— Что значит возможно?! — загремел профессор. — Дал я вам когда-нибудь затрещину? Может, нос вам свернул, руку сломал, побил вас?!
— Пока нет, — отозвался Шайка из-под надвинутой на лоб черной шляпы.
Профессор недовольно оглядел лабораторию, в которую сквозь желтое электрическое освещение понемногу пробивался грязный городской рассвет, влажной краской ложась на поверхности всех предметов. На полу валялись окурки сигарет, растоптанная сигара, использованные бумажные фильтры; откатившаяся к ножке стола металлическая крышка маленькой центрифуги жалобно корила нестойкость человеческой добродетели, на большом рабочем столе беспорядочно сгрудились пробирки, побывавшие в употреблении колбы и пустые бутыли. — Когда включили? — спросил профессор, взглянув на масляный насос, ровное тихое гуденье которого было словно узкий мостик между безвольным унынием рассвета и более четкой дисциплиной дня.
— Только что.
— Будто в корчме! — проворчал профессор, еще раз обозрев все. — Собрали бы грязную посуду, Шайка, да сложили в раковину, что ли! Пропади все пропадом, черт побери, нельзя так работать!
Адъюнкт сложил использованную посуду на огромный черный поднос и понес к мойке. Профессор Фаркаш подошел к столу, сильно потянулся, выдавливая из мускулов и нервов своих миндальную горечь неврастенического пробуждения. — Видите ли, Шайка, — проговорил он, немного успокоившись, — порядок до некоторой степени дело полезное, особенно когда устанавливает его кто-то другой, я же им только наслаждаюсь. Его выдумали одновременно с богом и по той же причине. Но одно из свойств разумного человека — способность, не колеблясь, выскакивать из него прямо в хаос, головой вперед… лишь так может он познать самого себя и окружающий мир. А если со временем заползает обратно, так это признак старости, и только.
Адъюнкт поставил поднос рядом с мойкой и приподнял на минуту шляпу, остужая голову.
— Словом, будь я сейчас несколько более старым, — продолжал профессор, — я, без сомнения, знал бы, куда сунул подарок, который привез вам из Рима. Третий день ищу его.
— На вашем диване, господин профессор, из-под подушки выглядывает какой-то пакет, — сказал адъюнкт.
— Верно! — обрадовался профессор. — Я забыл его там, потому что хотел дождаться, когда мы будем одни. — Он бегом бросился в свой кабинет. — Знаете почему?
— Не знаю, — сказал адъюнкт.
— Потому что Кунктатору я не привез подарка, — сообщил профессор, возвращаясь с продолговатым пакетом под мышкой. — А знаете, почему не привез?
— Не знаю, господин профессор.
— Впрочем, вас это не касается, — проворчал вдруг профессор. — Много будете знать, скоро состаритесь. Вот вам!
Молодой человек принял пакет.
— Спасибо, господин профессор!
— Откройте! — потребовал профессор. — Нет, погодите! У вас уже есть женщина?
Лицо адъюнкта, затененное полями шляпы, потемнело, он не ответил. — Словом, нет, — установил профессор. — Ну что ж, зато теперь будет. Откройте!
В пакете оказалось четыре плоских белых картонных коробки с тисненным золотом факсимиле итальянского коммерсанта. — Две дюжины женских шелковых чулок, — пояснил профессор, — шесть панталон, шесть комбинаций, шесть ночных сорочек, — все на два размера. — Он взглянул на ошеломленное лицо адъюнкта и расхохотался. — Откуда мне было знать априори, какого объема самочку угодно вам будет приодеть! Так что здесь один размер поменьше, Шайка, другой — побольше! По моим прогнозам, первой вас приберет к рукам дама ста восьмидесяти сантиметров ростом и с пышными формами.
Адъюнкт молча смотрел на волнующееся посреди стола розово-шелковое озерцо, которое профессор удовлетворенно ворошил кончиками пальцев. — Но почему вы помрачнели, Шайка? — спросил он вдруг с раздражением. — Думаете, потешаюсь над вами? Почтенный друг мой, любовь есть чувство, не заслуживающее уважения!
Отвернувшись от стола, он подошел к окну, через которое все грубее вливался вызывающий свет утра, сопровождаемый снизу, с улицы, робким звоном далекого трамвая, — Пыл страсти ничего не говорит о ее объекте, — мрачно сказал он, не оборачиваясь, — как ни много самый объект говорит о ее пылкости. Пока вы не усвоите это, почтенный друг мой, до тех пор не будете способны мыслить непредвзято, а следовательно, не будете хорошим ученым. Выключите свет, будьте добры!
Огромная лампа под потолком снова погасла.
— Подайте-ка мою подзорную трубу! — потребовал профессор.
Он приладил трубу к глазам, направил ее на окно напротив, этажом ниже, потом опустил и сунул в карман. — Еще не проснулась, — проговорил он с сожалением. — Печально! Люблю наблюдать, как она спускает с кровати свои беленькие ножки, сует их в пантуфли. Задница, правда, худа малость. Вы еще девственник, Шайка?
Адъюнкт не ответил.
— Ладно, ладно, оставим это! — примирительно бросил ему профессор через плечо. — В Риме мне крайне не хватало моей подзорной трубы, которую, на свою беду, я позабыл дома. Я снял номер, выходивший во двор, чтоб не мешал уличный шум, и каждое утро наблюдал в окне напротив волнующую сцену одевания некоей дамы. Выяснение номера ее комнаты, установление личности потребовали от меня нескольких дней хлопот. — Голос профессора вдруг стал высоким, раздраженным. — Это оказалась старая карга, богатая американка, и мне потом до самого конца не удалось избавиться от нее. Она по утрам сама стала наблюдать за моим окном в подзорную трубу, чтобы уследить, когда я спускаюсь завтракать; узнав же, что Муссолини принял меня и имел со мной приватную беседу, с ходу предложила мне руку, сердце и все свое состояние.
— Вы беседовали с Муссолини? — спросил за его спиной адъюнкт.
— Болван и невежда, — буркнул профессор. — Комедиант, шут гороховый!
Тишина за его спиной, казалось, ожидала пояснений. Профессор внезапно помрачнел и медленно повернулся. Его массивная фигура с крепко посаженной на широких плечах огромной яйцеобразной головой резко обрисовывалась на молочном фоне окна. — Это вас интересует? — спросил он раздраженно.
Адъюнкт не отрывал глаз от термометра. — Я не произнес ни слова, господин профессор!
— Этот зас. . . вас интересует? — воскликнул профессор, словно не слышал ответа Шайки. — Этот захолустный Цезарь, мыслящий не лбом, а челюстью? Этот паяц, нужный итальянцам, как мертвому припарки? И который рано или поздно ввергнет свое государство в войну!
— Против кого? — спросил адъюнкт.
— Не все ли равно?
Адъюнкт покрепче натянул шляпу на лоб. — Не все равно, господин профессор.
— Нет, все равно, черт вас возьми! — вне себя рявкнул профессор. — С кем бы ни связался, расплачиваться-то итальянцу придется… Ну, говорите же наконец, как там ваше варево?
— Никак.
— Что значит никак?
— Господин профессор, — сказал адъюнкт, — я бы попробовал не на кислород посадить радикал, а на азот дипептида.
Профессор Фаркаш, сцепив на животе руки, завертел большими пальцами. — Чушь, — простонал он, — вы что, не знаете, насколько этот азот нереактивен?
— А мы расшевелим его! — возразил адъюнкт.
Профессор бросил напряженный быстрый взгляд на молодого человека, потом вдруг стремительно направился в свой кабинет, стаскивая на ходу белый лабораторный халат. — И чего вы тут с ним колдуете! Бросьте все к черту и ступайте домой! — Минуту спустя профессор опять показался в двери, уже в пальто и шляпе. — Я ухожу! Вторую ночь торчу здесь с вашими дипептидами. — Он скользнул взглядом по лицу молодого адъюнкта. — Усердием таланта не заменить, уважаемый друг, ступайте домой! — Пройдя вдоль длинного стола, он вдруг остановился, обернулся. — За границу со мной поедете?
У адъюнкта в руках замер термометр.
— Горшок свой не уроните! — насмешливо фыркнул профессор. — Я спрашиваю, поедете ли вы со мной за границу!
— Навсегда?
— Навсегда? — пропел профессор. — Экими библейскими категориями вы мыслите! Поедете или не поедете?
Адъюнкт снял шляпу и положил ее на стол. — Вы покидаете Пешт, господин профессор?
— Похоже на то.
— Университет?
— Похоже на то.
— Окончательно?
— Похоже на то.
— И хотите взять меня с собой?
— Взял бы, — буркнул профессор.
Адъюнкт водрузил шляпу на голову. — Если возьмете, поеду. Когда выезжать?
— Послезавтра, — сказал профессор.
Адъюнкт снова снял шляпу. — Разрешите спросить…
— Разрешаю, — сказал профессор. — На завтра назначено дисциплинарное заседание по поводу заявления хунгаристского юнца.
— На завтра?
— Поскольку являться туда я не намерен, — продолжал профессор, — и буду, очевидно, осужден в мое отсутствие, то послезавтра я выезжаю. В Бонн или в Лондон. Визы получены вчера утром. У вас это несколько затянется, что ж, приедете чуть позже.
— Слушаюсь, господин профессор.
Профессор пошел к выходу. — Всего наилучшего! — сказал он. Шайка молча смотрел вслед удаляющейся мощной спине; на глаза ему навернулись слезы. Но, уже нажав ручку двери, профессор вдруг обернулся. — Если не ошибаюсь, — проговорил он медленно, — в одном из волюмов «Advances in Protein Chemistry»[75] какой-то американец рассматривает дипептиды. Поглядите… Если не ошибаюсь, это третий том.
— Слушаюсь, господин профессор.
— Четвертый автор в томе, если не ошибаюсь.
Адъюнкт с любопытством всматривался в двойной лоб профессора, за которым память, словно гигантский кран в живом складе, в мгновение ока доставала из самого глубокого прошлого найденные и в полной сохранности сбереженные воспоминания.
— Если не ошибаюсь, — договорил профессор, — в примечаниях автор рассматривает статью Эмиля Фишера. Отыщите ее в оригинале в «Berichte»[76].
— За какой год, господин профессор?
— Если не ошибаюсь, тысяча девятьсот второй. — Адъюнкт со слезами на глазах вдруг рассмеялся. — Я еду в Бонн, господин профессор.
— Не утешайте! — буркнул профессор Фаркаш и вышел.