Когда между родителями дело доходило до драки — из-за стены впечатление было такое, что жалобные стоны и нескончаемые попреки матери в конце концов выводили отца из себя, — Фери обеими руками зажимал уши и, дрожа всем телом, выскакивал на галерею; но в густо населенном пролетарском доме из какой-нибудь квартиры почти непременно неслись точно такие же вопли избиваемой женщины под пьяную ругань мужа, и мальчишка спасался, вернее, спасал барабанные перепонки, убегая на улицу. Шли годы, Фери не раз, особенно лет в десять — двенадцать, пытался защищать мать, когда отец поднимал на нее руку; однажды он в бешенстве вцепился зубами отцу в запястье и прокусил артерию, так что пострадавшего пришлось вести в «скорую помощь». С того времени отец осмотрительнее пускал в ход кулаки и, как правило, приходил в неистовство, лишь убедившись, что сына нет дома; а Фери — так как по-настоящему защитить мать был не в силах — и сам старался под любым предлогом уйти из дому, чтобы не довелось еще раз пустить в ход зубы, сражаясь с отцом. Казалось, они заключили между собой молчаливое соглашение: отец бил мать только в отсутствие сына, а сын, едва блудный отец водворялся в доме, ежеминутно — как бы торопя неизбежное — норовил удрать: то бежал к бакалейщику за хлебом, то к соседям за двумя ложками жиру взаймы, то решал навестить голубей тетушки Шверташек и возвращался домой лишь поздно ночью, когда отец спал или опять убирался восвояси.
Однако своими впечатлениями о семейной жизни Фери с окружающими не делился, как не рассказывал никому о происхождении шрама, и лишь по некоторым его неосторожным обмолвкам все же можно было о чем-то догадаться.
— Жениться я не собираюсь, — сказал он как-то Балинту, — какого черта хомут надевать, с одной бабой связываться, когда стоит свистнуть, и они уже бегут со всех сторон. Да ни одна из них не стоит того, чтобы человек жилы из себя тянул. Вот только надо с ними поаккуратнее, чтоб ребенка им не сделать, а то потом не отвертишься. Ты уже имел дело с женщиной?
Балинт, покраснев, кивнул.
— Расскажи!
— У меня невеста есть.
— Невеста? — вытаращил глаза Оченаш. — И сколько ей?
— Девять.
Оченаш скроил мрачную мину. — Девять месяцев?
— Девять лет… можно сказать, уже десять — через месяц исполнится десять. Я ее давным-давно знаю.
— И ты уже имел с нею дело?
Балинт опять покраснел. — Так-то нет. Но мы целовались иногда… Раньше, не сейчас!
Оченаш презрительно пожал плечами. Балинт отвернулся: за этим движением друга ему представились теряющиеся в тумане времени и пространства вереницы обнаженных или с задранными юбками женщин, неопределенных контуров и с неясными лицами, которые когда-то распутничали с Оченашем на парковых скамейках, или среди кустов Холма роз, или на поросших ржавым бурьяном пустырях проспекта Ваци, и хотя все они были красивые, но все, как одна, моментально дурнели, стоило только подумать, что им можно сделать ребенка и тогда придется жениться на них. Балинт взглянул другу в лицо: по нему было видно, что он-то имел уже дело с женщинами. Это придавало словам Фери двойной вес, который, в свою очередь, удваивало то обстоятельство, что он успел и разочароваться в них. Опытом двух эпох в жизни мужчины — словно двумя весовыми категориями — уступал ему Балинт.
— Ты потому только не хочешь жениться, что и без того можешь иметь женщин? — подумав, спросил он.
— А за каким бы чертом мне жениться? — проворчал Оченаш. — Чтобы на свете прибавилось еще трое-четверо голодных и чумазых пролетарских детишек? Чтобы еще выросла безработица?
Балинт уткнул глаза в землю. Оченаш был прав, возразить ему было нечего, однако Балинт чувствовал — как не раз уже во время их споров, — что за этой его правотой притаилась какая-то фальшь, только у него, Балинта, не хватает ума, чтобы выкурить ее из лисьей ее норы. Наморщив лоб и прищурив глаза, он думал, думал, — но возражений так и не нашел. — Ты, между прочим, не торопись с этим делом, — сказал Фери, проводя ладонями по голому черепу, — успеешь еще с бабьем спознаться! Чем позже, тем лучше. Ведь поначалу-то каждый на этом деле голову теряет, ума из-за баб лишается, хотя не стоят они того, чтобы время на них тратить. Нянчись покуда со своей невестой!
— А ты правда детей не хочешь? — спросил Балинт.
Оченаш вместо ответа вдруг с непонятной лаской провел по раскрасневшемуся, совсем детскому лицу Балинта. — Ведь если никто детей иметь не захочет, — продолжал Балинт, — весь род человеческий вымрет вскорости.
Оченаш смотрел на него в упор. — Ну и что?
— Ты это всерьез?
— Всерьез… Как по Библии, — усмехнулся Оченаш.
— Библия врет, — сказал Балинт.
— Тогда и я вру, — продолжая усмехаться, ответил Оченаш.
Как-то вечером — шла уже третья неделя их дружбы — дверь ему открыла мать Фери. До сих пор она почти не замечала Балинта; худая, высохшая женщина, возвратясь домой с работы, с завода Гольдбергера в Обуде, готовила на кухне ужин, — обычно она управлялась с ним еще до прихода Балинта, — потом молча уходила в комнату, откуда более не доносилось ни звука, ни шороха, и лишь изредка сухое покашливанье давало знать, что за стеной влачит жизнь какое-то человеческое существо.
— Фери нет дома, — сказала она, став на пороге.
И прежде случалось уже, что Балинт приходил с завода раньше, чем Фери, однако она не заступала ему дорогу. — Выходит, мне нельзя переночевать здесь? — растерянно спросил мальчик. — А Фери что, не придет домой?
— Не знаю.
Балинт озадаченно посмотрел на тетушку Оченаш и увидел, что она чем-то вышиблена из привычного равнодушного покоя: ее волосы были особенно растрепаны, а грубые черты лица — особенно грубы; в щербатом рту не хватало еще больше зубов. — А нельзя мне подождать его? — спросил Балинт.
— Сказано, уходи! — раздраженно крикнула женщина. — Сколько мне еще повторять, чтобы ты понял?! — Балинт стал красный как рак. — Этого вы не говорили еще, тетя Оченаш. Ну, ладно, я только на минутку на кухню заскочу, рубашку свою заберу.
— Почему ты гонишь этого юношу? — послышался из сумрака кухни незнакомый голос. — Что положено, то положено. И если молодой человек оплатит ночлег, то его права на эту кровать столь же святы, как право господа бога нашего на крест…
Тетушка Оченаш выпустила дверную ручку, молча повернулась и, пройдя через кухню в комнату, с такой злостью захлопнула за собой дверь, что этот грохот в мгновение ока возместил ее трехмесячное безмолвие. — Входи, входи, — проговорил за спиной Балинта Фери, который в эту минуту подошел с лестницы к своей двери.
— Кто там? — тихо спросил его Балинт.
Оченаш ухмыльнулся. — Муж моей мамаши.
— Твой отец? — ошеломленно спросил Балинт.
— Говорят.
— Так твой отец жив?
— Временно, — сказал Фери.
Балинт все еще не мог прийти в себя от неожиданности. — Вали, — подтолкнул его Фери, — представься ему!
Балинт рассмотрел наконец человека, сидевшего на кухне в самом темном углу. Даже сидя, он выглядел очень маленьким — вряд ли доставал жене своей до плеча; правильное, с тонкими чертами лицо перерезала полоска лихо подкрученных седеющих усов; их полемически заостренные кончики как бы защищали крохотный прямой нос и маленький женственный рот от его маниакальной идеи собственной неполноценности. Даже Балинт — которому еще недоступна была особая символическая речь тела — тотчас заметил, сколь чужды эти маленькие, добела отмытые ручки и узкие ступни ног, обутых в остроносые туфли из французского шевро, всей простой и грубой обстановке пролетарской кухни. — Имею честь, — произнес человечек, протягивая мальчику руку. — Изволите быть другом моего сына? Прошу вас, присядьте. — Так как Балинт остался стоять, Оченаш-старший повторил: — Садитесь, садитесь, в ногах правды нет. Изволите работать на заводе? У нас на посудной фабрике, знаете ли, в Кишпеште, восьмичасовая смена, это восемь часов на ногах у печи, так что не удивительно, ежели после двадцати лет такой жизни человек страдает головокружениями и стоять зазря не любит. Впрочем, я и не желал бы ничего иного, пока борода моя не коснется земли, то есть до скончания дней моих, ибо в состоянии моего здоровья, собственно говоря, до сих нор нет иных нарушений, кроме, знаете ли, того, что всякая пища кажется мне несолона. Известно ли вам, чего это признак?
— Нет, — неловко ответил Балинт.
— Это признак того, — пояснил Оченаш-старший, подкручивая острые усы, — что газ уничтожает во мне красные кровяные тельца, возместить которые, согласно науке, возможно только соленой пищей. Вот почему, изволите видеть, как бы ни солила свою стряпню жена моя, для меня она все равно несолона — так организм мой обращает мое внимание на недостачу, одним словом, это есть следствие какого-то естественного процесса. А впрочем, по-народному выражаясь, живы будет — не помрем. Где трудитесь, господин Кёпе?
— Улица Яс, льдозавод, — ответил Балинт, совсем потерявшись.
— О, вполне приличное место, — кивнул Оченаш-старший, — мой сынок подвизается там же. Нет ли у вас, случайно, господин Кёпе, сигаретки?
Балинт покраснел. — Я не курю, — сказал он и вдруг увидел глаза Фери, глядевшего на отца с таким бешенством, что у Балинта нервно зачесалась кожа. — А я, знаете ли, завзятый курильщик, — продолжал старший Оченаш, — по сорок — пятьдесят сигарет в день выкуриваю и все-таки живу припеваючи, на здоровье не жалуюсь, одарен им щедро, несмотря на малый рост мой. Ведь я полагаю так, изволите видеть: пока живы, не помрем, а значит, ежели прошибло тебя известным признаком усталости во время трудов праведных, так нужно, с делом покончив, смыть его горечь, смыть, кто чем любит, ведь чего стоит жизнь без радостей? Я, например, по корчмам да по кино шнырять не любитель, только и знаю, что дымлю день-деньской, как тот вулкан итальянский, или, в кои-то веки, зайду в бильярд сыграть с каким-нибудь солидным мастеровым человеком, моим приятелем. Вы в бильярд играете, господин Кёпе?
— Нет, — выговорил Балинт.