежно далеко ее любимый от квартирки товарища Маравко, за какую непомерно огромную задачу она взялась! И теперь остановиться, на полпути? Такой мизерной оказалась ее любовь?! Она схватила профессора за руку. — Простите меня, Зени! — сказала она тихо, — Я не знаю, что со мной, отчего так нервничаю. Будьте сегодня терпимей ко мне, Зени!
Неделю спустя в корчме на Фехерварском проспекте вместо прежнего связного к ее столу подсел с условным паролем молодой рабочий Петер Браник. Юли знала его давно; последний раз они встречались два года назад на фабрике Гольдбергера, где Браник работал монтером и слесарем и через знакомого механика устроил туда Юли, когда она вышла из пересыльной тюрьмы. За полгода, пока Юли работала на фабрике Гольдбергера, они почти не виделись, разве что встречались случайно у табельных часов или на выходе, однако раньше, в разгар движения среди студентов университета в 1933 году, Юли тесней была связана с ним по нелегальной работе. На долгие разговоры времени не было и тогда, но Юли даже за короткие их десяти-двадцатиминутные встречи черпала такую уверенность в спокойствии, умной жизнерадостности и рассудительной, трезвой храбрости молодого рабочего, что каждый раз, расставшись с ним, чувствовала себя на пять лет помолодевшей в беззаветной своей увлеченности и на столько же лет ставшей мудрее. Он нравился ей и внешне, вот таким, каким он стоял сейчас перед ее столиком, крепкий, ладно сбитый, широкоплечий, хитро поглядывающий на нее прищуренным глазом, улыбаясь в короткие густые усы. Хорошее настроение никогда его не покидало: улыбка шла изнутри. Попади Юли в трудное положение с Браником вместе, она, не раздумывая, последовала бы за ним, ибо доверялась не только его суждениям, но и везенью; он принадлежал к тем людям, которые, если счастье вдруг отвернется, умеют мысленно проследить этот поворот и, так или иначе, упасть непременно на ноги, — Привет, Юльча, — сказал он с улыбкой, подтянул стул, сел и поставил на стол принесенное от стойки пенящееся, свежее пиво. — Ну, прибыли, будем здоровы! — Ой, как я рада тебя видеть! — воскликнула Юли и даже покраснела от удовольствия. — Ты знал, что встретишься со мной?
Браник засмеялся. — Я-то знал.
Они сидели в довольно темном уголке, соседний столик был пуст, с другой стороны двое громко о чем-то спорили. — Для влюбленной парочки самое распрекрасное место, — сказал Браник. — Ну, посвети на меня своими глазищами, пусть все видят, что мы с тобой ладим на славу. Была б ты моя жена, никогда один в корчму не ходил бы, только с тобой.
Юли засмеялась грудным смехом. — Подсядь-ка ближе!
— Пошептаться хочешь? — улыбнулся Браник.
— Да, — кивнула Юли. — За складом следила полиция, поэтому я вывела оттуда товарищей.
Быстро и точно, не забыв ни одной важной детали, она постаралась так рассказать о случившемся, чтобы Браник — который, вероятно, не знал супругов Маравко лично — ясно представил себе положение. Ей было тревожно: может, она перестаралась и, выселив товарищей из подозрительной квартиры, взяла на себя ответственность, на которую не имела права. Но Браник явно одобрял ее, слушал, не перебивая, когда же Юли рассказала о выдворении внезапно растолстевшей вдвое Розики, заулыбался в усы. — Так-таки все на себя натянула! — воскликнул он негромко, — Ну и ну, молодец бабенка, черт подери!
— Словом, все правильно? — спросила Юли.
Браник кивнул ей ободряюще. — Все правильно, Юльча! Ты поступила, как надо. Литературу оставь еще на денек-другой там же, получишь указание, как с ней быть.
Двое за соседним столом уже громко ссорились. — Чтоб их черти слопали! — сказал Браник. — Собственного голоса не слышишь. Больше тебе сказать нечего?
— Нечего.
— Совсем?
— Как будто нет, — подумав, сказала Юли.
Браник помрачнел. — Вот это худо, — проговорил он медленно. — Ведь ты живешь неправильно, Юльча! Не так живешь, как должен жить настоящий сознательный коммунист.
Юли побледнела. — Это неправда! — перебила она его. — Это неправда, товарищ Браник!
— Тише! — строго сказал Браник.
— Это неправда! — вне себя прошептала Юли. — Я знаю, о чем ты. Неправда!
— Выясним, — сказал Браник тихо. — Я потому и помянул про это, чтобы поговорить. Если ты права, почему так разволновалась?
Юли посмотрела на него. — Потому что правда не всегда выходит наружу, — проговорила она дрожащими губами, откинув голову, словно ее вдруг оттянул назад тяжелый узел волос. — Потому что уже тот факт, что ты обвиняешь меня, доказывает, что правда не выяснится и сейчас.
Браник молчал.
— Я потому и не рассказала до сих пор партии, — продолжала Юли. — У меня только доводы есть за мою правду, а доказательств нет. Если мне нужно доказывать, сразу выйдет, что я не права.
Браник молчал. — Вот уже долгие месяцы я все думаю, думаю, — опять заговорила Юли, — сказать, не сказать? Знаю, это трусость, но я все-таки не сказала. А сейчас выясняется, что у меня была причина трусить.
Браник взял ее руку. — Ну, успокойся, Юльча, голубка! — сказал он просто. — Ты ведь рядом с товарищем сидишь, не на улице Зрини.
— Тем хуже, — сказала Юли. — Ведь детективу нужно только врать, это просто. Но что мне делать, если ты мне не веришь?
— Спокойно, Юльча, — повторил Браник и крепко сжал ее руку. Юли молчала. — Ну, что ты ходишь вокруг да около! — проворчал Браник. — Давай-ка, выкладывай!
— Ну, я люблю… классово чуждого человека, — выговорила Юли и чуть-чуть выпрямилась. — Это началось полгода назад. Не принимала от него ни разу ни денег, ни подарков, вообще никакой материальной помощи ни в какой форме, так что с этой стороны под его влияние подпасть не могу.
Браник кивнул.
— Мне было бы легче, если бы ты спрашивал, — помолчав, сказала Юли. — Что ты хочешь знать?
Браник обеими руками облокотился о стол. — Ты давай рассказывай!
— Да о чем?
— О чем речь идет.
Юли опустила голову. — Его зовут Зенон Фаркаш, профессор университета. Да ты, верно, и сам знаешь. Он холост.
Браник опять кивнул.
— Он известный ученый, — продолжала Юли, очень бледная, — имеет иностранные и венгерские ордена, Цепь Корвина.
Браник смотрел в стол.
— Машина есть, усадьба в Киштарче.
Браник кивнул. — Усадьбу видел. Лет семь — восемь назад работал на Киштарчайском машиностроительном и раза два проходил мимо его поместья.
— Еще я о нем знаю, — сказала Юли, — что в тысяча девятьсот тридцатом году, когда я училась в университете, против него возбудили дисциплинарное дело, меня вызывали свидетельницей. Он тогда оставил университет и уехал в Берлин.
Браник упорно смотрел в стол.
— После назначения Гитлера канцлером, — продолжала девушка, становившаяся все бледнее, — он вернулся. Насколько я знаю, светского общества он избегает, по крайней мере, с тех пор, как мы вместе. В этом году весной он спас человека, тонувшего в Дунае.
— Вон какой храбрый! — проговорил Браник негромко.
Юли вскинула на него глаза. — У его дяди есть завод, там он тоже руководит лабораторией. Возможно, они совладельцы.
— Вот как? — сказал Браник.
Юли откинулась назад, поправила растрепавшийся узел волос. — Спрашивай! Больше того, что сказала, я не знаю.
Двое спорщиков за соседним столиком только что не дрались и говорили одновременно, не слушая друг друга. Браник посмотрел на них, потом опять на Юли. В его глазах блеснула ободряющая усмешка. — Словом, ты больше ничего не знаешь! И с тебя этого довольно, Юльча?
— Товарищ Браник… ты заставил меня сейчас перечислить все те объективные данные, из которых, коротко говоря, вытекает такая несуразица, что я, будучи коммунисткой, являюсь любовницей важного барина. Очевидно, ты для того и заставил меня сказать все это, чтобы я осознала свое положение, если до сих пор осознавала его, может быть, недостаточно ясно. Но я знаю это давно.