— И что сказал?
— Сказал, что женился бы на мне, коли б я пожелала.
— Когда говорил-то? Еще прежде?..
— Нет, как раз после… Вечером того дня, как я Лукачихе белье относила. Я, домой возвращаясь, запела в саду, а он уж на кухне сидел, услышал. После ужина вызвал меня во двор и спросил, не хочу ли замуж за него пойти.
Луиза Нейзель кашлянула, прочищая горло. — Ну, а ты что?
— Смеялась.
— Смеялась?
— Спросила, на что ему вдова с четырьмя детьми, когда вокруг столько девушек свободных, что мужики просто с ног сбиваются, не поспевают всех обслужить. А мне, говорит, девушки ни к чему, потому как дуры они, я давно уж себя приберегаю вот на такую мамашу многодетную.
— Подложи хворосту! — напомнила Нейзель. — Он, верно, очень хороший человек!
Луиза Кёпе сидела, уронив на колени руки. — Когда он лежит подле меня в темноте, ну словно муж мой, да и только. Тот уж такой хороший был, я иной раз думала: не стою я такого хорошего человека.
— Подложи хворосту, слышишь!.. И на чем же вы порешили?
— Сказала, чтоб подумал как следует, а уж если еще два раза попросит меня в жены, тогда поверю, что всерьез надумал. С тех пор один раз уже повторил.
— Когда?
— В прошлое воскресенье. Завтра в третий раз скажет.
— Почем ты знаешь?
— Знаю. — Молодая женщина рассмеялась. — Говорит, иначе придется ему уезжать отсюда, барышня на полгода только разрешение дала «леваком» здесь жить.
— Ну, коли так, иди за него без оглядки, — решила тетя Нейзель, — второго такого человека не встретишь. Дети-то любят его?
— Любят. Особенно Балинт.
— Он знает?
— Должно быть, знает. Вчера вечером Фери вышел на кухню воды попить и увидел нас.
— Если поженитесь, так и мальчикам кровать достанется, не придется больше на полу спать, — рассудила тетушка Нейзель. — А куры-то эти совсем старые были, вон картошка вконец разварилась, а мясо все жесткое, того и гляди, вилку сломаешь. Сколько он зарабатывает?
— Немного, двадцать пять пенгё в неделю. Но если его возьмут насовсем, тогда положат сто пятьдесят в месяц.
Бледное, оплывшее лицо Луизы Нейзель стало серьезно, она всем телом подалась к младшей собеседнице. — Выходи за него, слышишь!
— Сто пятьдесят в месяц, — говорила Луиза Кёпе. — Да от их милости пятнадцать, при бесплатной квартире, это уж сто шестьдесят пять будет. Фери приносит двенадцать в неделю, с будущей недели и Балинт двенадцать получать станет, два раза по сорок восемь — девяносто шесть, да сто шестьдесят пять… получится на круг двести шестьдесят. А я еще стиркой тридцать — сорок пенгё заработаю.
— Если ты этакое упустишь, — воскликнула тетушка Нейзель, — так и соломенного тюфяка под задницу не стоишь, вот что! Приедем на свадьбу, беспременно!
Луиза Кёпе засмеялась. — Ведь не пойдем мы в храм божий-то!
На кухне вдруг потемнело, кто-то заслонил собою окно. Женщины испуганно обернулись.
— Да и зачем вам идти туда, — проговорил Нейзель, облокотись на подоконник снаружи, — если вы и так в храме природы живете!
— Ты уж помалкивай, — воскликнула его жена и вдруг покраснела. — Ты на улицу Магдольны[49] в церковь ходишь, а я на площадь Лехела, тут у нас с тобой все разное.
Нейзель улыбнулся. — Если бы все люди в таком раю жили, не кусали бы так друг дружку.
— Брось уж, — прервала его жена, — в деревне небось места не хуже, а люди и там один другого мышьяком травят, со свету сживают.
— А все почему? Да потому, что их в церкви дурачат, — негромко пояснил Нейзель. — Не думать учат, а слепо верить. Когда же разум их с верою в столкновение приходит, они уж и не знают, что делать, последнего ума лишаются.
— Выходит, и я ума лишилась? — взвилась его жена.
— Да не трожьте ее, дядя Лайош, — смеялась Луиза Кёпе, — не то вы друг дружке в волосы вцепитесь и такой прекрасный день испортите. Знаете ли, дядя Лайош, с тех пор как бедный муж мой помер, не было у меня денька радостней!
Нейзель повернул к ней костлявое, худое лицо, медленно окинул голубыми глазами ее всю, как будто измерил и вес, и формы, и цвет кожи, и сиянье глаз. — Розою расцвели! — по-стариковски похвалил он молодую женщину. — Будто полгода назад замуж вышли.
— Деверь замуж ее берет! — сообщила ему жена.
— Это хорошо, — одобрил Нейзель. — А в церковь идти все же не обязательно. — Правда ведь, не обязательно? — радостно смеясь, воскликнула Луиза Кёпе. Подбежав к окну, она обхватила дядюшку Нейзеля за шею. — Правда, не обязательно? И нет в том стыда, что за Йожи замуж иду? Ох, дядя Лайош, я такая счастливая буду, такая довольная, что во всем Будапеште второй такой женщины не сыщете!
Накрывать нужно было на двенадцать человек. Столько народу нипочем не поместилось бы на кухне, но поскольку бояться недовольства господ не приходилось — они еще накануне укатили в Цюрих, — то стол вынесли в сад, под большое ореховое дерево, удлинив его гладильной доской, которую мальчики Нейзелей установили на ящики. Скатерти у Луизы Кёпе не было, но она, весело смеясь, «попросила» одолжить ей скатерть из выстиранного накануне белья господ Лукачей, как и два пушистых светло-желтых полотенца, которыми закрыли гладильную доску. Здесь должны были усесться старшие дети, а за столом — взрослые и малыши. Никто не обратил внимания, что Луиза Нейзель приставила стол к доске длинной его стороной, чтобы получился крест.
Стол украсили цветами, тарелки, стаканы, приборы взяли взаймы у соседки Браник. Толстушка-соседка даже руками всплеснула.
— Двенадцать приборов? Да у вас не свадьба ли, душенька? Что?.. Просто гости? Ах, у меня на прошлой неделе тоже были гости, родственники мужа, две супружеские пары, уж я для них уточки не пожалела, и знаете, душенька, такая уточка была славная, вся кругленькая, чистый жир, верно, жилось ей у меня хорошо, потому и разжирела так, бедняжка, да по ней и видно было, что с жизнью расставаться не хочется. А уж какое вкусное мясо у ней оказалось, было нас только шестеро, но всю ее, миленькую, умяли, с печенкой и со шкварками, даже жирок вымакали свежим пшеничным хлебушком, вином с песчаников запивали, три литра ушло так, что и не заметили. Знаете, душенька, я ведь люблю, чтобы у меня все, кто ни на есть, хорошо себя чувствовали, будь то человек или животное, да стоит только поглядеть на мой двор и сад-огород — под кровлей ласточки ютятся, на каждом дереве гнездышко, даже из вашего парка ко мне перелетают. А как-то даже синички прижились на каштане…
Был теплый летний день, развесистое ореховое дерево перед барским домом в сверкающем зеленом своем одеянии лучилось, словно прекрасная дева в самый лучший, самый заветный свой час. Величественная крона над крестовиной праздничного стола недвижно замерла в кристально чистом воздухе, лишь изредка вздрагивал какой-нибудь лист, стряхивая прилегший ему на спинку солнечный луч. Солнце так прочно утвердилось над всей округой, словно законная наследница — звездная ночь — уже никогда не сможет выпроводить его из захваченных владений. По обе стороны длинной тополевой аллеи, бежавшей прямехонько к парадному входу, над бесконечными заросшими бурьяном кустарниками стояло неумолчное гудение пчел, сгустившаяся музыка летнего дня.
Нейзель снял пиджак. — Когда они приходят с завода?
— Теперь уж вот-вот объявятся, — сказала Луиза Кёпе. — Проголодались, дядя Лайош? Можно бы уже и подавать.
— Нет, — отказался Нейзель, — подождем хозяина. А Фери когда приходит?
— Он немного попозже.
Из аллеи, от фонтана, слышались взвизгиванья девчушек, короткие и резкие, как стремительный прочерк ласточек. Малышки бегали по бассейну с такими напряженными, одержимыми личиками, словно брызжущая прохлада пробирала их до самого сердца. От постоянного контакта разгоряченных ножек и холодной воды на спинах девочек выступила гусиная кожа — ее с избытком хватило бы и для вполне взрослого страха.
— Когда ж будет свадьба? — спросил Нейзель из-под ореха.
— Когда?..
Луиза Нейзель взглянула на тезку. Та вспыхнула, рассмеялась.
— Ну, так когда же?
Луиза засмеялась снова.
— На будущей неделе в четверг и пятницу у господина главного нотариуса будет большая стирка, — сказала она, вдруг став серьезной. — После того через неделю.
Нейзель кивнул. — Правильно! Того, что нужно человеку, откладывать не след! — Он пригладил пышные седые усы и подмигнул молодой женщине. — Но все же стаканчик винца нам бы выпить можно, Луйзика!
— А что, — посмеиваясь, поддержала его жена, — стаканчик и я выпью за здоровье отсутствующего жениха. — Однако муж ее покачал головой. — Нет, нет, выпьем просто так, меж собою.
— Меж собою?
— Я покуда в жизни своей не ел и не пил авансом, — сказал он серьезно. — И задатка никогда не просил, верно говорю, Луиза?
Жена его усмехнулась.
— Оно верно. Ну, а как другие о том просят?
Нейзель взглянул на молодую женщину, лицо которой внезапно вспыхнуло огнем.
— Это кто же?
— Найдутся. Правда ведь, Луйзика?
— Да как же не правда! — Луиза Кёпе с раскрасневшимся лицом улыбнулась Нейзелю, ее большие серые глаза сверкнули. — Все эти пять лет после смерти мужа моего я только в долг и живу, с одним расквитаюсь, другой тут как тут! Так неужели один-то раз не могу дать в долг из того, что сама имею?
— Именно что из того! — засмеялась гостья. — Другого-то у нее и сейчас ничего нет!
Едва разлили вино, как набежали дети, громко жалуясь на несусветную жару; их пожалели, каждый получил глоток из стаканов взрослых. Первый литр вина подходил к концу, когда из-за поворота аллеи показались, предшествуя своим владельцам, длинные тени Йожи и Балинта.
— Балинт! Балинт! — закричали дети.
Луиза Кёпе тотчас вскочила и с пылающим лицом бросилась к кухне; однако на полдороге, как будто вспомнив что-то, обернулась и стала вглядываться в медленно приближавшихся мужчин.
В следующее мгновение сердце ее гулко заколотилось. Она знала каждое движение сына, словно себя самое: мальчику давно уже следовало со всех ног броситься к дяде Лайошу. Она не могла еще разглядеть его лица — как и лица шагавшего с ним рядом Йожи, ибо закатное солнце освещало их со спины, — но видела, как странно они идут, всматривалась в обогнавшие их тени…