Кабинет профессора, окна которого выходили на тихую, обсаженную деревьями улочку, был хорошо натоплен; вслед за студентами вошел лакей, на огромном серебряном подносе неся ликеры, бутылку красного вина, а немного спустя — большой, еще кипящий чайник и вместительные белые фарфоровые чашки. Профессор прошел за занавес к умывальнику. Резкий запах мыла вместе с плеском воды и громким фырканьем профессора пробился к студентам сквозь плотную пелену смущения. — Фыркает, словно лошадь, — шепнул один студент, которому доверительный прием тотчас возвратил привычное нахальство и соответствующую лексику.
Сосед взглянул на него. — Старик оказался хоть куда.
— Очень мило с его стороны, что не отослал нас прочь, — прошептал другой, — а уж как ему хотелось этого, видно же, что устал…
Студенты держались вместе, все, как один, повернувшись к фыркающему занавесу, только девушка отошла немного назад и стояла лицом к окну, как будто стеснялась этой доверительной интимности. Наконец тяжелые шаги профессора протопали за ее спиной и смолкли у чайного столика, отозвавшегося на них перезвоном посуды.
— Наливайте себе сами, — все еще глядя в окно, услышала она голос профессора, который звучал на этот раз значительно глуше, приветливей и утомленнее, чем обычно, — прошу вас, прошу! Берите, кому что по вкусу. Коллега Киш, не согласитесь ли вы взять на себя роль хозяйки?
Кровь бросилась девушке в лицо. — Пожалуйста, господин профессор, — отозвалась она.
Молодые люди переглянулись, хунгарист, старавшийся теперь держаться подальше, локтем подтолкнул соседа.
— Мне просто чашку чая, без ничего, коллега Киш, — попросил профессор. Девушка снова вспыхнула, ее широко открытые, взволнованные черные глаза на секунду устремились на профессора, но она промолчала. Студенты усмехались, гляди в пол. — Простите, господин профессор, фамилия коллеги — Надь, — не выдержал один из них. Профессор посмотрел на него и сухо кивнул.
— Спасибо. Я не люблю, когда мне указывают на мои оговорки. Коллега Надь как-нибудь выдержала бы это получасовое умаление…[55]
— Несомненно, — проговорила девушка глубоким, чуть-чуть окрашенным хрипотцой голосом и, вскинув увенчанную вороненой короной голову, посмотрела куда-то поверх профессорского лба, на потолок. — Не может же господин профессор помнить фамилию каждой студенточки.
На изборожденном усталостью лице профессора забрезжила улыбка. Но глубокое утомление и сопутствующие ему сомнения, неуверенность в себе на этот раз победили мгновенно: в следующую минуту его лицо выражало почти отчаяние; казалось, он покончил счеты с собственной жизнью, поэтому и жизни других людей потеряли для него интерес; бесчисленные хитроумные, сулящие счастье уловки жизни померкли, утратив цену; лишь единственный вопрос — быть или не быть — опалял глаза, слепил его, словно водруженный напротив раскаленный металлический диск, закрывающий собой весь горизонт. — Извольте занять места. Начнем! — Профессор, не садясь, повернулся к крайнему слева студенту. — Расскажите, как изготовляется сахарин. С чего начинается процесс?
Студент устремил на профессора невыразительный взгляд, по которому нетрудно было заранее угадать качество ответа.
— С бензойной кислоты… То есть, простите… фенол… — Тупым от незнания взглядом студент уставился в тупые от усталости глаза профессора и, уловив в них мгновенную вспышку, понял, что опять сморозил глупость. — Простите… минуточку… я сейчас вспомню…
Профессор смотрел в пол. — Сколько способов производства анилина вам известно и чем они отличаются друг от друга?
Опытный экзаменатор уже по первому движению лицевых мускулов студента, услышавшего вопрос, понимает, чего можно ждать от ответа. Лицо профессора приняло то же выражение безнадежности и отвращения, какое утвердилось в нем в минувшие четыре дня безрезультатных поисков в лаборатории: и этот опыт, как видно станет лишь доказательством творческого бессилия человека…
— Два способа…
— Чепуха! — оборвал студента профессор. — Угодно, быть может, вопрос из теории?.. А впрочем… Скажите, отчего вы решили стать химиком?
У студента под носом росла капля пота. — Интересуюсь…
— Вот оно что! — насмешливо бросил профессор. — И почему же вы интересуетесь?
Студент не ответил. Профессор пробежал глазами по остальным девяти лицам, явственно видя, что почти всех их коснулась лишь копоть от божественной искры знания. Лицо девушки казалось несколько смышленее других, однако профессор с недоверием отвернулся, подозревая за этим просто ловушку, умело поставленную женским инстинктом.
— Ну, прошу!
— Позвольте мне, — заговорил Эштёр, вскинув правое плечо и руку вверх, левую же руку вытянув во всю длину на столе, в то время как голова рисовала над асимметричным спором конечностей длинный вопросительный знак. — По-моему, интерес, который химия представляет для ученого, в первую и в последнюю очередь определяется Аристотелевым тезисом, выражающим принцип возможности бесконечного деления материи. В этом случае всякая мыслимая химическая задача рано или поздно с неизбежностью попадет на мой стол, включая сюда также последнюю и наиглавнейшую задачу — окончательное упорядочение, классификацию и суммирование наших знаний о материальном мире.
— Вот как? — Профессор фыркнул. — Окончательных?
— Именно, господин профессор, окончательных, — не смутился Эштёр. — Если бы мы не могли верить в это, у кого хватило бы мужества довести до конца даже простейший анализ?
— Но чем же это интересно, коллега? — устало спросил профессор.
Колышущиеся члены Эштёра вдруг застыли. — Не понимаю, господин профессор.
— Чем интересно окончательное упорядочение, классификация и суммирование наших знаний? — спросил профессор. — С одной стороны, это невозможно, коллега, а невозможность, даже взятая сама по себе, неинтересна, с другой стороны, порядок всегда менее интересен, чем беспорядок. Химия потому есть наука, достойная внимания, господин Эштёр, что с ее помощью человек отрицает существование бога.
Студенты замерли.
— То есть как?! — не удержавшись, негромко воскликнул сидевший в конце стола хунгарист, который с той минуты, как у него отобрали его кепи, непрерывно мучился вопросом, не было ли то оскорблением и не следует ли ему от имени корпорации получить сатисфакцию — иными словами, дать профессору пощечину. — Вы изволили что-то заметить? — спросил профессор, обращая к нему свой двойной лоб. Студент вздрогнул. — Никак нет, господин профессор! — В таком случае, что же я слышал? — Хунгарист глотнул. — Я думал вслух, господин профессор. — Вот как, вы имеете обыкновение думать? — спросил профессор с выражением крайнего удивления. — Когда же? Греясь на солнышке? Или во время пирушки? — Студент молчал. — Да, кстати, вот эти буквы «БРЧ», которые вышиты на ваших шляпенциях… Что они означают? — спросил профессор, прикрыв глаза. — Если не ошибаюсь, «Бог, Родина, Честь»… Ну да, конечно же, вы, вероятно, об этом и пожелали мне напомнить, объявив, что — как вы выразились?.. — что думаете вслух.
Настойчиво сигналя, под окнами проехала машина, профессор раздраженно махнул рукой. — Пожалуйста, подливайте себе, коллеги. На сей раз я не составлю вам компанию, но это пустяки. Вашему же вниманию, — тихо обратился он к хунгаристу, опять прикрыв глаза, — рекомендую пример епископа вюрцбургского, который велел поставить на границе церковных угодий специальную виселицу для химиков, буде они попадутся ему в руки.
— Разрешите возразить? — спросил Эштёр, вытянувшись над столом всем своим длинным телом. — Епископ вюрцбургский был неправ.
Профессор не отозвался.
— Химик, — продолжал Эштёр, — и даже человеческий разум вообще (да будет позволено мне сделать такое обобщение) способен прослеживать лишь то, что существует. И, как бы ни были велики усилия, результат их есть не более как подражание чему-то сущему, то повторяющее это сущее целиком и полностью, то сочетающее различные, порознь существующие данности в новой комбинации, каковая, впрочем, опять-таки не есть нечто принципиально новое, а есть всего-навсего осуществление одной из бесконечных возможностей действительности. Те триста тысяч соединений, которые узнала и создала органическая химия до нынешнего дня, не обогатили действительность ничем принципиально новым. Но даже предполагая, хотя и не допуская, что человеческий разум отыщет когда-нибудь нечто органически новое во всех своих деталях, нечто, прежде не существовавшее, мы и в этом случае в конечном итоге обнаружим, что это новое создано все-таки из какой-то части существующей действительности, из самого разума, наконец, раскрывшего что-то, прежде скрытое, еще не выношенное, но все же существовавшее как возможность — то есть самого себя.
Лицо профессора помрачнело.
— Чепуху городите, — проворчал он. — Ваш ход мысли напоминает рассуждения шахматиста, играющего с самим собой.
— Прошу прощения, — не успокаивался Эштёр, — мой тезис прост: нельзя изыскать то, чего нет. Об этом предупреждает и ясная логика венгерского языка: искать можно лишь то, что есть. Что из этого следует? То, что мы должны искать, или, если угодно, вести изыскания в существующем мире, то есть должны приобретать знания и эти знания упорядочивать и суммировать. А такая работа не несовместима с существованием бога.
— Опять чепуха, — проговорил профессор и, сцепив руки над животом, медленно стал крутить большие пальцы. — Если бы кто-то сказал, что у вас не хватает одного шарика, то, согласно очевидной логике венгерского языка, сие означало бы, что этот шарик следует отыскать и вставить туда, откуда он выпал. Вы бы взялись за это, почтенный коллега?
Эштёр молчал.
— Ну-с?
Так как и на этот раз ответа не последовало, профессор открыл глаза и посмотрел на долговязого студента. — Что с вами?
— Простите, господин профессор, но, если я верно понял, вы считаете, что у меня не хватает шариков?
Профессор продолжал смотреть на него в упор. — Да.