— Что вы делали с восьми часов? — проворчал профессор. — Сейчас половина десятого. Что вы делали с восьми утра?
— Я очистил его дважды, — объяснил адъюнкт, — но оказалось мало, пришлось повторить еще раз. Однако у нас есть ортокрезилэфир…
— Принесите!
Он подождал, пока за адъюнктом закрылась дверь, и, повернувшись, опять уставился на кровавое пятно на диване. Секунду спустя в дверь постучали. — Это вы, Шайка? — спросил он.
— Я, господин профессор.
— Вам известно, что произошло здесь позавчера ночью?
— Позавчера?.. Третьего дня, господин профессор!
Профессор все смотрел на пятно. — Сегодня среда.
— Четверг, господин профессор…
— Выходит, я проспал два дня, — проговорил профессор задумчиво. Вдруг нижняя ступенька его лба запылала гневом. — Черт бы вас всех побрал, да что же вы делали здесь эти два дня, если даже с динитрофенолом не кончили! Тоже спать изволили?
Адъюнкт, натянув на глаза шляпу, молчал.
— Словом, знаете, что произошло? — спросил профессор после паузы.
— Знаю.
— Другие тоже?
— Все знают.
— Вот и отлично, — кивнул профессор. — Значит, мне не придется выступать с сообщением в актовом зале!
Доктор Шайка глотнул. — Не сочтите за бестактность, господин профессор, но мне вас очень жалко.
— Галиматья, чушь, — буркнул профессор, — меня жалеть нечего!-Покажите ваше варево!
В стоявшей на столе колбе поблескивала светло-желтая, почти бесцветная жидкость. Профессор внимательно посмотрел, понюхал. — Велите приготовить охладительную смесь, да получше! — сказал он. — И диазотируйте мне парахлоранилин. Когда будет готово, принесете. До тех пор никого не впускайте.
— Вас уже спрашивали.
— Кто?
— Барон Грюнер, президент объединения промышленников. Он звонил вам на квартиру, и ему сказали, что вы уже вышли. Просил принять его в одиннадцать.
— Не приму. Предупредите по телефону, чтоб не трудился приходить.
— Там дожидается еще один господин, из министерства просвещения.
— Принять не смогу.
— Он просил меня сказать вам, господин профессор, что займет не более пяти минут.
— Послушайте, вы что, оглохли? — закричал профессор. — Сколько раз я должен повторять — никого? Да пусть хоть сам всевышний, сам Иегова сунет сюда бородатую свою физиономию — не принимать! Или я для всех на свете портянка поганая, которую треплет всяк, кому не лень, кого одолел зуд словесный?!
Едва он сел за стол и придвинул свои записи, снова постучали. В проеме двери показалось нерешительное лицо доктора Шандора Варги, его ассистента. — Это вы, Кунктатор? — обернувшись, спросил профессор и, прищурив глаза, как будто не узнавая, долго вглядывался в очкастую физиономию молодого человека. — Ничего?
— Ничего.
— Так. Пошлите вы к черту фенолы и перейдите к нафтолам.
Доктор Варга по-прежнему стоял в дверях. — Что вам еще угодно? — спросил профессор.
— Правильно ли будет, господин профессор, если я на полпути…
— Будет правильно!
Доктор Варга не уходил. — Мы и хлорфенолы отставили…
— Отставили! — подтвердил профессор. — Если бы вы пожелали исследовать все возможные замещенные фенолы, имеющиеся на кафедре, то не управились бы и к следующему рождеству.
— Однако так и следовало бы сделать! — негромко возразил ассистент.
Профессор опять повернулся к столу.
— Ни черта не следовало бы! — фыркнул он не оглядываясь. — Всем нам следовало быть талантливее, чем мы есть.
— По-моему, нам следовало бы действовать более методично, господин профессор, — мягко возразил ассистент. — Если б вы дали мне год…
Профессор вновь повернулся к нему.
— Я слышал, Кунктатор, у вас и ребенок родился лишь на десятый месяц. Биологически это возможно? Увы, такие методы не для моих нервов.
На выразительном бледном лице доктора Варги все еще лежала тень какой-то невысказанной мысли. Профессор посмотрел на него и как бы стер ее взглядом.
— Ко мне никто не приходил позавчера?
— Насколько мне известно, нет.
— И адреса никто не оставлял?
— Насколько мне известно…
— Хорошо, — нетерпеливо прервал профессор. — Скажите Хорвату, чтобы принес журнал записей.
Его взгляд, возвращаясь от дивана (кровавое, похожее на куст, пятно настырно лезло в глаза), упал на лежавшую на столе правую руку; указательный палец время от времени вдруг дергался, подгибался, потом опять ложился на место. Это был знакомый, хотя и редкий симптом: во время работы, в самые жестокие минуты нетерпения, он как бы указывал на смятенное состояние души, которую мучит нерешенная задача. Когда, пять минут спустя, к нему опять постучали и в дверях показались остро закрученные усы, веселый нос пятачком и густые, на страх студентам, брови ректора университета, профессор должен был спрятать руку в карман, чтобы ректор не принял на свой счет указующие, многозначительные движения этого пальца. Визит ректора не был для профессора Фаркаша неожиданным, альма матер рано или поздно должна была потребовать у него отчета за коричневое пятно на диване и, собственно говоря, — при соответствующем истолковании — на репутации университета; профессор не думал только, что это произойдет столь скоро.
Практических последствий, естественно, не будет, он знал это так же точно, как и то, что истинная побудительная причина «дружеского» визита — любопытство, истинная же цель — унизить его, но он беспомощен против того и другого, ибо не в его власти отвести лицо свое от этого любопытного, испытующего взора и закрыть уши для голоса, источающего злорадное участие.
— Шайка, как только диазоний будет готов, тотчас принесите! — крикнул он адъюнкту, прикрывавшему за ректором дверь.
— Суровая нынче зима, — говорил тем временем ректор, усаживаясь возле стола таким образом, чтобы его глаза в любой момент могли увидеть памятку, оставленную на диване кровью Эстер; но пока он не глядел в ту сторону. — Уж и не помню, когда у нас стояли такие отменные, крепкие и долгие холода, какие сейчас установились на Алфёльде и почем зря промораживают до костей. Вот разве что в тот год, как я попал в Пешт из Мако, был такой же волчий лютый мороз, и наши маковцы все поглядывали, не потрескается ли новехонький их асфальт, только осенью покрывший улицы. Известно ли тебе, мой милый, что после Сегеда Мако был первый в провинции город, где заасфальтировали улицы?
— Не известно, — отозвался профессор ершистым тоном, еще невольно противясь назревающему анекдоту, который будет предшествовать пытке и столь же неизбежен, как завершающий его самодовольный жирный хохоток, каким ректор — в виде тройного восклицательного знака — отпразднует собственное прекрасное расположение духа, шестидесятилетнее железное здоровье и неотразимый юмор. — Не известно.
— Да ты бывал ли в Мако? — спросил ректор, вскидывая к небу густые седые брови. — Ну, так откуда же тебе и знать, что там ни одна живая душа ни за что на свете не выйдет из своего дома без тачки, ха-ха-ха. В Мако, видишь ли, тачка то же самое, что в Пеште для мужчина портфель, а для женщины ридикюль, без нее ни один порядочный, уважающий себя человек и носу на улицу не высунет, ха-ха-ха. Пошлет ли отец сынишку своего в соседнюю табачную лавку за пачкой «верпелети» или какая-нибудь хозяюшка выскочит на угол к бакалейщику за фунтом соли, — все равно берется тачка. Не может быть и речи, чтобы доставить покупку домой иначе, ведь соседи по обе стороны улицы тотчас осудят: ишь, мол, какая стала барынька, уже и от тачки нос воротит! Потому-то мы первыми после Сегеда заасфальтировали улицы.
Он все еще не глядел на диван, значит, анекдот не окончен.
— Не улавливаю связи, — выдавил из себя профессор, полуприкрыв глаза, в то время как указательный палец правой руки все быстрей и быстрей проделывал в кармане свои гимнастические номера. Со стены напротив гравированный по меди портрет Лавуазье, склонясь над низенькой книжной полкой, взирал на торчком вздымавшуюся к нему серо-стальную щетину ректорской шевелюры; слева, за окном, словно на ниточках, опускались на заснеженные улицы рождественские снежинки…
— Однажды дошел до нас слух, будто в Сегеде асфальтируют площадь Сечени. Что Сегеду хорошо, то и Мако не повредит, рассудила городская управа, и старейшины тотчас снарядили комиссию, чтоб посмотрела на месте, с чем этот асфальт едят. Комиссия основательно изучила новинку, обследовала и справа и слева, пощупала, понюхала тротуар, кажется, даже лизнула разок, пробуя на вкус, а три дня спустя доложила, ха-ха-ха, что тачка катится по нему хорошо. И городская управа, не мешкая, распорядилась срочно покрыть асфальтом главные улицы города. Так-то оно так, но…
— Очень хорошо, — похвалил рассказчика профессор.
Ректор ему подмигнул. — Нет-нет, не спеши, мой милый, жизнь ведь не столь проста, как, скажем, химическая формула, ха-ха-ха. Распоряжение распоряжением, но подрядчику-то надо платить, а у маковцев глаза хоть и завидущие, да руки с денежкой расставаться не любят, значит, надо было как-то так поладить, чтобы и глазу приятно, и руке не накладно. Думали, думали и придумали: пополам разрубили улицы, как Гордий — тот пресловутый узел: пештскому подрядчику велено было асфальтировать тротуары только по одной стороне улицы — той, что на рассвете, когда маковцы трудиться идут, солнечная, вечером, когда они с работы возвращаются, — теневая, ха-ха-ха. Тебе в химии бы такое придумать, мой милый, куда быстрей обнаружился бы твой асимметрический атом углерода!
— Ха-ха-ха, отличная идея, — мрачно сказал профессор, — надо будет попробовать.
Ректор все еще ни разу не взглянул на диван, даже острые клинки усов его старательно отворачивались. Профессор с минуту смотрел на эту круглую массивную голову с жирными складками на лбу, месившими воздух над ничтожным, в тоненькую брошюрку, запасом знаний и над грандиозной, с солидный лексикой, самоуверенностью, смотрел на варварское копьеобразное украшение под носом, с колющими концами в обе стороны, чтобы рот посредине без помехи мог хватать, жевать, заглатывать, потом вдруг вынул из карманов руки и положил на стол. — С твоего разрешения…