— Полстакана содовой, полстакана молока, — сказал Йожи.
Молочница обомлела вновь. — А может, вы все-таки…
— Так оно и есть, сударыня, — мрачно проговорил Йожи, — мертвец я.
— Проходите же, садитесь! — опомнилась тетушка Керекеш.
Крашеная дощатая стена в глубине лавки отделяла от торгового помещения небольшой закут; скупой свет, проникавший сквозь узкое оконце с пыльного алфёльдского двора, падал на кровать с цветастыми наволочками, стол, зеркальный шкаф и два красных бархатных кресла; в углу на газовой плитке тушилась картошка с паприкой.
— Садитесь, садитесь! — приглашала хозяйка. — И ты садись, Балинт! Курите, господа?.. Да как же ты вытянулся, Балинт!
— Какое там вытянулся! — возразил мальчик. — Просто мы давно не виделись, вот вам и кажется.
— Пожалуй, что и так, — кивнула Керекеш, смерив его взглядом.
— Ничего, теперь-то уж подрасту, — пообещал Балинт.
Тетушка Керекеш подошла к газовой горелке, привернула огонь и возвратилась к бархатным креслам. Оба гостя сидели молча. — Вот и покойный такой же свитер носил, да в самую жару, — продолжала удивляться молочница. — Ну и сходство! Не знай я в точности, что братец ваш на Керепешском кладбище… Сколько ж вам лет, господин Кёпе, уж вы простите меня, старуху.
— Сорок два, с вашего разрешения, — поклонился Йожи.
Тетушка Керекеш все качала головой, два седых завитка, спустившиеся на лоб, раскачивались, будто маятники.
— И в кресло он садился в это самое… сцепит на животе большие костистые руки и сидит помалкивает… а живота-то и нет вовсе, вот как у вас, и нос точь-в-точь так же надо ртом нависал. Скажет, бывало: «Мне бы, тетушка Керекеш, стаканчик холодного кошкина фреча!» — и чем лучше у него на душе, тем на вид он унылей… Дева Мария! — вскрикнула она вдруг. — И носом он точно так же крутил! — Она оглянулась на Балинта: мальчик сидел, словно в рот воды набрал, и был явно не в духе. — Чем же мне угостить вас? Пустым паприкашем картофельным?.. Ну, нет! Приготовлю-ка я лучше кошкин фреч… Очень холодный, правда, не получится, лед у меня весь вышел, — кричала она в следующий миг уже из лавки под шипенье сифона с содовой водой, — но в этой адовой жаре он все равно освежает, куда тем минеральным ваннам в «Геллерте»! Ох, какой роскошный велосипед, новехонький, фабричный! Где ты раздобыл его, Балинт?.. Ну, пейте на здоровье! — сказала она, уже опять в комнате, ставя два стакана с молоком, которые шипели, пузырились и только что не подскакивали, заряженные прохладной свежестью.
— Мать-то как поживает?
— Хорошо, — ответил Балинт.
Хозяйка переводила глаза с племянника на дядю: оба насупились, словно не остыли еще от схватки. — Из Киштарчи вместе приехали? — спросила она осторожно.
— Вместе, сударыня, — отозвался Йожи, — только я поездом.
— Вы, господин Кёпе, тоже там живете?
— Нет, — неожиданно громко вмешался Балинт, — он у нас не живет.
Тетушка Керекеш удивленно посмотрела на мальчика. — Ах, так вы просто навещали свою невестку, — кивнула она, наблюдая за лицом Балинта. — Уж вы меня простите, господин Кёпе, но, как взгляну на вас, тотчас вижу рядом с вами Луйзику, даже не верится, что не вместе вы живете, то есть что вы не муж ей… право слово, если б не сама я, собственной персоной, провожала покойника на Керепешское кладбище…
— Я тут пять яиц привез, — перебил ее Балинт, — в счет долга, значит, мама послала…
Молочница все присматривалась к Балинту. — Вот и хорошо, сынок, — сказала она. — Будь и ты всегда такой же честный, как твоя мать, ведь она ни за что про долг свой не забудет, хоть три года пройдет, вспомнит. Уж такая это славная, такая порядочная женщина, господин Кёпе… счастливчик тот, за кого она б замуж пошла. А вы часто бываете в Киштарче, господин Кёпе?
Йожи молчал. — Не так чтобы очень, — проговорил он, наконец, растягивая слова. Балинт встал. — Нам надо идти, тетя Керекеш!
— Куда это?
— На улицу Яс, — сказал мальчик. — Мы на льдозаводе работаем.
Тетушка Керекеш, которая до сих пор только безошибочным женским нюхом чуяла за поведением своих двух гостей осложнения, порожденные ревностью, сейчас поняла, что напала на верный след: никогда прежде не видела она Балинта таким беспокойным.
— Ну и что из того? — воскликнула она решительно, повернувшись к нему. — Когда у вас ночная смена начинается? В девять? Так времени еще вагон, хоть сватовство затевай! А вы, значит, оба на этом заводе работаете? И Балинт ездит в Киштарчу, а вы, господин Кёпе, в Пеште остаетесь?
— У меня своя халупа есть в Пеште, — глядя перед собой в землю, пробормотал Йожи.
Тетушка Керекеш, искоса наблюдая за гостями, отчетливо видела, что предмет разговора бередит душу обоим. — Как я жалею, что мы с Луйзикой за тридевять земель живем друг от друга, — сказала она, вздохнув. — А ей-то как бы хорошо в Пеште жить! Жене пештского рабочего, тем более вдове, тяжко в провинции. Вы тоже вдовец, господин Кёпе?
— Нет, — пробормотал Йожи.
— Так, верно, женаты?
— Нет.
— Ах ты, господи, — всплеснула руками молочница, — так чего ж вы не возьмете за себя невестку свою?! Ей-то ведь это бы все равно как сам муженек ее с того света вернулся!
В комнате стало тихо. Тетушка Керекеш подождала немного, уставив руки в бока и воинственно вскинув большой красный нос. — Уж вы меня простите, господин Кёпе, — заговорила она опять с пылающими щеками, — простите, что нос свой сую не спросясь в чужую тарелку, но ведь вот гляжу я на вас и словно бы братца вашего покойного вижу, будто сидит это он самолично в кресле моем и мы с ним беседуем. Сколько раз сиживал он вот так-то, бедный, в этом самом кресле вечерком, после ужина, в аккурат с этакой вот унылой физиономией, а как заслышит снаружи, из лавки, голос Луйзики, что как раз детишек спать уложила да и сама заглянула по соседству, тут глаза-то у него, бедного, — точь-в-точь ваши глаза! — так и засияют, и такой он станет довольный, ну, просто потолстел, кажется. А зачем мне, скажет бывало, зачем мне, тетушка Керекеш, в корчму идти, когда мы и здесь, втроем, так-то славно побеседуем, да по твердой цене! Идет, бывало, с работы, пить захочется, он — непременно ко мне, станет у стойки да и выпьет свой кошкин фреч, летом — холодный, зимою — горячий. Смотрю я на вас… вы небось тоже не любитель по корчмам-то ходить, господин Кёпе?
— Да нет, пожалуй, — ответил Йожи, глядя себе под ноги.
— Я ведь как думаю, — продолжала Керекеш, — ежели два человека такие с виду одинаковые, что и не отличить, так и душа у них, верно, на один манер скроена. И если покойнику бедному женщина какая приглянулась, на ту и вам должно быть поглядеть приятно, так или нет, господин Кёпе?
Балинт по-прежнему неподвижно стоял в дверях. Тетушка Керекеш бросила на него быстрый взгляд. — О том уж и не говорю, — сказала она тихо, — что и этим четверым, сиротам несчастным, не повредило бы, если б ихний же родной дядя заместо отца о них бы заботился.
— Ну, уж теперь нам и вовсе пора, не то опоздаем, — взмолился Балинт от двери.
Хозяйка молочной лавки посмотрела на Балинта и медленно, грузно опустилась на кровать, сложив на коленях праздные сейчас руки. Ей оставалось выяснить одно: действительно ли только из-за этого мальца не сладилась женитьба? А ведь давно бы пора. — Что тебе не терпится, Балинтка? — спросила она укоризненно. — Дядя твой тоже небось не хочет опоздать. Давно ты здесь работаешь?
— Нынче заступаю, — буркнул мальчик.
— Нынче? Да ну? А вы, господин Кёпе, пораньше устроились?
— Месяц назад, сударыня.
— Выходит, он тебе подсобил! — подчеркнула молочница и, помолчав, выразительно подняла глаза к потолку. — Неблагодарность самое никудышное дело… — Я только должок вернул племяшу, — поспешно прервал ее Йожи, наклонясь вперед; его нос от волнения пошел пятнами. — Два года назад, — пояснил он, — меня по его протекции приняли на Киштарчайский вагоностроительный.
— Так вы в Киштарче работали, господин Кёпе? — Тетушке Керекеш теперь все стало ясно: она рванулась вперед, словно охотничья собака, взявшая свежий след. — И долго ли?
— Четыре месяца.
— Жалко, что мало, — сочувственно покачала Керекеш высокой башней седых волос и двумя кокетливыми кудельками на лбу. — Тогда-то, уж конечно, вы у Луйзики жили, тут и спрашивать нечего, ну, а коли жили с ними, так, верно, и жалованье шло в общий котел, как и покойник братец ваш сделал бы на вашем месте, так что на еду хватало… небось по воскресеньям иной раз и куриный паприкаш на столе бывал, с галушками, а?
— Дело прошлое, сударыня! — сказал Йожи. — Было да сплыло, выбросили меня с завода.
— Тогда и от Луйзики съехали?
— Не оставаться же мне было у невестки на шее, без заработка-то!
— Да теперь-то вы работаете! — воскликнула толстая молочница. — Эх, господин Кёпе, и добрые же были времена, когда покойный братец ваш каждое первое число аккуратно отсчитывал Луйзике в руки сто шестьдесят шесть венгерских королевских крон и шестьдесят шесть филлеров, потом проводил эдак под носом своей ручищей, — мол, не кто-нибудь, а рабочий государственной железной дороги! — и одну крону шестьдесят шесть филлеров забирал обратно на карманные расходы, а Луйзика шлепала его по руке, так что звон шел. И, бывало, ходили мы втроем, хоть и редко, в кино, Асту Нильсен или Псиландера поглядеть, и тогда он покупал на двадцать четыре филлера мятных конфет, которые Луйзика очень любила, а мне два маленьких пирожных «жербо» за тридцать два филлера, ведь он такой кавалер был, даже с пугалом вроде меня обходился любезно, а Луйзике и ревновать было не с чего, потому что была я такая уродина, такая страхолюдина, что извозчики на улице оборачивались. Говорят, к старости стала много лучше, но в те времена, когда я у братца вашего покойного полгода угол снимала, пока Фери не народился, в «Тринадцати домах» не было мне равной, это уж точно. Красивые женщины, знаете, всегда дурнушек в подруги себе выбирают, должно быть, для равновесия. А снимать угол я стала из-за того, что мать моя хотела во второй раз замуж выйти.