— А вы и не знали? — раздраженно спросил инженер.
— Догадывалась, — сказала женщина. — Только я, изволите знать, нынче все не в себе, потому как в прошлом году сыночка одного похоронила, туберкулезного, а позавчера и второй помер, а мужа своего я третий день не вижу, боится он, что заметут его. Ну, благослови вас господь, господин инженер, а мы ужо и без вас как-никак перебедуем.
После получки Балинт и Оченаш вышли вместе.
— Так ты примешь участие в демонстрации? — спросил Оченаш. — Я на тебя рассчитываю! Заводские все пойдут, так что тебе надо будет в двух экземплярах явиться.
— Это почему в двух?
— Так ты ведь у нас образцовый, — фыркнул Оченаш. — И работаешь ты в две смены…
Социал-демократическая партия призвала рабочих через три дня, первого сентября, выйти на массовую демонстрацию против безработицы. И хотя начальник городской полиции запретил демонстрацию, партия не отменила призыв; судя по настроению на заводах и фабриках, большая часть рабочих собиралась выйти на улицы, невзирая на запрет.
Балинт еще никогда не видел демонстраций.
— А ты не трусь, кишки не простудишь, — сказал Фери. — В полдесятого — десять двинемся отсюда, с завода… проспект Терезии — проспект Андраши — площадь Героев, там собираются рабочие с Андялфёльда, Уйпешта, Чепеля, Кишпешта, Эржебета — тысяч пятьдесят нас будет. — Пятьдесят тысяч? — воскликнул Балинт. — Надеюсь, — кивнул Оченаш. — Если одни только безработные выйдут, и то наберется не меньше, а ведь еще мы придем, с заводов и фабрик. Пойдем аккуратненько по тротуарам, потому что решение вынесено такое: это «прогулка», не демонстрация, понимаешь?.. потопаем на площадь Героев, солнышко светит, мы себе разговоры разговариваем, ну иногда «ура» покричим, а вдоль тротуаров там и сям полицейские стоят, таращат на тебя буркалы свои со страху. На площади Героев товарищ Пейер[71] речь скажет, потом поплетемся домой, и ты выставишь мне фреч.
— А почему в понедельник? — спросил Балинт. — Если б в воскресенье, не пришлось бы день рабочий терять.
— Ну, образцовый парень, право слово! — усмехнулся Оченаш. — В воскресенье людей из постели вытряхнуть потрудней, чем в понедельник с заводов.
— Понятно, — засмеялся и Балинт.
— Догадываешься теперь, почему крупные предприятия этот понедельник нерабочим днем объявили? Они рассчитывают, что часть рабочих останется дома, меньше народу выйдет на улицу. Но мы их все-таки обвели: сбор-то назначен на предприятиях, а там, где не разрешат, — перед воротами.
Балинт размышлял. — А не лучше ли было бы, — спросил он немного погодя, — если б на демонстрацию только те вышли, кто сейчас без работы. Тем, у кого есть работа, зачем идти-то?
— Ну-ну, — проворчал Оченаш.
— Я ведь почему спрашиваю, — объяснил Балинт, — ведь, потерявши целый рабочий день, мы, по сути дела, из своего кармана оплатим демонстрацию.
Оченаш почесал в затылке.
— Послушай, ты, образцовый!.. Если лошадь захромает на одну ногу, то пусть даже остальные три у нее здоровы, бежать-то она все равно не может. И рабочий класс, если на одну ногу хромает, тоже далеко не уйдет. Потому и надо нам показать, что мы все заодно и если где-то нам дали пинка, так рабочие все, как один, пинками ответят.
— Оно ведь не так это, — проговорил Балинт.
Оченаш помрачнел. — Но так будет.
— Не верю, — покачал головой Балинт. — Для этого нужно, чтоб рабочий любил другого, как родного брата. А еще нужно, чтобы было из чего продержаться, чтоб деньги были и не пришлось голодать да чтоб было оружие и мы бы могли защищаться от полиции и от солдат.
Оченаш посмотрел мальчику в лицо.
— Развиваешься на глазах, приятель, — проговорил он. — И так будет, увидишь!
Балинт опять покачал головой.
— Не верю. Не знаю я такого человека, который бы за другого помереть согласился. Один пенгё, может, даст, а то и побольше, но в десятке уже откажет.
— Уверен?
Балинт опустил глаза. — Я так думаю, — сказал он тихо. — Думаю, что по-настоящему человек только на себя может положиться.
— И на меня не положился бы? — спросил Оченаш и провел ладонями по стриженой голове. Балинт вспыхнул, помолчал. — На тебя да, — сказал он внезапно, в упор глядя на друга пронзительными серыми глазами. — Но это не считается… один человек не считается. Да и ты мне всего не рассказываешь!
— Ты это про что?
— Не хочешь рассказывать, не надо, расспрашивать не буду.
— Всему свое время, — подумав, сказал Оченаш.
На углу проспекта Ваци они остановились.
— А пока что не дрейфь, приятель, — сказал Оченаш, — в понедельник стрелять мы еще не будем. Погуляем под осенним солнышком, что твои господа, а потом ты угостишь меня фречем. Хотя может обернуться и так, что я откажусь от него.
— Ну да?
Оченаш засмеялся. Но не успел Балинт спросить, о чем он, как Фери повернулся кругом и на длинных своих ногах умчался прочь. Его пиджак болтался на сутулой спине, между слишком короткими штанами и стоптанными черными полуботинками белели голые, без носков, щиколотки. По дороге домой Балинт опять завернул на площадь Телеки и приобрел, памятуя о голых щиколотках, три пары прочных светло-серых носков.
Прежде чем укатить в Киштарчу, он заглянул на минутку к Нейзелям. Семья собиралась обедать, тетушка Нейзель, увидев Балинта, тотчас поставила на стол еще одну тарелку. Но мальчик от обеда отказался, объяснив, что спешит домой и заскочил на секунду, только чтоб переброситься словечком с крестным. Нейзель, выйдя из комнаты по-домашнему без пиджака, стоял на пороге со свежей «Непсавой» в руке. — Что случилось, Балинт? — спросил он, сразу заметив, что мальчик выглядит и держится очень серьезно.
— Ничего не случилось, — отозвался тот. — Вы в понедельник пойдете, крестный?
Старый рабочий кивнул. — А почему бы нет, сынок?
— Вот и ладно… Я только это хотел узнать.
Он попрощался, но у двери замешкался, словно хотел спросить еще о чем-то, однако не спросил и молча прикрыл за собой дверь.
В понедельник утром после ночной смены, все с той же настороженностью в лице и во всей повадке, он предстал перед дядей Йожи, который шел с погрузки в переодевалку; лицо у Йожи было усталое, нос уныло повис, губы что-то насвистывали. С тех пор как они работали вместе, Балинт по одну сторону стены, Йожи — по другую, они стали дальше друг от друга, чем прежде, когда не виделись по нескольку месяцев. После первого общего их воскресенья Йожи не показывался больше в Киштарче, Луиза Кёпе никогда о нем не спрашивала, и молчание обоих наваливалось с двух сторон, колебля кое-как выработанное неустойчивое душевное равновесие зажатого между ними мальчика.
— Дядя Йожи, вы пойдете на демонстрацию? — спросил Балинт, останавливаясь.
— А как же мне не пойти, — ответил Йожи, — без меня ведь ничего и не получится.
— Я так и думал, — кивнул Балинт.
— Ведь если я не явлюсь, — пустился в объяснения Йожи, — господин премьер-министр смертельно разобидится. Чего доброго, и полицию домой отошлет, такой скандал получится — ведь без полиции вся демонстрация гроша ломаного не стоит!
— Ага, — кивнул Балинт. — Значит, идете, дядя Йожи?
— Само собой!
— Ладно… Так что семейство наше будет представлено на демонстрации.
Часам к девяти проспект Ваци ожил. Совсем воскресная тишь расцветилась группами оживленно беседующих людей, тротуары вдоль заводских оград, за которыми на сей раз не дымили трубы, заполнились черной гудящей толпой. Около половины десятого появились и уйпештцы: по обоим тротуарам проспекта Ваци они плотными рядами двигались в сторону Западного вокзала. Следом за ними шли крупные предприятия Андялфёльда. — Эти вот с завода Ланга, — сказал Оченаш, — а за ними — Первый завод сельскохозяйственных машин.
— Откуда ты знаешь? — спросил Балинт.
— Знакомых вижу, — объяснил Оченаш.
Их группа стояла на углу Пятой улицы: двое Кёпе, дядя и племянник, старый машинист и еще четверо. По просьбе Балинта решили подождать рабочих с «Ганца»: Балинту очень хотелось знать, что крестный тоже недалеко; к тому же двое из их группы знали дядю Нейзеля — он был одним из профуполномоченных «Ганца». Но люди по обеим сторонам проспекта Ваци шли нескончаемым потоком, и не так-то просто было оглядеть разделенную надвое толпу. Оченаш взобрался на забор: и справа и слева, насколько хватало глаз, черно переливающийся людской поток устремлялся к центру города.
— Нас немало! — проговорил долговязый Фери, бледный от волнения.
— Ну как, еще подождем? — спросил старый механик.
— Не стоит.
— Тогда пошли.
— Минут десять можно бы еще подождать, — сказал дядя Йожи.
Видно было, что люди, в общем, настроены весело: словно и вправду собрались на простую прогулку под сверкающим осенним солнышком, которое заливало по-воскресному чистым светом спящие трубы и безлюдные заводские дворы. Из окон домов смотрели на демонстрантов женщины, дети, иногда какая-нибудь молодушка махала рукой тем, кто проходил внизу, или показывала ребенку, где шагает отец. И в воротах, в подъездах тоже стояли женщины, между ними и демонстрантами не умолкала веселая перекличка. — Бёжке… эй, Бёжке! — выделился из шума густой бас. — Что на обед варила?
— Ветчину блошиную на жиру комарином! — прокукарекал из какого-то окна мальчишечий голос. На улице с разных сторон послышался смех. — Этим-то хорошо, — сказала из подъезда совсем молоденькая женщина с сумкой в руке, — в воскресенье по корчмам сидели и в понедельник туда же!
— Заслужили, бедненькие.
— Рози, а вон муж твой идет! — крикнули молодушке со второго этажа.
— Где?
К подъезду шагнул высокий черноволосый мужчина и, схватив Рози за руку, втащил в ряды рабочих, приговаривая: — Пойдем-ка с нами, найдется здесь и для тебя местечко. — Молодая жена, краснея, вырывала руку. — Отпусти!
— Э, нет, не отпущу, с нами пойдешь! — улыбаясь, возражал ей муж.
— С сумкой-то?