Не то, что я, думал профессор понурясь. Мои заблуждения неисправимы. Мое прошлое — обещание, настоящее — задолженность. Будущее?.. Может, женись я на этой девушке, она упорядочила бы мою жизнь своими сильными, не слишком чистыми руками…
Увидев городского барина под деревьями, крестьяночка оторопела, приостановилась, потом улыбнулась и пошла прямо к нему. — Боже благослови, Зени, — подойдя ближе, с улыбкой сказала она. — Как же вы сюда попали?
Профессор смотрел в улыбающееся, чуть-чуть вспотевшее лицо и теперь только узнал Эстер. — Ты зачем это в маскарадное платье обрядилась? — спросил он раздраженно. — Иначе нельзя здесь, что ли, без этих пейзанских штучек?
Эстер, улыбаясь, молча смотрела ему в глаза.
— Что ты делаешь?.. Мотыжишь? И на это прожить хочешь? Сколько в день выколачиваешь?
Эстер все улыбалась. — Хорошо, что приехали, Зени, — сказала она просто. — Такую радость мне доставили, что и сравнить не с чем.
Профессор пристально посмотрел на нее. — У тебя нет денег?
— Как это нет!.. Я ведь на своем винограднике работаю, Зени.
— Ах, на своем! — передразнил профессор, который, сам не зная отчего, все больше злился. — Тогда почему не наймешь поденщика? Что ты крестьянку разыгрываешь!.. Больше нечем заняться? Потеешь, чтобы совесть успокоить?
— Сейчас вымоюсь, — сказала Эстер. Она ближе подошла к профессору, погрузила прохладный голубой взгляд в его глаза, медленно вскинула руки, обняла, прижала к себе, поцеловала.
— А поди ты к… — побелев, выговорил профессор.
Эстер поцеловала его еще раз, коленями на секунду коснулась колен профессора. — Хорошо, — прошептала она.
— Чем хорошо? Тем, что потеешь? — дрожащими губами выговорил профессор. — Этим и хорошо, — сказала Эстер.
Она повернулась, пошла к дому. — Ну, идите же, Зени, — позвала она, обернувшись. — Сейчас приготовлю обед. — Профессор еще раз бросил взгляд на холм, где рядом со своими лошадьми приостановился пахарь, потом, опустив голову, поплелся за Эстер. В сапогах у нее была совсем другая походка, шаг мягче, крупнее, чем в городских туфлях, и плечи, шею она держала здесь как-то иначе. Может, и внутри у нее все иное? — спросил себя профессор.
Эстер не допытывалась, зачем он приехал, вообще ни о чем не спрашивала. Ни одного бестактного слова, никаких ненужных напоминаний, ни о плохом, ни о хорошем, и улыбка — просто радушная улыбка хозяйки, и смех — просто веселый смех человека, радующегося нежданному гостю, с которым можно на досуге славно скоротать время. Профессор некоторое время кипел про себя, потом вдруг мысли его приняли иной оборот. Эстер явно не интересовало, зачем он явился к ней в деревню, даже не дослушала первую же объяснительную фразу. — Потом, потом, Зени! — сказала она весело, повернувшись неожиданно к профессору спиной. Она отнесла к колодцу таз для умывания, налила воды, энергичными, быстрыми движениями, которые профессор так хорошо знал, умылась, намылила до локтей руки, ополоснула их, набрала в рот воды, раздув мокрые щеки, улыбнулась профессору и струйкой выпустила воду на землю. Она не спросила, надолго ли он приехал, не вспомнила о Пеште, не обмолвилась ни единым словечком, которое намекнуло бы о том, что он когда-то был ее любовником; непринужденная доверительность означала только, что они давние и добрые знакомые. Эстер принесла профессору стул на террасу, из зеленого облитого кувшина налила стакан молока. Профессор поморщился, но выпил. Мартовское солнце светило прямо в лицо, щекотало кожу, ему было хорошо. Он забыл, зачем приехал, что было, впрочем, нетрудно, поскольку он вообще этого не знал. Эстер зарезала курицу, обдала ее кипятком на кухне, затем села на ступеньки террасы, у ног профессора, и стала ее ощипывать. Собака во дворе лизала еще не запекшуюся кровь.
— Я слышал, твоя мать умерла, — сказал профессор, глядя на пятно крови.
— От кого слышали, Зени?
— От мальчонки, — лениво проговорил профессор. — Который мне ваш дом показал. Когда она умерла?
Эстер встала, с ощипанной курицей пошла в дом. — Я сейчас, Зени. Только суп поставлю. Через час обед будет готов.
Профессор прикрыл глаза. — Не думаю. Такой старой курице надо, по крайней мере, два часа вариться.
— И как же вы все знаете, Зени, — весело сказала Эстер. — Я отправлю шофера в корчму?
— Отправь, — бормотнул профессор с закрытыми глазами. — Если засну, свалюсь со стула.
Из кухни донесся смех Эстер. — Заранее себя жалеете?
— Нет, просто заранее боюсь, — отозвался профессор.
Он открыл глаза, собака по-прежнему лизала кровь. Некоторое время он смотрел на нее, по спине пробежали мурашки, глаза сами закрылись. Только что — каких-нибудь полчаса назад — он чувствовал себя свободным, ничем не связанным, легким, а теперь с каждой минутой на сердце становилось все тяжелее. И опять он не знал, что делать. Присутствие Эстер было таким плотным, что временно покрыло собой все воспоминания, только боль оставалась и продолжала мучить. Находясь у Эстер, он думал, что с нею, может, забудется, уйдет от своих невзгод, — рядом с Юли верил, что она спасет его. От чего?.. От самого себя? От того, что остались ему лишь капризы, а желания все исчезли? Что в его жизни теперь лишь тогда и находится место для радости, когда чуточку потеснится боль? От того спасет, чтобы окончательно не возненавидел себя? От невежества своего? От бесцельности жизни? Пустого старения? Комической смерти?.. Профессор открыл один глаз, покосился на собаку; она лежала уже чуть поодаль, в тени забора, и удовлетворенно облизывалась. Когда он открыл и второй глаз, за его спиной стояла Эстер.
— Ну, видите, вот и не упали, — сказала она.
— Я не спал, — проворчал профессор.
И вдруг заметил, что рука Эстер лежит на его плече: значит, все-таки вздремнул. — Готов обед? — спросил он. — Сразу после обеда мне нужно в Пешт.
— Хорошо, Зени. Обед готов.
Она не спросила, почему нужно сразу после обеда уезжать и какие дела у него вечером в городе; вообще ни о чем не спросила. Они вдвоем пообедали на кухне, профессор ел много и с аппетитом. Да и устал он, двигаться не хотелось. День пролетел так быстро, что не успел он оглянуться, как начало смеркаться. На вечернее свидание с Юли он уже опоздал. Было хорошо сидеть рядом с Эстер в ее маленькой кухне, глядеть через отворенную дверь на темный двор и высокое звездное небо. Да и сама Эстер была такая же спокойная, естественная, приятная, как это звездное небо: на нее тоже можно было смотреть безвозмездно. Она ничего не требовала от него, а может быть, даже ничего не желала.
— Тебе ведь ничего от меня не нужно, а? — спросил профессор.
— Мне?.. Ничего, — сказала Эстер.
— Я для тебя хорош такой, как есть?
По голосу слышалось, что Эстер улыбается. — Для меня да.
— Смеешься?
— Да.
Профессор всматривался ей в лицо, но видел в темноте только его свечение. — И ты не даешь мне заданий, так ведь?
— Только одно.
— Ну? — Профессор удивился. — И ты тоже?
— Не приезжайте больше.
Профессор молчал.
— У тебя есть кто-то?
— Нету, — сказала Эстер. Даже в темноте ясно было, что на этот раз она говорит правду.
— С мужем не разведешься?
— Не знаю, — тихо проговорила она.
— Если бы развелась… — медленно произнес профессор после долгого молчания.
Эстер не ответила, он встал, вышел из кухни. Сунув руки в карманы — ночь была холодная, — медленно заходил по темному двору, от террасы до забора и обратно, на этот раз старательно обходя лужи, которые различал по тому, что в каждой купалась звезда. Над головой в большом темном небе тоже сверкали тысячи звезд; вероятно, и они не менее достижимы, чем те, что заперты в лужах. В соседской конюшне беспокойно переминались лошади, слышался глухой стук копыт по утрамбованной земле, хруст сена, за которым голодные животные тянули шеи к задку телеги. Профессор послушал немного эти звуки, потом ухо уловило далекий брех собак, на который тотчас откликнулись с другого конца села. Человеческого голоса не доносилось ниоткуда.
В комнате Эстер зажглась керосиновая лампа. Профессор постучался к ней.
— Могу я остаться здесь на ночь? — спросил он.
— Ну конечно, Зени, — сказала Эстер. — Со мной хотите спать или мне попроситься к соседям?
В тот вечер Юли напрасно ждала профессора. Они условились встретиться в корчме на площади Ференца Листа, напротив Музыкальной академии, чтобы отсюда перейти в малый концертный зал академии, на литературные чтения, организованные левой молодежью — писателями и артистами. Это было бы их первым совместным появлением на людях и в то же время — символической ступенью в их любви. Как ни ничтожен был в политической жизни страны литературный вечер оппозиционного характера, то обстоятельство, что обладатель Цепи Корвина, всемирно известный профессор университета почтит этот вечер своим присутствием, удваивало его вес и десятикратно усиливало политический отзвук. Это был бы первый очевидный и осязаемый результат ее «воспитательной работы», что волей-неволей должны принять к сведению знакомые Юли, которых, конечно же, соберется на вечер немало и через которых, может быть, это станет известно и в партии.
Юли особенно заботливо оделась для столь торжественного события. Ее гардероб был невелик. Но она и не хотела быть элегантней других, а только красивей, чем всегда. Была у нее черная суконная юбка, Юли за два дня до вечера старательно вычистила ее щеткой, сбрызгивая водой с уксусом, отгладила; горчичного цвета суконную блузку, чуть-чуть потертую на локтях, освежила, нашив коричневые костяные пуговицы. Она потратила на свой туалет почти два пенгё: восемьдесят филлеров стоили пуговицы, да батистовый платок для нагрудного кармашка — бежевый в коричневый горошек — обошелся в один пенгё. Голову она вымыла накануне шампунем «Элида», стоившим всего двенадцать филлеров. За последние недели Юли похудела, на узком лице острей выступили скулы, белая шея стала тоньше, а кожа, обычно свежая, словно омытая росой, поблекла от бессонных ночей, — но теперь за какой-нибудь час она внезапно расцвела, ее хрупкая, пылкая красота стала еще более нежной, совершенной, влекущей. Лицо раскраснелось от радостных сборов, взор темных глаз смягчился, душистые черные волосы блестели. Она была счастлива и, одеваясь, даже запела, чего давно уже с ней не случалось. Идя по улице, беспечно улыбалась прохожим.