Мне не нужны были ее признания, я все знал заранее, еще до того, как…
— Тебе плохо, Зенон? — спросила Анджела.
Профессор покачал головой. — Нет. Налей еще вина!.. Да, знал заранее, может быть, раньше знал, чем сама Эстер. И по этому понял, что она действительно невинна, ибо — жертва.
Анджела, устремив на брата добрые глаза, безмолвно плакала. Носового платка у нее не было при себе, слезы капали на колени, образуя на светло-серой ткани юбки два круглых, все увеличивавшихся пятна. — Твоя сигара погасла, — заметил профессор. — К счастью, пришлые словечки, как нежданно появлялись, так же быстро и исчезали, с точностью фиксируя приближение, осуществление и угасание очередного приключения. Они казались мне своеобразным облаком пепла, которое выбрасывает вулкан непосредственно перед извержением и которое опадает сразу же после него, указывая перепуганному населению, что катастрофе конец. В том, что они приходили и уходили так быстро, было для меня и сладкое мученье, и сладкая отрада, — напоминание о том, сколь прочно удерживаются мои собственные слова в шомодьском диалекте Эстер. И когда, возвратись в нашу квартирку на улице Геллертхедь из очередного приключения, затеянного ее любопытством, после того как словечки-однодневки давно уж улетели, она склоняла голову над пяльцами и «акающим» своим говорком сообщала: «Зени, милай, какое eminente[60] прелестнае платье вы прислали мне давеча на дом, вот пасмо́трите, какова я в нем, и тагда уж влюбитесь навеки», — я в тот же миг забывал о центнерах мук, испытанных в минувшие недели, минувшие годы, и готов был на коленях благодарить господа…
— Зенон! — с ужасом вскричала Анджела.
Профессор горько засмеялся. — Из чего, видимо, явствует, что бог все-таки необходим.
— Почему? Он помог тебе? — спросила Анджела.
— Детский вопрос! Если бог есть, то не затем, чтобы помогать нам, а затем, чтобы мы в него верили… Но мы-то с тобой, Анджела, знаем, не правда ли, что быть ему никак невозможно…
— Продолжай! — прервала брата Анджела.
— На чем я остановился? — спросил профессор, взглянув на нее.
Тыльной стороной ладони Анджела отерла глаза. — На опыте Бергмана.
— Ах да… Эстер сидела у окна, и вдруг мне резануло ухо одно слово, одно латинское слово, которого я прежде не слыхал от нее. Я не смел поднять глаза и чувствовал, что бледнею. Уже два года мы жили совершенно безоблачно, я действительно хотел жениться на ней, она родила мне сына. Я уже надеялся, что подлому испытанию конец. Но то был не конец!.. Я тоже иной раз грешу латинизмами, но слово «habitus»[61] не употреблял никогда! Закрыв глаза, сцепив зубы, я жадно вслушивался и даже задним числом услышал те четыре-пять фраз, которые этому слову предшествовали. Что вы скажете на это, милостивая госпожа, сказала ей дворничиха, от которой она черпала познания в области политики, государственное собрание-то проголосовало за введение наказания палками! Стыд-позор какой! «И правда, стыд, верно? — спрашивала она теперь у меня, и в певучем ее говоре звучала детская тревога. — Маего дедушку в Шимонфалве на «кобыле» стегали кагда-то, а теперь апять за прежнее взялись… и меня могут побить, чтоб им пуста была, праклятущим! Дворничиха гаварит, что по закону этаму и женщин пароть можно, если ани развратную жизнь ведут. Значит, ежели празнают, что ребенак мой ат вас, а не ат мужа, так и меня выпарют? Приличествует ли венгерцу падобный habitus?..» — Не только самое слово, но и вся фраза была чужой: стоило лишь чуть-чуть вернуться назад, к искренности этого «чтоб им пуста было, праклятущим!», как тут же становилось ясно, что два эти выражения выросли не на одной ветке. Приличествует ли венгерцу подобный habitus! Этакий идиотизм мог быть подкинут разве что каким-нибудь журналистом, депутатом государственного собрания, членом верховного кассационного суда или, на худой конец, профессором университета.
— Будем надеяться на последнее! — Из глаз Анджелы неудержимо струились слезы.
— Не знаю.
— То есть как? — взглянула на брата Анджела.
— На этот раз она не призналась, — ответил профессор. — Вот уже десять лет, как она ни в чем мне не признается. И десять лет я размышляю, что было лучше: знать, чей запах я чую на ее теле, или жить вот так, когда неопределимый соперник, весь род мужской, подмигивает мне из-за ее спины…
Анджела опустила голову. — Этим ты и занимаешь свое время?
— Этим самым, — ответил брат.
— Вместо Нобелевской премии?
— Черт бы побрал все на свете, это еще здесь при чем?! — с побледневшим лицом заорал профессор. — И такое времяпрепровождение не хуже любого другого, жизнь человеческая и так идет к своему концу.
— Идет достойнейшим образом! — воскликнула Анджела. — Почему бы тебе не повеситься лучше на оконной задвижке?!
Профессор внезапно встал, стул под ним перевернулся и с грохотом отлетел в сторону. — Что ты городишь?
— Найдется же у тебя в лаборатории столько-то цианистого калия либо морфия! — проговорила Анджела, глядя брату в лицо бархатными, полными слез глазами.
— Ты думаешь?
— Думаю.
— Ну-ну! — Профессор, медленно повернувшись, направился к двери. Анджела смотрела ему вслед. — Погоди, — позвала она хрипло, — еще один вопрос. Почему она решила покончить с собой?
Профессор уже стоял в дверях. Он оперся спиной о дверной косяк, колени его подкашивались.
— Она сперва в меня выстрелила, — сказал он, — и, может быть, думала, что убила.
— В тебя?! — вскинув руки к лицу, отчаянно вскрикнула Анджела, словно ветром поднятая на ноги. — Ты ранен? — Только в плечо… пуля прошла через мякоть. Женщины не умеют целиться. В лечебнице меня перевязали, так что я даже пиджак мог натянуть. — Но почему она хотела убить тебя? — рыдала Анджела, ощупывая спину брата. Профессор задумчиво молчал. — Возможно, любит, — проговорил он немного погодя. — Я порвал с нею, уже месяц не допускал до себя. Если предположить, что она меня любит, то можно рискнуть и следующим предположением, а именно, что она ревновала. Являлась в институт ежедневно две недели подряд, но ее ко мне не пускали. Тогда, прошлой ночью, она подкупила привратника, всучила ему двести пенгё, плакала, потом поцеловала старика, обняла, присела у его ног, стала рассказывать о своем детстве, а когда старик расчувствовался и тоже всплакнул, она вдруг вскочила и взлетела по лестнице вверх, освещая себе дорогу зажигалкой. — Она же не курит, — сказала Анджела. — Или курит? — С полгода как приучилась. — Кто же ее приучил?
— Почем я знаю, — буркнул профессор. — А я забыл запереть за собою дверь лаборатории. Был, на счастье, один, адъюнкта своего отправил домой еще в полночь. И тут — она. «Не оставляй меня!» Глаза заплаканные, опустилась передо мной на колени. Так и упала. Но пусть только осмелится еще раз явиться мне на глаза, — тогда уж да смилуется над нею бог!
— Нет ли у тебя жара, Зенон? — дрожа всем телом, спросила Анджела. — Ложись-ка поскорее. — У меня нет жара… а вот «симфонии» у тебя не найдется? Если не противно, зайди ко мне, посиди, пока не засну.
Он проспал сорок часов кряду. Наутро третьего дня проснулся около шести, выкупался, пригласил жившего в том же доме врача, чтобы сделал перевязку, и в половине восьмого утра засел в «Маленькой трубке» за обычной своей утренней кружкой черного пива. Мимо окна проходили два студента в зеленых кепи, профессор поколебался, но потом постучал им.
Час спустя оба хунгариста, мертвецки пьяные, храпели, уронив головы на стол. Профессор некоторое время созерцал их, затем подозвал обер-кельнера, приказал не будить, пока не проснутся сами, заплатил по счету, включив туда и два обеда, поджидавшие храпунов у конечной станции их сна, и, посвистывая, направился к выходу. Однако от дверей вдруг вернулся к вешалке, снял зеленые кепи и, смяв, сунул в карман.
Перед лабораторией беседовали три студента, быстро ретировавшиеся при его приближении. Профессор вошел. Старый лаборант с большими усами, опустившись на колени, крошил на полу лед, за одним из задних столов студент нюхал колбу Эрленмейера, адъюнкт профессора, доктор Левенте Шайка, в белом халате и с мягкой черной шляпой на голове — которая зимой и летом с одинаковой преданностью прилегала к черепу своего хозяина, — углубился в расчеты. Профессор, поздоровавшись, прошел в свой кабинет.
Едва он надел белый халат и, наклонясь над диваном, всмотрелся в коричневое, напоминавшее куст пятно, оставленное на блекло-зеленой ткани окровавленным телом потерявшей сознание Эстер, адъюнкт уже постучался к нему. Профессор медленно выпрямился, стал к дивану спиной.
— Ну-с?
— Ничего.
— Ничего?
— Абсолютно ничего, — подтвердил доктор Шайка.
Профессор выругался. — Пришлите мне Кунктатора.
— Господин ассистент еще не приходил.
Профессор выругался еще раз. — Половина десятого. Стоит ему с вечера прижать разок свою жену, и на другой день до полудня в себя не придет. У него-то как, шла реакция?
Адъюнкт пожал плечами.
— И здесь ничего?
— Я ушел в восемь вечера, до тех пор, насколько мне известно, ничего…
— Что сейчас делаете?
— Я?
— Не английский же король, черт вас подери!
— Я думал, вы про господина ассистента спрашиваете, — возразил адъюнкт, рывком поплотнее надвинув на лоб свою черную шляпу, словно перед надвигающимся шквалом. В профессорской погода вообще менялась быстро, и никогда нельзя было знать, где та шальная щель, из которой буря дурного настроения профессора нежданно-негаданно вдруг ударит в лицо. Но адъюнкт был родом из Кестхея и привык на своем Балатоне к капризам погоды, — он и за сотню недоступных ветрам уголков не отдал бы обуреваемого ураганными вихрями рабочего места рядом с любимым профессором.
— Ну-с, я слушаю! — нетерпеливо воскликнул профессор.
— Утром очищал динитрофенолэфир…
— Принесите!
— Он еще не очищен.