Студентка сидела за столом дальше всех, так что ее зачетная книжка попала к профессору последней; в дверях гостиной, до которых профессор проводил ее, девушка выронила свой черный портфель; из него выпали круглая, серебристо поблескивавшая пудреница, тюбик помады и шестьдесят четыре филлера — весь ее наличный капитал. Прежде чем профессор успел наклониться, девушка присела на корточки и тонкими, очень белыми пальцами стала торопливо собирать свое имущество с толстого пушистого ковра.
— Не беспокойтесь, пожалуйста, господин профессор, уже все, — говорила она, подбирая монетки.
— И деньги собрали?
— Да, — ответила она, все еще оставаясь на корточках.
— Не обижайтесь, но сколько у вас было?
Девушка подняла на профессора глаза, молочно-белая шея, выгнувшаяся, когда голова откинулась назад, едва заметно порозовела. — Шестьдесят четыре филлера.
— Все собрали? — спросил профессор.
— Не хватает двух филлеров, — ответила девушка, медленно опуская голову, — Господин профессор, можно спросить вас?
— Извольте.
— Вы не рассердитесь на меня?
Профессор смотрел на белую шею молодой девушки, припорошенную на затылке легкими завитками, на маленькие белые уши и двойной жгут густых и душистых — он чуял их острый и сладкий запах — иссиня-черных волос. — Не рассержусь, — сказал он. — Так как же зовут вас, коллега?
Низко опустив голову, девушка сосредоточенно вглядывалась в сложный рисунок ковра. — Юлия Киш, с вашего разрешения, господин профессор, — сказала она немного погодя, и затылок ее, и крошечные уши опять порозовели.
Профессор кивнул. — Отлично. Ну что же, спрашивайте!
— А вы правда не рассердитесь?
— Нет.
— Чем вы опечалены, господин профессор?
— Ну, высказались наконец! Теперь можете встать, — буркнул профессор. — Вопрос же ваш неприличен, и я отказываюсь вам отвечать. Вы сирота?
Девушка удивленно поглядела на него. — Да. Откуда вы знаете, господин профессор?
— Так. Из провинции?
— Из Печа.
— В Пеште живете одна?
— Да.
— Так-так, — проговорил профессор. — У меня, знаете ли, тоже родители умерли. Известно вам, что такое асимметрический атом углерода?
— О да! — Девушка все еще на корточках снизу вверх смотрела на профессора. — Вы, господин профессор, уже пять или шесть лет работаете над этой темой. Асимметрическим мы называем такой атом, четыре валентности которого связаны с четырьмя различными элементами или группами. Он определяется по тому, вправо или влево обращена плоскость поляризации света. Две его формы мы называем антиподами, одну, обращающую вправо, формой D — декстро, другую, обращающую влево, формой L — лево.
Профессор смотрел вниз, на девушку. — Это все?
— Нет, но это существенно. То обстоятельство, что асимметрический атом углерода способен изменять плоскость поляризации света, доказывает, что его химические соединения также асимметрично организованы.
— Это все?
На него опять смотрели снизу оживленные блестящие глаза. — Нет. Я знаю еще, что в соединениях, полученных синтетическим путем, оба антипода присутствуют всегда в равных количествах, в естественных же соединениях встречается либо одна, либо другая форма. В аминокислотах, с которыми работает господин профессор, — только форма L.
— Вот как? И над чем же именно я работаю, позвольте спросить? — мрачно спросил профессор.
Девушка опустила глаза.
— Ну-с?
— Не знаю, — ответила она тихо.
— Не знаете? Зачем вы лжете?
— Вероятно, господин профессор, вы работаете над тем, — негромко ответила девушка, — чтобы in vitro[56] создать такие соединения, в которых, подобно природным соединениям, будет встречаться лишь одна из этих форм. А так как асимметричный атом углерода является важной составной частью почти всех природных органических соединений…
— Ну, и чем это интересно?.. Впрочем, не надо, не отвечайте, я устал!.. Какой, к черту, интерес!.. А вы, если угодно, с завтрашнего дня можете работать в моей лаборатории, коллега Надь!
Услышав свою настоящую фамилию, девушка вспыхнула. Еще мгновение она оставалась в прежнем положении, на корточках, с опущенной головой, потом вдруг вскочила и, кивнув профессору, выбежала из комнаты. Профессор продолжал стоять неподвижно, пока за ней не захлопнулась дверь.
— Ты зайдешь ко мне? — спросила Анджела из соседней комнаты.
— Да, — ответил профессор.
Он пристально смотрел на ковер, где в форме двух маленьких полукружий остался след ступней девушки, а над ними незримо парила в воздухе ее легкая, белая фигура. Профессор посмотрел вправо, влево, пока не увидел откатившуюся в сторону двухфиллеровую монетку; наклонясь, он поднял ее и опустил в нагрудный карман.
— Что ты там нашел? — спросила Анджела, стоя в двери.
— Два филлера.
— Славная девочка, — сказала Анджела, помолчав.
— Да. — Слегка прихрамывая, профессор направился в рабочий кабинет сестры. Анджела из-под очков молча смотрела ему на ноги, смотрела до тех пор, пока он не перестал хромать. — Ничего, Зенон, — сказала она. — Не будем вешать нос!
Профессор взглянул на нее. — Мне нравится хромать.
— Ничего, — откликнулась Анджела. — Поешь что-нибудь?
Профессор в упор смотрел на полное упрямое лицо сестры в пенсне, поблескивавшем на носу. — Когда теряешь почву из-под ног, только и остается хромать.
— Что ты будешь есть? — спросила Анджела. — Заказать яичницу?
Профессор подумал. — Пусть принесут бутылку «Haute-Sauterne».
— И яичницу, — добавила Анджела. — Все четыре дня горячего во рту не было, правда?.. — Бутылку «Haute-Sauterne», — сказала она постучавшемуся на ее звонок лакею, — и яичницу из десяти яиц, с гренками. И еще — два очищенных квашеных огурца.
— Скоро ты выгонишь этого типа? — спросил профессор, когда дверь за лакеем закрылась. — Духа его не выношу.
— Ничего невыносимого в нем нет, — отозвалась Анджела, — и на свое жалованье он содержит престарелых родителей, так что прогнать его я не могу. Я просмотрела твою почту, Зенон. Тебя приглашают в Южную Америку на открывающийся двадцатого января конгресс химиков.
Профессор смотрел в окно.
— Вечером тебе звонила Эстер, — сказала Анджела.
— Знаю.
— И сама приходила сюда в два часа ночи.
— Знаю.
Анджела украдкой взглянула на брата, глаза ее увлажнились. Она отвернулась, вынула из письменного стола книгу и начала читать. Профессор, уронив голову на грудь, неподвижно сидел в кресле. — После того она приходила ко мне в лабораторию, — сказал он.
Анджела опустила книгу. — Хочешь рассказать?
— Да.
— Что-нибудь случилось?
— Да, — сказал профессор. — Эстер выстрелила себе в сердце.
Анджела встала. Кровь отлила от ее лица, кожа посерела и стала пористой, как промокательная бумага, губы беспомощно распустились. — Что ты говоришь?!
— Она не умерла, — пробурчал профессор. — Я отвез ее в больницу на горе Яноша…[57] Поставьте поднос на стол! — повернув голову, приказал он вошедшему лакею. — Вот сюда, ко мне, и накрывать не нужно!.. Ну, что вы уставились, черт побери?.. И пусть, в сковороде так в сковороде… и отлично, идите же!
Лакей щелкнул каблуками: — Слушаюсь, ваша милость!
— В сердце? — переспросила Анджела.
Профессор наклонился над яичницей, понюхал. — Она не умерла, — повторил он. — И не умрет. Женщины, как известно, не знают анатомии, и она, натурально, приставила револьвер к ребру… в результате пуля рикошетом прошла мимо.
— Но зачем, почему?
— Яичница пересолена, — буркнул профессор. — Анджела, умоляю, сядь, я не выношу, когда стоят у меня за спиной. Через шесть недель она будет здорова.
— Да?
— Да, — повторил профессор с полным ртом. — И все опять начнется сначала! Анджела, я долго верил, что прирасту, прилажусь как-нибудь к тяготам моим. В природе известно много видов страдания, я не умел делать меж ними различия, полагал, что разум и достоинство способны победить любое из них, ибо каждое страдание, взятое отдельно, есть лишь испытание, коим природа измеряет мое доверие к миру. Каких-нибудь десять лет назад, уже тридцати лет от роду, я по неопытности докатывался иной раз до того, что в страдании, в боли усматривал не слишком непристойную, но, впрочем, плоскую шутку природы, с помощью которой она испытывает человека, прежде чем позволить ему вознестись повыше. Теперь-то я знаю, что это было зазнайство, я попросту переоценивал себя. Страдать можно по-всякому, задача же человека, помимо всего прочего, состоит, очевидно, в том, чтобы сделать правильный выбор между различными формами страдания — выбрать страдание себе по плечу. Верно найти свою муку, ту, что приемлет и разум и естество твое, — пожалуй, это и называется счастьем. Я же плохо выбрал, Анджела, меры своей не знал, самоуверен был и жаден, до всего охоч неумеренно, и потому взвалил на себя самое недостойное бремя, которому сейчас всеми силами противлюсь. Боюсь, что мой выбор есть веское доказательство человеческой моей ничтожности. Когда Эстер, восемнадцать лет тому назад, стала моей любовницей и я в тот же вечер узнал, что ей всего семнадцать и она только две недели как замужем… я смотрел ей в лицо, слегка ошарашенный, а она молча улыбалась мне безмятежно и весело, — вот тогда-то у меня на секунду сжалось сердце. Я как будто предчувствовал недоброе. Она сидела на краю постели в одной рубашке и, прихватив рукой свои длинные светлые, будто серебряные волосы, болтая голыми ногами, разглядывала себя в стоявшем напротив большом зеркале. Потом сказала: «Ты не воображай, что нравишься мне больше, чем Циби», — и засмеялась прямо в лицо.
— Но почему ты не оставил ее тогда же? — спросила Анджела.
Профессор дернул плечом. — С чего мне было тогда оставлять ее, если я еще и не любил ее вовсе? А вот когда она в первый раз мне изменила — влюбился.
Анджела опустила глаза. — Когда же?