— Нет ли у вас, господин ректор, связи с ними? — коварно спросил Игнац.
Седые щетки густых бровей разъяренно подскочили. — У меня? Скорей уж у моего коллеги ректора Политехнического!
На минуту воцарилась тишина. Игнац мысленно пробежал по уникальной, уходящей в дальние дали клавиатуре собственных связей; вдруг остановился с разбегу, улыбнулся, задумался. Один из двоюродных его братьев, служивший в министерстве сельского хозяйства, был вхож в семейство доктора Виктора Крайци, главы хунгаристов, будучи приятелем и закадычным другом Левенте Крайци, младшего брата Виктора, и почти официальным женихом Илдико, двоюродной сестры братьев Крайци. Левенте занимался хозяйством в Веспреме, в обремененном долгами имении своего отца, отставного подполковника, но каждую зиму два-три месяца проводил в столице. Илдико жила в Пеште круглый год в семье старшего брата, Виктора. Воспользовавшись через двоюродного брата двойной колеей дружбы и возможного будущего родства, рассуждал про себя Игнац, не трудно будет войти в доверие к могущественному презесу и выяснить, как — атакуя сердце его или разум — вернее достигнуть мирного разрешения вопроса. Итак, вот она, первая потайная клавиша, удовлетворенно думал Игнац. Легким прикосновением, самым кончиком пальца, он тут же попробовал тронуть и другую клавишу.
— А если бы пообещать кафедру Нягую!..
Кончики усов ректора, словно два штыка, вонзились в Игнаца. — Зачем?
— Чтобы умаслить Политехнический.
— Кафедру этой бездари! — возмущенно вскричал ректор.
— Я сказал — пообещать!
— Знаете пословицу: еврей обещаниям не верит!
— Даже расист? — тонко усмехнувшись, спросил Игнац.
— Расист тем более, — буркнул ректор. — Да и какую кафедру хотите вы ему обещать, мой милый? Все заняты, уходить никто не собирается.
— Это верно, — согласился Игнац. — Но можно ведь посулить, что откроем кафедру в Политехническом, скажем, общей химии.
— А это зачем? — проворчал ректор. — Есть же у них кафедра органической химии, неорганической химии, физико-химическая, химико-технологическая, электрохимическая и бог его знает сколько еще…
— Ну, тогда у вас? — прервал его Игнац, едко улыбаясь.
Ректор встал. — Оставим шутки, мой милый, — произнес он, побагровев. — Университет имени Петера Пазманя не покупает лошадь к гнилой уздечке. — Игнац рассмеялся. — Разумеется, нет, милейший господин ректор. Но почему бы не пообещать?
Ректор, несколько обеспокоенный, брел домой; правда, он решил, забыв до времени собственные обиды, уступить пожеланию министерства культов и дисциплинарное дело профессора Фаркаша замять, но хитрым старым носом своим он чуял, что в воздухе пахнет порохом и вся эта история будет иметь продолжение. Едва он вышел из кабинета государственного секретаря, на столе у того зазвонил телефон: главный прокурор Шелмеци трижды чихнул в трубку в знак приветствия. Игнац, боявшийся инфлюэнцы больше чумы, в ужасе отдернул голову. — А у тебя все еще насморк, дорогой друг? — воскликнул он, держа трубку на расстоянии пяти сантиметров от испуганного рта и носа. — Вчера вечером у текстильного барона ты как будто чувствовал себя уже неплохо!
— Что и как там у нас с делом Фаркаша, Лаци? — спросил главный прокурор. — Думать не моги отступить хоть на йоту. Мне известно из верного источника, что, если разбирательство состоится, Фаркаш подаст в отставку и уедет за границу.
Игнац, прищурясь, смотрел на трубку. — Слишком горяча каша, подавятся…
— Какое подавятся! — нетерпеливо прервал его прокурор. — Сожрут за милую душу!.. Между прочим, сегодня я был в кабинете министров, где также зашел разговор об этом.
— Как, и там?
— Повсюду.
— У них нет дел поважнее?
— Нет. — Трубка захрипела, закашляла, Игнац с содроганием откинул голову. — Пойми же, Лаци, — прокричал Шелмеци раздраженно, — это не какой-нибудь пустячок, который ваши там, в культах, уладят по-домашнему или оставят, как есть. Ты даже не подозреваешь, какие силы готовятся к схватке за спинами профессора Фаркаша и студента-хунгариста.
— В самом деле? — машинально сказал Игнац.
— Не понимаешь? — совсем выходя из себя, прокричал главный прокурор. — Аполитичность Фаркаша — фикция, хочет он того или нет, но его поведение все-таки является определенной политической позицией, и те, кто сплачивается за ним или против него, стремятся к гораздо большему, чем говорят. Дело Фаркаша от двери лаборатории на Музейном проспекте тянется до самой Женевы.
Государственный секретарь молчал.
— Что с той женщиной, — спросил прокурор после минутной паузы, заполненной его тяжелым сопеньем, — что с той женщиной, которая пыталась покончить с собой в аудитории во время его лекции?
— Еще одно самоубийство? — ахнул государственный секретарь.
— Что значит — еще? Я знаю только об одном.
— О каком?
— Я говорю о жене того журналиста, который…
— О жене Шике?
— Ну да, о ней… — прохрипел Шелмеци, одолеваемый сильным приступом кашля. Игнац подождал, пока он утихнет. — Жена Шике сделала попытку к самоубийству не в аудитории и не во время лекции, — сообщил он с удовольствием, — а ночью, в лаборатории профессора Фаркаша.
— Она умерла?
— Не знаю, — отрезал секретарь. — И это интересует Женеву?
Игнац положил трубку, несколько обеспокоенный. Он не предполагал, что дело это подымет такую волну. Правда, по словам Шелмеци, «компетентное лицо» из кабинета министров одобрило позицию министерства культов и даже обещало поддержку, но достаточно ли сильна окажется эта поддержка, если министр выступит против него, Игнаца? И если дело действительно столь значительно, как полагает Шелмеци, которого, кстати, в прошлом подозревали в легитимистских симпатиях, не является ли в таком случае его долгом заблаговременно поставить обо всем в известность министра? Который, без сомнения, будет против Фаркаша и, конечно же, не слишком обрадуется тому, что его сотрудник выступает в защиту интересов профессора, вмешивается, более того, грубо вторгается в университетскую автономию! Государственный секретарь Игнац становился все беспокойнее. Если министр расценит его поведение как личный против него, министра, выпад, что вполне вероятно, то положение сложится весьма щекотливое. Внезапно решившись, Игнац снял трубку и набрал телефон Йожи Меднянской, которую накануне вечером отвез домой после званого вечера у барона Грюнера и с которой расстался лишь под утро.
Йожа сладко зевнула в телефонную трубку; ее нежный голосок сразу вернул его воображение в покинутую утром спальню с шелковой постелью, зеркалом, флаконами, шелковыми туфельками, смятыми подушками, со всеми интимными подробностями и любовными воспоминаниями. Государственный секретарь был галантный мужчина: лишь на пятой фразе он перешел к тому, ради чего, собственно, и позвонил ей. — Кстати, — сказал он вдруг, — я еще вчера хотел спросить: кто вам сказал, что против профессора Фаркаша готовится дисциплинарное разбирательство?
Певица рассмеялась прямо в трубку.
— Отчего вы смеетесь? — улыбнулся и государственный секретарь.
— У меня хорошее настроение.
Игнац тоже засмеялся. — Итак?
— Секрет, — смеялась Йожа.
— Секрет?.. И нельзя открыть даже мне?
— Вам менее всего.
— Даже шепотом?
— Даже шепотом.
Игнац помрачнел. — Зачем вы меня дразните, Йожа?
— У меня хорошее настроение, — проговорила певица глубоким альтом и засмеялась колоратурным смехом. — Но вечером расскажете? — спросил Игнац.
— И не подумаю!
— Почему?
Из мембраны опять покатилась долгая рулада смеха. — Секрет!
Осада закончилась безрезультатно, характер оперной дивы оказался гораздо более стойким, чем ее добродетель. Беспокойство государственного секретаря все возрастало. Мелькнуло подозрение, не сам ли Фаркаш рассказал все Йоже, но Игнац тотчас его отбросил: профессор не потребовал бы от певицы хранить тайну. Неколебимая скрытность прелестной Йожи, очевидно, таила от посторонних взоров некую заинтересованную в деле Фаркаша персону, друга его или врага, но, во всяком случае, особу, имеющую политический вес и не желающую выставить себя напоказ. Дело разрасталось катастрофически, морщины на лбу Игнаца становились все глубже.
Было около шести часов вечера, министр еще работал в своем кабинете. Игнац отправил домой секретаршу и опять сел за письменный стол, лицом к лицу с портретом Иштвана Тисы, изображенном в национальном венгерском костюме, в три четверти человеческого роста. На стене его кабинета нашлось место и для литературы — ее представлял Янош Арань, медной гравюркой величиною в ладонь.
Едва ушла секретарша, как служитель принес ему визитную карточку: Шимон Керечени, главный редактор утренней правительственной газеты, просил немедленной аудиенции. Игнаца охватили недобрые предчувствия. Приказав впустить Керечени, он поспешил, однако, прогнать мрачное выражение с лица, расправил морщины на лбу, открыл в широкой улыбке гнилые, изъеденные зубы, раскинул для объятия руки. — Милости прошу, добрый дружище! — пророкотал он густо и холеными пальцами, самыми кончиками, похлопал главного редактора по хилой спине. Они состояли в весьма дальнем родстве, Керечени женился на троюродной сестре государственного секретаря. — Как поживаешь, милый друг мой?
— Как живешь ты, вождь мой Лаци! — гаркнул в ответ главный редактор. Игнац смотрел на него, прищурясь. — Давненько мы не видались, любезнейший друг мой, каким ветром тебя принесло? Дурно шла карта нынче ночью? — Хуже некуда, — проворчал главный редактор. — Четырнадцать ставок банк взял!
— Только четырнадцать?
Керечени устремил на Игнаца желтые от разлития желчи глаза и без приглашения опустился в стоявшее у стола кресло. Его успехам на газетном поприще способствовала более всего редкая подвижность его зада, легко перескакивавшего с места на место: за пятнадцать лет Керечени переменил три вероисповедания и шесть политических партий. В тысяча девятьсот двадцатом, после коммуны, он сделал ставку на адмирала Хорти, сменил еврейскую веру на протестантскую; два года спустя, следом за графом Зичи, одним из вождей легитимистов, посетил жившего в эмиграции короля Карла