— Я дядю Йожи позвал к ужину, — объявил Балинт, сверля глазами мать. — Он сейчас приедет. Он всего двадцать девять двадцать заработал!
Но Йожи прибыл только утром с отличным куском свинины в неизменном портфеле. — Костюм хоть куда! — сказал он, обращая длинный нос к Балинту. — Материя славно пахнет. Великоват чуть-чуть. Площадь Телеки?
— Ага.
Йожи смотрел, кивал головой. — Ничего, ужо врастешь в него, подымешься, как тесто в деже, еще и перерастешь.
Фери в заляпанных известкой, обтрепанных штанах и рваной рубахе, с вечным окурком на губе молча глядел на разодетого брата. — Где уж там, — проговорил он наконец, — столько не проносится нипочем. Бумага!
— С чего ты взял? — спросил Йожи.
— Своими глазами вижу.
— Плохо ты видишь своими глазами, — оборвал его Йожи. — У материи из искусственного волокна запах особый, вроде как у чахоточного; застрянет в носу на полчаса, не меньше, и ничем его вышибить нельзя, разве что тмин в ноздри засунуть, да поглубже, в каждую ноздрю по зернышку. И на ощупь она совсем иная, хрустит, шуршит под пальцами, а то и колется… во время войны видел я искусственную одежку еще почище — так и вцеплялась тебе в руку, только протяни. А тут настоящая старая шерсть, английская или, на худой конец, чешская, и подкладка саржевая, прочная, так что, Балинт, можешь расти, подыматься в свое удовольствие.
— Ладно, попробую, — сказал Балинт.
— А вам, дядя Йожи, и портным быть довелось? — спросил Фери.
— Да еще дамским! — подмигнул ему Йожи.
— Когда ж это?
— А во время войны, в Черновицах… У моего фельдфебеля жена была, и так она раздобрела за войну, что только я и мог юбки ей шить, другим-то никак было не обхватить ее…
Они расположились в тени большого орехового дерева; из кухни доносился звон посуды, стук ножа, шинкующего лук, потом — шипенье жира на сковородке. Девочки развлекались по другую сторону дома: посадив на цепь тряпичную куклу, они по очереди в нее плевали. Начиналось мирное воскресное утро, тишина неторопливо, из жужжания пчел и шороха листьев, подбирала звуковые краски дня. Чувствовалось, что скоро они загремят в полную силу.
— Что, господин начальник изволит отсутствовать? — спросил Йожи. — Ах, вот оно что?.. За границу уехал?
Балинт лежал в траве на спине и наблюдал, как открывается и закрывается широкий рот брата; когда он говорил, из скошенного угла рта иногда брызгали капли слюны. Балинт смотрел, смотрел, потом повернулся на бок. Отсюда ему видны были лишь тощие руки Йожи с подвернутыми, рукавами; они были необыкновенно длинные — вытянутые, указательными пальцами доставали до колен; несоразмерно большие кисти на худых запястьях казались громадными красными цветками, поникшими на тонких стеблях. И к этому он никак не мог привыкнуть.
— Ты где перекидываешься? — спросил за спиною Фери.
— Что?
— В картишки, спрашиваю, где перекидываешься?
— Нигде.
— Сказочки для маленьких!
Балинт, не оборачиваясь, тихо сказал: — Мне за девяносто два часа заплатили… Можешь посмотреть на конверте. — Услышал, как Фери сел у него за спиной.
— Ты что, за дурака меня принимаешь? — проговорил Фери неожиданно тонким голосом. — На эти деньги столько не накупишь. Не будь жмотом, своди и меня в свою компанию разок.
— Твой брат пятьдесят семь пенгё заработал, слышишь, Фери? — сказал Йожи.
Балинт полежал еще немного, кусая ногти, потом вдруг вскочил и пошел в дом. — Лягу посплю, — сказал он громко, так, чтобы его услышали и под деревом, и мать на кухне. — А к обеду разбудите, ладно?
Но к обеду он не встал, так и проспал, не шелохнувшись, до шести вечера, его тяжкое прерывистое дыхание слышно было даже на кухне. Свой обед он съел уже перед самым отъездом. — Классное вышло воскресенье, да, мама? — сказал он, потягиваясь. — Может, в следующее воскресенье я буду не такой усталый, тогда и с сестренками займусь немного. Надо будет осенью записать Бёжи в школу.
Мать взглянула на него, промолчала.
— Платить сам буду, — ответил мальчик на ее взгляд. — Поехали, дядя Йожи?
В семь часов он был уже в Андялфёльде. В самом начале проспекта Ваци зашел в корчму смыть по-летнему густую дорожную пыль. Велосипед запер, оставил у стены. Сперва попросил содовой, но потом, поглядев на красную, с черными усиками, физиономию корчмаря, вдруг засмеялся и сказал весело: — А то, пожалуй, фречу выпью!
— Решайте, молодой человек!
— Маленький фреч! — Балинт подтянулся, стараясь казаться выше ростом.
— Большой фреч, Балинт, чтоб рос поскорей! — услышал он вдруг из дальнего угла корчмы. Мальчик быстро обежал глазами три серых крашеных стола без скатертей, стоявших слева от входа вдоль длинной скамьи; увидел склонившиеся над ними незнакомые красные лица, подставленные резкому свету электроламп стаканы. На третьем столике взгляд его задержался: красивое правильное либо горбуна-парикмахера из «Тринадцати домов» весело помаргивало ему меж двух стаканов, из-за плеча соседа. И еще он увидел знакомую спину, неправдоподобно худую морщинистую шею — он узнал бы эту спину, эту шею из тысячи! Балинт пулей метнулся к столику. — Крестный! — крикнул он на ходу. Свежий мальчишеский голос прозвучал здесь так неожиданно, что обернулись даже от соседних столов. — Ты-то как попал сюда? — удивился старый Нейзель, повернув к крестнику изможденное лицо с выпирающими скулами, густыми седыми усами и глубоко сидящими светло-голубыми глазами.
— Я здесь работаю, на улице Яс… на льдозаводе.
Старик протянул ему руку.
— Мой крестник, — представил он мальчика соседям по столу, среди которых, помимо парикмахера, Балинт знал еще одного — кочегара по имени Йожеф Тари; он тоже проживал в «Тринадцати домах», а работал в Сеченьских купальнях. Нейзель все не отпускал его руку. — Что, бражничаешь? — спросил он, но глаза его улыбались.
Как всегда в воскресные вечера, корчма была полна народу. У стойки, попивая вино и содовую, стояло человек десять — двенадцать, из задней комнаты тоже несло густым человеческим духом, воздух был пропитан кислым запахом пота и вина. Через открытую стеклянную дверь между стойкой и улицей шел непрерывный и нескончаемый процесс обмена. Фонарь перед корчмой не горел, тротуар освещался только из корчмы, так что посетитель, выходящий из нее, выходил дважды — сперва являясь в виде собственной тени, густой и черной, быстро вырастающей от дверей, — и по тому, как сильно тень раскачивалась, ясно было, сколько вредоносной отравы влил в себя ее обладатель. В заднем помещении время от времени кто-нибудь заводил печальную песню, которая тут же и обрывалась, едва успев вырваться на по-воскресному малолюдный проспект Ваци.
— Можешь принести сюда свой стакан, Балинт, — сказал Нейзель.
Мальчик вспыхнул от нежданной чести, с ног до головы пронизанный ощущением, что, пригласив за свой стол, крестный признал его взрослым мужчиной. Он хлопнул себя по карману, проверяя, не потерял ли деньги, карман весело зазвенел в ответ. Балинт подтянул стул и сел рядом с крестным. Справа от него сидел, отхлебывая из стакана, худой человек с морщинистым лицом и торчком стоявшими волосами; на левой руке у него не хватало двух пальцев.
Балинт не решился громко чокнуться с Нейзелем и молчком, но с удовольствием отпил из своего стакана. Когда же заметил, что крестный улыбается ему уголком глаза, вскинул вдруг локоть и разом опрокинул в себя все двести граммов. — Ну-ну! — сказал Нейзель. — Балинт потянулся к его уху. — Дядя Лайош, знаете, я ведь пятьдесят семь пенгё заработал на прошлой неделе, — зашептал он. — Купил себе костюм за двадцать четыре пенгё, рубашку за три сорок, за один пенгё подштанники, маме расписной халат за три с половиной, сестрам четыре пирожных за сорок восемь филлеров, маме двадцать пенгё дал и еще мне осталось четыре шестьдесят два до субботы. Хорошо?
Нейзель положил руку на плечо взволнованного мальчика. — Хорошо.
— Тогда можно мне еще один стакан?
— Нет, — сказал Нейзель. — Нельзя.
— Почему? — Балинт был огорчен.
Нейзель поднял большой палец.
— Первое: тебе сейчас на работу заступать. Второе: учись обращаться с деньгами.
Мальчик упрямо вскинул голову. — Не понимаю.
— Ты до сих пор почему не пил? — спросил Нейзель и костистой твердой рукой так сжал плечо Балинта, что тот невольно охнул. — А потому ты не пил, что денег у тебя не было. Теперь будет потруднее, сынок, теперь тебе надобно научиться не пить тогда, когда они есть.
— А почему не пить-то? — сквозь зубы, упрямо спросил Балинт.
Светло-голубые глаза Нейзеля жестко смотрели на него в упор, так что Балинт не выдержал, заморгал. — Потому, что порядочному рабочему человеку никогда нельзя наедаться вволю. — Старик опять вскинул широкий, дочерна выжженный большой палец. — Или он сам пропадет рано или поздно, или класс свой предаст.
— Кого? — не понял Балинт.
— Тех, к кому сам принадлежит, — пояснил старик, — рабочих.
Мальчик непроизвольно обернулся: за соседним столиком, к которому он сидел спиной, кто-то помянул Киштарчайский вагоностроительный и при этом дважды стукнул кулаком по столу. Говоривший тоже сидел к Балинту спиной, так что Балинт увидел только его на редкость широкие плечи, короткую шею и торчащие в стороны уши. Он опять повернулся к своему столу, горбатый парикмахер подмигнул ему и качнул стаканом в его сторону. Балинт потряс головой: спасибо, мол, он больше не пьет.
— Нынче никаким посулам верить нельзя, — сказал кочегар, сидевший справа от Нейзеля. — Правительство еще перед пасхой обещало государственными работами обеспечить на шестьдесят три миллиона пенгё, и вот прошло два месяца, а они и ухом не ведут. Клялись, что заставят всех домовладельцев дома отремонтировать, но и это одни разговоры. Я-то не жалуюсь, у меня работа есть, но младший брат мой без работы гуляет, зять тоже, а вчера и сын расчет получил.
— Где?
— У «Хофгера и Шранца», — сказал Тари.
— И многих выставили?
— Двести восемьдесят человек.