— А так, что не пустила тебя одного, вот и все, — сказала его жена, утирая вспотевшее лицо. — Может, не ладно сделала? Сидел бы сейчас без очков своих, а я дома головой об стену билась бы.
— Так, что ли, спокойнее?
— А конечно, спокойнее! — сказала она. — Знать бы только, что детки нашли ужин в духовке…
— А ты помолись, Луиза, — посоветовал Нейзель. — Помолись, может, они и найдут.
Жена бросила на него недовольный взгляд.
— Ведь отчего и беда вся? — опять подмигнул Балинту Нейзель. — Оттого, что не пошла ты утречком на мессу. Вот ежели бы пошла, нипочем нас не схватили бы.
Балинту стало вдруг легко на душе, он громко рассмеялся. Но тут же опять зашептал в самое ухо Нейзеля: — Вас-то не били, крестный? — Тот поглубже натянул на лоб мятую шляпу, нацелил на Балинта густые седые усы. — Это меня-то?
— Вас и тетю Луизу?
Нейзель даже не приглушил голоса. — Ну, тот, кому вздумается пальцем меня тронуть, сразу к мамаше в живот обратно запросится, уж ты мне поверь.
Балинт невольно оглянулся, но полицейские не обращали на них внимания, старший сержант лежал на своей койке, закрыв глаза. Мальчику с каждой минутой дышалось свободнее, руки и ноги снова обрели легкость, даже голова словно бы перестала болеть. — Скажите, крестный, это что же, революция была?
— Так ведь знаешь, сынок, — подумав, ответил Нейзель, — дым-то из трубы поверху идет, а что внизу стряпают, неизвестно.
— А все-таки?
— Это была не революция, — после короткого молчания сказал Нейзель. — То, что было нынче, еще не революция.
Балинт завороженно смотрел на него. — А что же?
— Это была мирная демонстрация сознательного пролетариата, — теперь уже твердо выговорил Нейзель, — в которую затесались смутьяны. Если бы полиция проявила выдержку, никакой беды не случилось бы. Ну, а теперь по-всякому повернуться может.
Балинт пожирал глазами твердое костистое лицо старого Нейзеля. — Потому что пролетариат того не стерпит, чтобы ему взяли да и наплевали в глаза. Так что это не конец. — Молчи ты, — шепнула тетушка Нейзель, — помолчи уж, господа ради, десять полицейских у тебя за спиной по койкам валяются. — Балинт пригнулся ближе. — А если это не революция была, крестный, так нас и не повесят? — прошептал он.
— Нет, — удивленно отозвался Нейзель. — Это кто ж тебя на пушку-то взял? — Мальчик мотнул головой назад. — Не бойся, теперь повесить не могут, — улыбнулся Нейзель и обнял его худые, податливые плечи. — Теперь нет, сынок!
При закрытых окнах воздух в помещении стал нестерпимо жарким и спертым, голова у Балинта кружилась, но на сердце стало так ясно и легко, что он мгновенно, без всякого перехода, задремал. И голод более не терзал его; старший сержант ни с того ни с сего подозвал мальчика к своей койке и, глядя в бледное лицо, спросил, ел ли он что-нибудь за день, а так как соврать Балинт не посмел, то полицейский, услышав «нет», сунул ему в руки большой ломоть белого хлеба и зажаренную в сухарях куриную ножку. Балинт смущенно смотрел на собственную, замершую в растерянности ладонь, не зная, можно ли ему принять подарок от того, кто съездил его саблей по голове; его желудок и сердце говорили «да», нервы трепетали. — Что уставился, жид вонючий? — заворчал старший сержант. — Кру-гом марш! — Балинт уже впился зубами в ломоть хлеба, когда сообразил, что сперва следовало бы попотчевать своих крестных: кусок сразу застрял в горле. Однако Нейзели не захотели принять свою долю, сказав, что в полдень подзакусили припасенным загодя. Между тем податливые человеческие тела — словно вещи в набитом доверху саквояже — мало-помалу утряслись, умялись, и Балинту удалось сесть рядом с крестной; сердце и желудок его успокоились, но глаза закрывались под двойным отпечатком пережитых тревог и облегчения; мальчик вдруг уронил голову на колени крестной и, сразу засопев, уснул.
Он проснулся утром, за час до того, как их отпустили. Внезапно сел, зевнул, протер глаза. За окнами растекался туманный серый свет раннего сентябрьского утра, противно липнул к изъеденным тенями, неумытым лицам просыпавшихся арестантов. Мальчик огляделся вокруг, словно удивленный, и вдруг ему стало гадко на душе, как будто он увидел на себе паука.
— Скажите, крестный, — спросил он неожиданно, — если два человека попали в беду, обязаны они помочь друг другу?
— Всяко бывает, — сказал Нейзель.
— А если два друга?
Нейзель посмотрел мальчику в лицо. — Ну, выкладывай уж!
— Выкладываю, — кивнул Балинт. — Только не так это просто! Кто должен скорей помочь другому, — тот, кто сильней и ловчее, или наоборот?
— Давай, давай дальше!
Балинт перевел дух. — Ну, скажем, двое лезут через забор, потому что за ними гонятся. У одного подвернулась нога, да и вообще у него ноги покороче, так что второй быстрей наверху оказался. Ну, он протянул руку тому другому. А преследователь ихний уже совсем близко.
Нейзель заметил, что у мальчика от волнения задрожали руки. — Ты говори, говори, — сказал он негромко, — рассказывай!
— Так он близко, ну до ограды, может, два шага осталось. Если бы тот, кто наверху был, не отпустил руку другого, тогда, пожалуй, и этот поспел бы перелезть. Но, конечно, и так случиться могло, что преследователь их опередил бы и тогда тот, что наверху уже, тоже попался бы. И он что делает?.. отпускает руку товарища своего и спрыгивает по ту сторону ограды.
— Ну? — буркнул Нейзель.
— Тут ведь о долях секунды речь, крестный, — прерывающимся голосом продолжал Балинт, — о нескольких долях секунды, от которых зависит, спасены оба или оба попались. Или — или! Так вот, правильно ли, что он руку отпустил?
— Правильно ли, спрашиваешь?
— Да, правильно ли, что отпустил, — повторил Балинт. Он требовательно смотрел на крестного, и Нейзель не выдержал этого взгляда, обжигавшего ему глаза непереносимым светом нетронутой еще невинности, всей страсти и любопытства молодости, — не выдержал, отвернулся. Когда человек, следуя будничными путями жизни (на улице, дома, на работе) — путями, которые милосердная привычка оснащает знакомыми по большей части предметами и событиями, — видит вдруг устремляющийся к нему тысячерукий образ истинной страсти с опасно пылающим взором, он непроизвольным мгновенным движением отскакивает в сторону: отворачивается и, почесывая нос, заговаривает о другом. Он оберегает не только свой собственный покой, но и целостность чужого порыва, чувствуя, что подобная страсть лишь в самые высокие свои мгновения высвобождается из обычного облачения, целесообразность коего подтверждена человеческим опытом, и в великой этой обнаженности демонстрирует прекраснейшие надежды человечества и его многообещающие возможности. Нейзель отвернулся, смутясь, и неловко стал почесывать нос. — Это же два друга, понимаете, — настойчиво говорил Балинт. — Два друга, которые во всем друг дружке доверяются. Правильно, что он руку отпустил?
— Если точно это, что иначе и он бы в беду попал, — проговорил Нейзель, — тогда…
Мальчик горячо затряс головой. — Не точно! В том-то все и дело, что не точно! Тот, кто наверху сидит, может быть, думает, что это точно, потому что страшно ему, но это не так!
— А как?
— Тот, кто внизу, — упрямо продолжал Балинт, — тот, наоборот, думает, что обязательно спасся бы, если бы еще самую чуточку его поддержали за руку. Но и он потому так думает, что боится, значит, это тоже не верно!
— Да что же верно? — спросил Нейзель недовольно. Мальчик опять повторил. — Ни то, ни другое!
— Да как же так?!
— В том все и дело, крестный! — воскликнул Балинт. — Если и то и другое не наверняка, как поступить тогда? Может, тому, кто наверху сидел, следовало все же рискнуть ради того, кто был внизу? Речь-то идет о двух дружках закадычных, которые друг другу в верности поклялись не на жизнь, а на смерть!
— Если так, рискнуть следовало, — совсем помрачнев, сказал Нейзель. Ему не нужно было много раздумывать, чтобы понять: мальчонка выложил перед ним на ладони самый важный, быть может, вопрос коротенькой своей жизни и теперь ждет ответа. Ответственность, которую этот пожилой человек отчетливо чувствовал, давила ему на затылок, лишала твердости духа и мужества, и без того уже сильно подвергнутых испытаниям за минувшие двадцать четыре часа. — Следовало? — вскрикнул Балинт, помертвев. Нейзель беспомощно закрутил головой. — Ну, все ж таки как тебе сказать… Вообще-то мне и того, другого, надо было бы послушать, чтобы мнение высказать!
— Но ведь я и за него говорю! — прервал его Балинт. — Я же сказал: он уверен был, что его схватят, если он в тот же миг руку мою не выпустит.
Нейзель откашлялся. — Ну, если он уверен был…
— Да, — твердо сказал мальчик, — он так думал. Но почему он, тот, кто наверху сидел, почему он не подумал, что, может быть, ошибается!
— Почему не подумал, что ошибается? — медленно повторил за ним Нейзель.
— Да! — горячо воскликнул Балинт. — Ну ладно, пусть не подумал, все равно он должен был рискнуть, разве нет?
— Послушай, Балинт, — сказал Нейзель, вдруг теряя терпение, — от твоих поворотов голова кругом идет. То так рассказываешь, то эдак… Ежели друг твой руку твою отпустил и тебя в беде бросил, потому что ничем не захотел рискнуть ради тебя, значит, он прощелыга, и все.
Бледное лицо Балинта внезапно запылало, на лбу проступил пот. — Прощелыга? — повторил он медленно, как бы проверяя слово на вкус губами и языком. — А с чего вы взяли, крестный, будто он мой друг? Думаете, речь обо мне? — Впервые с самого начала разговора Нейзель посмотрел мальчику в глаза, и его взгляд вдруг смягчился: он понял, что Балинт из мужской стыдливости пытается скрыть свое отчаяние, горечь. И раздражение, закипавшее было в душе старого рабочего, сразу же сменилось великой жалостью. — А я-то решил, что ты о себе, — сказал он тихо. — Видать, не разобрал как следует… Да, может, не такой уж он хороший друг, тот, о ком ты говорил?
Балинт смотрел в пол, который под испытующим светом разгоравшегося утра постепенно выставлял напоказ всю свою грязь. — Как же не друг! — возразил он решительно. — Двух дней не прошло еще, крестный, как они про то говорили, какие они друзья закадычные. И тот, кто потом на ограду успел влезть, спросил у другого, того, кто внизу остался: мне ведь ты доверяешь?