Йожи насторожился. — Вот как, сударыня?
— Вот так, — подтвердила тетушка Керекеш. — Меня и поныне совесть грызет, что бедная моя матушка отказалась-таки в конце концов от своего счастья, а все от того, что я упрямой своей дурьей башкой не желала, видите ли, отчима заиметь. Ведь дети, знаете ли, господин Йожи, считают, что у матери ихней никого, кроме них, и быть не должно. Других таких себялюбцев, как дети, и на свете лет, на том хоть подписку дам, не будь я тетушка Керекеш с Андялфёльда!
Йожи встал. — Ну что ж, пошли, Балинт! Спасибо, сударыня, за угощение. — Хозяйка молочной протянула ему руку. — Не за что, господин Кёпе, рада буду видеть вас и впредь.
До улицы Яс они шагали молча, — Балинт с велосипедом чуть-чуть впереди Йожи, считавшего пылинки вокруг своих башмаков. Без двадцати девять они были уже на заводе.
Посреди огороженного участка тянулось желтое одноэтажное здание под крутой серой шиферной крышей и с двумя рядами окон, расположенных друг над другом. Издали его вполне можно было принять за жилой дом: не доносилось ни гула машин, ни рабочего шума, вокруг все было чисто прибрано, перед фасадом зеленел большой газон, обнесенный на уровне щиколоток тонкой проволокой. По другую сторону здания вплотную к стене стояли в десяти шагах друг от друга две телеги.
Балинт остановился. — Только-то и всего?
— Только и всего.
— Опять, видно, без ремесла останусь, — проговорил мальчик разочарованно. — А где велосипед держать?
Велосипед временно оставили во дворе, прислонив к стене, — прежде всего нужно было явиться с Балинтом к мастеру. Переступив порог, Балинт сразу же почувствовал себя на заводе: шума работы, правда, не было слышно по-прежнему, но с первым же вдохом в нос Балинту ударил такой резкий, острый запах, что он, испугавшись, поспешно выдохнул ворвавшийся в его легкие воздух. Они стояли в длинном и узком, плохо освещенном коридоре, пересекавшем, очевидно, здание насквозь; по левой стене уходили в сумрак пять-шесть желтых дверей, глухую правую стену, беленную известкой, прорезала единственная дверь в самом начале коридора. Йожи постучал во вторую дверь слева, Балинт топтался у него за спиной. — Давай влезай! — донесся до них густой бас.
Мастер Ходус стоял за письменным столом, упершись в него обоими мощными кулачищами. Электрическая лампа под зеленой тарелкой, свисавшая с потолка, покачивалась возле самого его лба, отчетливо высветив крупное старое, изрезанное глубокими морщинами лицо. Чуть скошенная влево картофелина носа была как бы его центром, к которому сбегались, словно стрелки дорожных знаков, тысячи морщин и бороздок, устремленных с каждого участочка кожи к несколько скособоченной смотровой башне. Серый ежик коротко остриженных волос прятался в тени абажура.
— Привел я племянника-то, господин Ходус, — сказал Йожи.
Густые седые брови обратились на Балинта. — Зачем?
— Толкачом… Вчера вечером о том разговор был, помните, господин Ходус?
— Это вы про него говорили?
— Про него. Он хоть и мал, да вынослив.
Громадный мастер покачал головой, большая круглая голова-тень за его спиной повторила движение еще решительней. — Не верится.
— Я за него ручаюсь, господин Ходус, — взмолился Йожи.
— Не верится, — повторил мастер. — Детей на работу не беру.
— Племяннику моему шестнадцать, господин Ходус!
Балинта совершенно заворожило иссеченное, изборожденное, как буханка хлеба, лицо старого мастера, на котором — едва он открывал рот — тотчас начиналось великое переселение морщин и морщинок к сдвигавшемуся то вправо, то влево носу, когда же рот закрывался и нос возвращался на прежнее центральное свое место, они все разом, словно по команде, тоже разбегались по местам. Мальчик целиком ушел в это зрелище и опомнился лишь на пятой-шестой фразе, уразумев вдруг, что слова, вылетающие из-под этого дружелюбно кивающего носа, относятся к нему.
— Мне еще пятнадцать только, дядя Йожи, — сказал он тихо.
Мастер Ходус взглянул на него. — Ну, видите, пареньку-то и не хочется еще работать. Не будем принуждать его, господин Кёпе!
— Извините, господин мастер, — воскликнул Балинт, — а только вы ошибиться изволили. Если я правду сказал, это не значит, что я не хочу работать. Испытайте меня, пожалуйста!
От волнения у него даже пальцы ног одеревенели: только сейчас он осознал, что эта работа может еще и уплыть от него. Большие, словно светящиеся изнутри, мальчишеские глаза впились в лицо мастера, но мгновенная передислокация морщин ничего Балинту не объяснила, и он был искренне поражен, когда из-за сбежавшихся к центру и тут же вновь разбежавшихся складок громыхнул смех, от которого затряслось все громоздкое тело мастера, а его светло-голубые глаза неожиданно сузились в щелочки.
— Ну и хитрец! — выговорил господин Ходус. — Такого, чтоб со спокойной совестью хоронить, по крайней мере дважды пришибить надобно, для пущей верности. Словом, хочешь попробовать? Вы там скажите, господин Кёпе, чтобы выдали ему спецовку и деревянные башмаки, пускай покажет, на что он годится! Но тут, молодец, работать надо, а не то — скатертью дорожка!
Балинт смотрел мастеру прямо в глаза и улыбался. Отвечать было нечего; он понятия не имел, почему его назвали хитрецом, раздумывал об этом и час спустя, стоя перед настилом с длинным железным крюком в руках и подталкивая к погрузочному окну двадцатипятикилограммовые ледяные столбики. Работа показалась ему нетрудной: на деревянном помосте, впритирку друг к дружке, лежали двадцать четыре ледяных глыбы, упираясь ребром в крестовину, их-то и нужно было поочередно, подцепив крюком, повернуть и протолкнуть в тоннель — погрузочное отверстие в стене, под которым снаружи стояли наготове ломовые телеги. Первые глыбины, лежавшие у самого отверстия, достаточно было только чуть-чуть подтолкнуть, и они скользили прямо в руки принимавшему их на телеге грузчику, те, что лежали подальше, приходилось выталкивать коротким резким движением, подцепив точно посередине. Балинт за десять минут освоил эту нехитрую науку: сверкающие в электрическом свете стройные ледяные столбики, подколотые его копьем, мчались сломя голову один за другим. На них весело было смотреть: они спешили друг за другом невесомо и беззвучно, эстафетой легкости и чистоты исчезали в узком тоннеле. Когда удавалось толкнуть глыбу так быстро, что она успевала догнать свою предшественницу и в тоннеле легонько стукнуть ее носом, Балинт радостно смеялся.
Генераторная, где работал теперь Балинт, представляла собой большущий зал — пятьдесят метров в длину и двадцать в ширину. Когда Балинт вступил сюда впервые, то громкий шум вливающейся воды, мокро поблескивающий дощатый пол и плотные клубы пара у окон, за которыми тускло просвечивали уличные газовые фонари в желтых туманных шапках, напомнили ему какую-то странную, неизвестного назначения парилку. Посреди зала стоял кран, раскачивая на тросе огромный металлический вал, в дальнем конце зала на уровне человеческого роста переплеталась вдоль беленой стены сложная сеть труб; никакого другого машинного оборудования не было. В генераторной работало всего пять-шесть человек, один из них, как тотчас определил Балинт, вряд ли голодал-холодал на свете намного дольше его самого, хотя и был на голову выше, — словом, от силы на два-три года казался старше. Это был худой долговязый парень с тонкой жилистой шеей и наголо остриженной головой.
Машинное оборудование генераторной находилось в основном под полом, в бетонированном бассейне, где в аммиачной соленой воде стояли формовочные вагонетки. Пол можно было открывать частями, подымая поперечные откидные крышки. К откинутому участку пола подъезжал кран, вынимал из бассейна вагонетку — каждая разделена была на двадцать четыре отсека для формовки ледяных глыб, — затем откатывался и опускал свою кладь в узкую ванну с теплой водой. Пристывшие к формам ледяные столбики в несколько минут оттаивали, высоко при этом подпрыгивая, по очереди высовывая сверкающие белизной головы из тесной своей тюрьмы. Когда на поверхности показывались все, кран снова подымал и переворачивал вагонетку: двадцать четыре стройных пленника наперегонки взлетали на помост.
Увидев в первый раз эти забавные ска́чки, Балинт забыл все на свете. — Во дают! — закричал он. — Гляди, гляди, вон тот отстал!.. А теперь догоняет… Ишь, как старается! — Он оглянулся на дядю Йожи и громко рассмеялся. — А соседи-то, гляди, не пускают его, так он на попа стал!
Это была чудесная забава, даже привычка так до конца и не могла победить ее прелести; в свободные минуты, между двумя подачами льда, Балинт охотно любовался вдруг оживающими ледяными куклами, и на память ему приходило далекое воспоминание детства: однажды он целое утро простоял перед магазином игрушек, напротив собора святого Иштвана, согревая носом витринное стекло, за которым возведено было автоматически двигавшееся царство фей и карликов. Однако в ту первую ночь его одолевали другие заботы, и он, легко справляясь с погрузкой, пытался прежде всего разобраться в них.
Где-то в глубине сознания ворошился, правда, недоуменный вопрос: почему господин Ходус назвал его хитрецом? — но этот вопрос всплывал лишь изредка и сердил его, как неожиданный укус мухи. Были, однако, две вещи, которые тревожили его в тот день куда больше и ни на секунду, не давали покоя: запах аммиака и дядя Йожи.
Постоянное и неустранимое присутствие того и другого бередило ему нервы, он в равной степени не был к этому подготовлен. Балинт и не подозревал до той минуты, как переступил порог завода, что на свете существует запах аммиака. Как не думал о том, что ему придется работать на пару с дядей Йожи, под его началом. Обоняние не раз уже портило ему жизнь. Вот и в больнице на улице Алшоэрдёшор запахи эфира и йодоформа помогли пустому желудку сбить его с ног, но никогда еще нос его не подвергался такой настойчивой и длительной осаде. Напрасно он затыкал ноздри, старался дышать через рот, не думать о неприятном запахе или делать вид, что его не существует, напрасно убеждал себя, что пройдет четверть часа, полчаса, час на худой конец, и он как-нибудь свыкнется, а не свыкнется, так потерпит, — пронзительный сла