Заметив, что рабочие обратились в бегство при виде конников, пешие полицейские выхватили сабли и бросились в погоню. Несколько минут спустя Оченаш на бегу схватил Балинта за руку и дернул за собой в подъезд, следом за ними туда же вскочили еще четверо-пятеро, среди них и Браник; двери захлопнули, взбежали на второй этаж. — Минут через пятнадцать — двадцать, — объявил Браник, — начнем выбираться по одному. Если можно будет, сойдемся у следующего угла слева.
— Вы спятили? — ахнул бледный, обросший щетиной официант в очках. — Мало вам еще этого цирка?
Браник уперся в него взглядом. — Мало!
— Против броневиков пойдете?.. с пустыми руками?
Браник пощипывал усы. — Не с пустыми руками. С умом.
— Ну, тогда уж без меня, — отрубил очкастый. — Меня больше не впутаете!
Все помолчали.
— Есть люди, — негромко процедил Браник, — которым хоть плюй в физиономию, они только утрутся — и в сторону.
— Это вы про меня?
Они смотрели друг на друга в упор.
— Про вас, — кивнул Браник, — и про таких же, как вы. Пузыри мыльные! Убирайтесь отсюда, пока мое терпение не лопнуло, пока я не схватил вас за глотку!
Полчаса спустя на условленном месте сошлись четверо, трое из семи исчезли. Улица была пустынна, вдалеке у какого-то подъезда топтался, озираясь, сдвоенный патруль. Петляя по улицам и закоулкам, Балинт и его спутники упорно продвигались к проспекту Андраши. На одной из узеньких улочек человек пять-шесть потрошили мясную лавку, парнишка в кепке обеими руками прижимал к себе двух откормленных, сливочно-желтых уток, у другого из широких карманов штанов свисали до земли ощипанные петушиные шеи. Еще через дом разбили витрину магазина канцелярских товаров, вышвырнули на улицу бутылки с чернилами, яркие почтовые открытки, письменные принадлежности; кто-то улепетывал, сжимая под мышкой настольную лампу с зеленым абажуром, другой тащил с десяток рулонов гофрированной бумаги. Балинт, пробегая, изо всей силы саданул его ногой по щиколотке.
Наконец они снова попали в многолюдье — это были демонстранты, рабочие из предместий, которых полиция оттеснила с проспекта Андраши в боковые улицы. Те, кого разметала у Кёрёнда первая волна полицейской атаки, за исключением раненых, почти все вновь собрались в ряды по обе стороны главной артерии и продолжили путь к площади Героев. Люди шли молча, сцепив зубы. Среди них многие на собственном теле носили памятки, расплату за коммуну 1919 года[74], другие — их было еще больше — хранили память о ней в своем сердце. Воспоминания о том, что было тогда, и новый гнев смешивались, заставляя людей сжимать кулаки. Бывшие красноармейцы заново переживали битву при Солноке, славные дни в Фельвидеке, когда Красная Армия разбила белых чехов и заняла Кашшу. Им верилось, что венгерский пролетариат после одиннадцати лет молчаливых страданий наконец очнулся, пришел в себя; они оглядывались на бурлящий необозримый людской поток, в который вливались из боковых улочек все новые ручейки, и думали, что настал тот день, когда революционный рабочий люд опять может взять власть в свои руки.
И среди полицейских кое-кто еще помнил о коммуне, эти смотрели на происходящее иными глазами, чем их более молодые и менее опытные собратья. Слухи, стекавшиеся сюда из разных частей города, пробуждали воспоминания у обеих сторон, подогревали их. Говорилось о том, что по всему Кёруту стоят длинными вереницами обесточенные трамваи, пылают подожженные автобусы, валяются перевернутые частные автомобили. Одного депутата городской управы, попытавшегося с крыши своего автомобиля утихомирить разбушевавшуюся толпу, якобы насмерть забили железными прутьями, а социал-демократического депутата Пейера, призвавшего толпу в Городском парке разойтись по домам, исколотили так, что пришлось увезти его на «скорой помощи». Там же разнесли в щепы кафе, подожгли Промышленный салон. Вызванные к месту происшествия солдаты будто бы отказались повиноваться.
Люди молча шли к Городскому парку. Браник, Оченаш и Балинт держались вместе, в одном ряду с ними шагал кряжистый металлист-токарь, с обветренным красным лицом, говоривший со швабским акцентом, — он присоединился к ним еще во время бегства, прятался в подъезде, а потом, единственный, ожидал их в назначенном месте на углу. Свои, заводские, исчезли бесследно, как ни вертел Балинт головой, надеясь их увидеть. Сзади оказалось несколько студентов университета, черные волосы двух студенток трепыхались на ветру. — Это революция? — спросил Балинт Оченаша.
Оченаш судорожно глотнул. — Да.
— Не похоже, браток, — сказал Браник.
— А что же?
— Это, понимаешь, такая телега, — объяснил Браник, — которая без возницы катит. Либо в канаву сверзится, либо в стену упрется, потому что никто ею не правит.
— Так давайте мы будем править! — воскликнул Балинт.
Молодой слесарь усмехнулся. — Ах ты, лапушка!
— Да почему же нельзя? — возразил мальчик, багровея.
Оченаш пристально смотрел на Браника. — И вы на попятный? — сказал он и раздраженно провел руками по стриженой голове. — Только что вам сам черт был не брат, я уж думал, с конным взводом фараонов в одиночку управитесь. А теперь и вы к оппортунистам подались?
Браник положил руку на плечо взволнованному подростку. — Потише, племяш!
Оченаш оскалился. — Побыстрей, дяденька!
— Потише! — повторил Браник и сильно сжал его плечо. — Я ведь головой думаю, не только пустым желудком.
Сквозь толпу пробирались на велосипедах два распорядителя с «молотобойцем» в петлице. На площадь Героев, выкрикивали они охрипшими голосами, прибыли два броневика и легкая полевая батарея, надо расходиться, нельзя допустить напрасного кровопролития. — Ну что ж, по домам? — насмешливо спросил Оченаш. Браник улыбнулся. — А я этого не говорил. — Тогда как же? — Разойдемся, когда иначе уж нельзя будет. — Браник опять улыбнулся, и из-под коротких густых усиков сверкнули молочно-белые зубы. Краснолицый крепыш токарь, молча топавший с ними рядом, неожиданно шагнул вперед и, обхватив рукой за шею, стащил с велосипеда как раз подкатившего к ним распорядителя. — Пошел ты к . . . матери, — рявкнул он с сильным швабским акцентом, — не то я фопью ф тепя… Или ты есть рапочий, или я есть рапочий, но кто не есть рапочий, пусть стесь помалкивает! — Люди в мрачном молчании смотрели на эту сцену, но за распорядителя никто не вступился. — Пейер опять протал рапочих Петлену, — объяснял окружающим взволнованный крепыш, — а теперь посылает нас по томам. Ничего, притет тень, я и того пандита прихвачу вот так за шею, но уж тогта не выпущу, покута он тух не испустит.
Выйдя на проспект Арены, они пристроились с краю к застывшей, неподвижной толпе. В нескольких сотнях шагов от них, возвышаясь над головами людей, взобравшись, вероятно, на автомобиль, горячо жестикулировал усатый мужчина, однако голос его тонул в многослойном гуле толпы. — Вот он, пандит этот, — вне себя заорал кряжистый токарь, когда, встав на цыпочки, проник взглядом между головами стоявших впереди, — вот он, папдит, на фонарь его! — Кто это? — спросил Балинт. — Пейер, — ответил Оченаш. Они увидели, как вокруг оратора замелькали в воздухе палки, его отчаянно жестикулирующие руки на мгновение застыли в воздухе, потом он зашатался, как будто под ним покачнулась машина.
В следующую минуту голова толпы была атакована полицейскими, ожесточенно орудовавшими саблями. Толпа, отхлынув, увлекла с собой Браника; Балинт, оборачиваясь на бегу, еще несколько секунд видел его руку, махавшую им, потом она скрылась, потонул в криках фараонов и его голос. Они бежали теперь с Оченашем плечом к плечу, слыша за спиной позвякиванье сабли и яростное дыхание, с хрипом вырывавшееся из-под закрученных полицейских усов. Однажды фараон споткнулся о собственные ножны и растянулся на земле, но тотчас вскочил и опять припустился вдогонку. — Будем мы еще бежать и наоборот! — сквозь зубы выдохнул Оченаш.
— Это была революция, да? — тяжело дыша, спросил Балинт.
К ограде Зоосада они добежали, опередив своего преследователя шагов на пятьдесят — шестьдесят. Оченаш с его длинными руками и ногами моментально оказался наверху и, сев, как в седле, наклонился и протянул руку Балинту. Во время бега Балинт подвернул в щиколотке ногу, сейчас он не мог опираться на ступню как следует и, пытаясь взобраться, все время соскальзывал вниз. Полицейский был уже на середине мостовой. Придерживаясь коленями, Балинт изо всех сил карабкался вверх, как вдруг почувствовал, что рука Оченаша ослабела в его руке и дернулась, словно стараясь освободиться. Балинт сразу выпустил ее — не губить же обоих! Сабля плашмя обрушилась ему на голову, падая, он увидел, как Оченаш спрыгнул по ту сторону ограды и бросился наутек.
На крашеном дощатом полу тесного полицейского участка их набилось человек двадцать — тридцать. Голова у Балинта еще болела от удара и затылок опух, но более серьезных повреждений не было. Среди арестантов оказалось несколько раненых, перевязанных носовыми платками либо тряпками, однако у большинства пострадала только одежда да состояние духа. Дверь в соседнее помещение была открыта, там, на застеленных серыми одеялами койках, отдыхало пять-шесть полицейских, у двери в коридор расхаживал часовой, борясь с усталостью и жмурясь от резкого света голой электрической лампочки, бившего ему в лицо.
Балинт сидел у двери в караулку, подтянув колени и спиной опершись о стену. На крайней койке лежал тот самый старший сержант, который ударил его саблей по голове. У него были седые, с опущенными кончиками усы, худое костистое лицо, весело мигающие голубые глазки. Положив под голову переплетенные руки, он уже несколько минут молча созерцал Балинта.
— Ты ж откуда будешь? — спросил он.
— Отсюда, с Андяльфёльда, — ответил Балинт.
Он не сердился на полицейского за то, что тот оглушил его саблей, и именно поэтому никак не мог взять в толк, почему полицейские, почти все, так злы на них, даже те, которые сами, по-видимому, никак не пострадали. Раненых демонстрантов было, по крайней мере, в сто раз больше, чем раненых полицейских. Правда, не понимал он толком и того, почему демонстранты, каждый по отдельности, пылают такой же ненавистью к полицейским и каким образом эта взаимная ненависть, явно одна другую питавшая и усиливавшая, вселилась в две противные с