[52] Тибольд Бешшенеи. Сервус[53]. Уже позвонили?
— Еще нет.
— Почему? — недоуменно воскликнул Бешшенеи.
Эштёр шагнул к звонку и, внезапно выбросив вперед свой невероятно длинный палец, нажал кнопку. — Девять часов пятьдесят девять минут, — объявил он, кивая звонку.
Не успел он снять палец с кнопки, как дверь отворилась, словно звонка поджидали. На пороге, не отпуская ручку двери, стоял рябой лакей в отороченной красной лентой ливрее.
— Господин профессор… мы к господину профессору, — запинаясь, выговорил один студент.
— Его милости нет дома.
Студенты переглянулись. Они выстроились перед дверью полукругом, впереди всех стояли Эштёр и хунгарист, тотчас сдернувший кепи, едва отворилась дверь. Другие тоже обнажили головы. — Нет дома?.. Но этого не может быть! — воскликнул кто-то из-за спин остальных. Лакей глазами поискал говорившего, но не ответил.
— Господин профессор назначил нам прийти сегодня в десять.
— Когда это было? — спросил лакей, не отпуская дверь.
— Неделю назад.
— Возможно. Но он не появлялся дома уже четыре дня, — сообщил лакей с бесстрастным видом. Студенты опять переглянулись.
— Подождите! — сказал Эштёр лакею, уже потянувшему было дверь на себя. — Господин профессор назначил нам прийти сюда к десяти часам, следовательно, удалиться в десять часов одну минуту мы не имеем ни причины, ни права. Самая элементарная вежливость требует, чтобы мы подождали его, по крайней мере, десять минут, даже в том случае, если, ввиду только что упоминавшихся обстоятельств, мы имеем основание сомневаться в его приходе. Но допустим, господин профессор все же придет десять минут спустя, — не найдя нас здесь, он с полным правом сможет обвинить нас в совершенном отсутствии вежливости и такта, особенно же в том случае, если, допустим и это, он придет домой лишь затем, чтобы выполнить имевшийся между нами уговор, что, как ни мало в том вероятности, нам все же следует принять в расчет. Он был бы поражен и возмущен нашим неоправданным отсутствием.
Лакей потряс головой, словно ему в ухо попала вода. — Словом, господа желают подождать?
— Мы не вправе уйти, — объявил Эштёр и с внезапным пылом вскинул вытянутый указательный палец к красному канту на груди лакея; тот нервно отшатнулся.
— Извольте подождать, — сказал он, — сейчас доложим ее милости барышне Фаркаш. Сколько вас?.. Девять штук?
Дверь захлопнулась, студенты опять остались одни на мраморной площадке лестницы. — Ну, я попомню этого типа, — яростно прошипел Тибольд Бешшенеи. — Слышали?.. «Девять штук»!
— Я скажу профу, это недопустимо! — кипел прыщавый, у которого лоб пошел пятнами.
— Говорят, проф втихую хлещет с ним палинку!
Хунгарист вдруг громко засмеялся. — Что это ты заливаешься? — удивился его сосед. Парень продолжал смеяться. — Да говори же, дурень! — Теперь уже все уставились на него. А хунгарист смеялся так, что на глазах у него выступили слезы. — Какое счастье, — простонал он, — что мы десять минут выжидали, прежде чем позвонить, правда, коллега Эштёр?
Стало тихо, все смотрели на побагровевшего Эштёра. Но громовый хохот, подкатывавший к горлу студентов, не успел вырваться на свободу: дверь снова отворилась, и в проеме показалась полная дама в пенсне, в темной, застегнутой до самого ворота блузе, с дымящей между короткими полными пальцами «вирджинией». — Потрудитесь войти, коллеги, прошу вас, — проговорила она мягким голосом. — Простите, пожалуйста, что лакей заставил вас ждать на лестнице. Вы на коллоквиум?
Окна гостиной, обставленной мебелью в стиле ампир, обитой красным шелком, выходили на улицу Святого герцога Имре; проносившиеся под окнами трамваи заставляли дребезжать стекла. В гостиной было еще холоднее, чем на лестнице; большой зияющий пустотой мраморный камин казался олицетворением промозглого, доступного всем сквознякам нетопленного помещения, — и этот образ, куда более радикально, чем просто холод, проникал уже не под одежду, но прямо под кожу, парализуя последнее прибежище организма — воображение. Барышня Анджела, приглядевшись, заметила, что прыщи на лице стоявшего перед нею студента полиловели от стужи.
— Я не призываю вас снять пальто, — сказала она, — ибо, к сожалению, у нас нет никакой надежды, что брат мой придет домой. — Глаза ее опять остановились на переливающемся всеми оттенками лилового лице ближайшего студента. — А ведь вы, бедные, страшно промерзли все, не так ли? — спросила она мягко. — Если вы не откажетесь от стаканчика шнапса, то присядьте хоть на минутку!
— Целую ручки[54], мы не хотим утруждать вас! — Молодой человек в бараньей шапке щелкнул каблуками. — Витязь Тибольд Бешшенеи.
— Не понимаю, — удивленно оглядела его хозяйка дома.
Бешшенеи опять щелкнул каблуками. — Витязь Тибольд Бешшенеи! — Барышня Анджела покраснела. — Ах, вот оно что, вы изволили представиться!.. Ну, ничего, ничего, садитесь. — Она подбежала к стоявшему в углу буфету, отделанному эбеновым деревом, открыла дверцы и достала две большие бутылки с ликером. — Будьте так любезны, коллега Тибор, помогите мне…
Юноша в шапке в третий раз щелкнул каблуками. — Витязь Тибольд Бешшенеи, целую ручки! — проорал он, покраснев до корней волос и раздельно произнося каждый слог. Барышня Анджела ошеломленно оглянулась. — Простите, я, как видно, не поняла вас, милейший коллега, — сказала она. — Значит, не Тибор, а… как вы сказали? Ну да все равно, будьте любезны, примите у меня эти бутылки! Какое же это имя? Немецкое?
— Я вижу, Анджела, ты стала хуже слышать, — раздался голос от двери. — Ти-больд… а не Тибор! Повторяю: Ти-больд.
Столпившиеся вокруг буфета молодые люди обернулись: в дверях, легко опираясь о косяк плечом, стояла огромная фигура доктора Зенона Фаркаша. Тонкая черта, разделяющая пополам его двойной лоб, была заметней обычного, глубже и краснее: полуприкрытые глаза на большом и мясистом белом лице были обведены бледно-голубыми кругами, выеденными долгими ночными бдениями. На лице была написана невыносимая усталость.
— Да, Анджела, последнее время ты что-то стала хуже слышать, — проговорил он медленно, — обычно это признак переутомления. Переутомление прежде всего поражает слуховые нервы, знаю по себе. Я тоже услышал голос этого господина только на лестнице, хотя, судя по тому, что он представлялся неоднократно, мог бы услышать его еще с улицы. Итак, Тибольд, ясно? Не Тибор, а Тибольд!
— Конечно, ясно, Зенон… просто я не слышала прежде такого имени в Венгрии.
Профессор медленно оглядел вытянувшихся перед ним студентов. — Меж тем это доброе швабское имя, оно и в календаре есть. Кому из вас оно принадлежит, господа?
Молодой человек в бараньей шапке в четвертый раз щелкнул каблуками. — Витязь Бешшенеи…
— Тибольд, знаю, — прервал его профессор. — Гергей, — обернулся он к стоявшему за его спиной шоферу, — дайте, пожалуйста, «симфонию». Спасибо! Только спичкой, не щелкалкой, у меня от нее скоро тик начнется… Вы на коллоквиум, господа?
— Так точно, господин профессор, — отозвался коренастый хунгарист. Профессор медленным взглядом смерил юнца с головы до ног и вдруг увидел у него в опущенной руке синюю форменную шапку. — Что это? — спросил он не сразу.
Студент торопливо оглядел себя.
— Вот это, у вас в руке?
— Моя шапка, — покраснев, ответил хунгарист. — Я нотариус корпорации «Молекула», господин профессор.
— Красивый цвет, — задумчиво сказал профессор. — Ярко-синий, если не ошибаюсь, да, да, синий, словно «Дунайский вальс»! И еще золотом расшито! А как блестят ваши туфли, коллега!.. Гергей, — опять обернулся он к шоферу, — будьте любезны, возьмите у моего юного коллеги эту синюю шляпенцию и отнесите в прихожую! А впрочем, господа, я вынужден просить у вас извинения… сегодня я не в силах заняться с вами.
— Зенон, — вмешалась сестра, бросив взгляд на бледных, молча стоявших в гостиной студентов, — может быть, все-таки, коль скоро они явились…
— Невозможно, — отрезал профессор. — Дай им выпить и вообще займись ими сама.
Вернулся шофер и опять остановился у профессора за спиной. — Там еще одна студентка просит разрешения войти, ваша милость. Впустить ее?
— Не впускать! — буркнул профессор, взглянув на часы. — Она опоздала на двадцать минут. Отошлите ее!
— Прошу прощения, господин профессор, — послышался из-за двери грудной девичий голос, — но коллоквиум, я вижу, еще не начался и…
В дверях стояла невысокая девушка: у нее была молочно-белая кожа, черные глаза и иссиня-черные длинные и густые волосы, двойным венком уложенные вокруг головы. Под мышкой она сжимала потрепанный черный кожаный портфель, на плечах и на воротнике пальто, словно белый мех, лежал снег. На коричневой котиковой шапочке, которую она держала в руке, сверкало несколько огромных веселых снежинок. — Пожалуйста, не прогоняйте меня, господин профессор! — по-детски взмолилась она необычайно глубоким своим голосом и с выражением искреннего восхищения и величайшего уважения устремила на учителя черные глаза.
— Как вас зовут? — спросил профессор после секундной паузы.
— Юлия Надь.
Голову девушка держала чуть-чуть откинув назад, как будто ее оттягивала тяжесть волос, глаза, встретившись с глазами профессора, медленно, смущенно опустились. Она подождала еще мгновение, но, так как профессор не ответил, внезапно повернулась и быстро пошла к прихожей. — Извините, пожалуйста! — проговорила она тихо.
Профессор рассмеялся.
— Вернитесь, коллега Надь! — воскликнула тотчас Анджела.
— Нет, нет, благодарю вас, я не хочу мешать господину профессору, — уже от двери произнесла девушка; она покачнулась на носках, и было непонятно, остановилась ли она или собирается все же уйти: ее рука с шапочкой метнулась к двери, лицом же она обернулась назад и на миг как бы замерла между двумя противоположными по направлению движениями. Профессор снова улыбнулся. — Ну, ну, возвращайтесь, — проговорил он устало, — сейчас я примусь за вас. — Девушка чуть подалась назад, лицо с полуоборота восторженно вскинулось к профессору. — Правда, господин профессор?