Два дня назад утром — после нескольких месяцев психологической подготовки — Балинт вдруг, сам того не заметив, вошел в ворота авторемонтной мастерской. С минуту нерешительно потоптался на покрытом снегом дворе, удивляясь самому себе, потом вошел в контору, разыскал мастера, звонко поздоровался и спросил, не возьмет ли его в ученики. Малый рост и мальчишеское выражение лица на этот раз были ему на руку. Мастер оглядел его, покивал и сразу не выставил. Балинт стоял подтянутый, глаз не опускал, шапку в руке не мял, держался спокойно, уверенно и так почтительно и в то же время воинственно смотрел в лицо мастеру, что последний ухмыльнулся в усы. Случайно он оказался знаком с Нейзелем, одним из уполномоченных «Ганца-судостроительного», не раз встречался с ним в профсоюзе.
Нейзель тоже припомнил его. — Вы поговорите с ним, крестный? — спросил Балинт, напряженно глядя ему в лицо из-под упавших на лоб блестящих светлых волос. — Если б вы пошли да словечко замолвили, может, он и взял бы меня. Правда, он сказал, что сейчас набора нет, но если б вы поговорили…
— Попробую, — сказал Нейзель.
Тетушка Луиза, которая слушала разговор с порога, быстро подошла к столу, окунув в свет лампы толстое, сердитое сейчас лицо. — Да вы, никак, совсем спятили оба? А эта бедная, несчастная женщина с тремя детьми, она-то что станет делать, если Балинт не будет помогать им? Или пусть в Дунай бросается?!
— Фери не работает? — спросил Нейзель.
Балинт тряхнул головой. — С ноября.
— Сбесился ты, что ли, — вне себя закричала Луиза, — такой совет мальчонке давать. Ты бы уж посоветовал ему заодно взять нож да пырнуть им мать-то прямо в живот! Или не знаешь, что, кроме жалких нескольких пенгё, которые она стиркой да уборкой выколачивает, ничегошеньки нет у нее, — только тем и живет, что Балинт ей присылает? Вот чему обучают вас в проклятом вашем…
— Тихо! — сказал Нейзель.
— По мне, говори, что хочешь! — опять закричала его жена, все больше теряя власть над собой. — Вижу я, к чему все идет. Не сегодня-завтра и ты объявишь мне, что денег нету и выкручивайся, мол, как знаешь. Ты ведь до тех пор красоваться будешь в распроклятом, поганом твоем профсоюзе, среди дружков твоих новых, пока тебя с завода не вышвырнут. Но уж меня тогда милостыню просить не посылай, ни меня, ни детей своих…
Нейзель взглянул на нее. — Луиза, — сказал он тихо.
Отвернувшись к окну, Балинт смотрел на медленно, словно на ниточках, опускавшийся снег. Это сейчас его не касается. Как ни похожи их заботы, сейчас он занят только своей. Балинт чувствовал, как окаменевает его сердце. — Ты сколько теперь получаешь? — спросил Нейзель. Балинт повернулся к нему: лицо Нейзеля, сидевшего напротив, было так спокойно и сосредоточенно, лежавшие на столе руки с худыми, сплюснутыми на концах пальцами так костисты, надежны, голубые глаза между впалых висков так внимательны, что хоть целая страна спокойно могла бы доверить ему решение своей судьбы. Тетушка Луиза облокотилась о стол. — Харч, ночлег и сорок пенгё в месяц, — сообщила она раньше, чем Балинт успел открыть рот. — Как сыр в масле катается! И такое место — бросить?!
— А сколько матери отдаешь? — спросил Нейзель.
— Ясное дело, все отдает, — воскликнула Луиза. — Говорю же, у этой вдовы несчастной иных доходов нету.
Нейзель кивнул. — Себе ничего не приберег? — Какое приберег! — сердито прервала его жена. — Или не видишь, что в ботинках у него вода хлюпает и оба локтя драные? И чего только спрашиваешь глупость всякую?
— Ладно тебе, Луиза, — сказал Нейзель тихо. — Дай же и мальцу слово сказать! А где ж ты теперь работаешь, Балинт?
— У живописца одного, — опять вмешалась Луиза, — вот у него пусть и учится, если так уж приспичило. Но кой шут об ученье думать, когда его мать с тремя детьми, его ж родными братьями-сестрами, с голоду без него подохнут! Тебе, видно, вконец голову задурили в профсоюзе твоем, дружки твои новые?
— Луиза, так и не дашь пареньку слова вымолвить? — укоризненно сказал Нейзель. — Ведь о будущем его речь.
— А подите вы все с этим будущим! — совсем рассвирепев, закричала Луиза. — Чем о будущем языками трепать, о том бы подумали, чем завтра утробу набьете! Если нынче загнемся, так и будущего никакого не будет, ни такого, ни эдакого, вот о чем подумай старой башкой своей, умник очкастый! Коли парнишка мать свою погубит, хорошее у него выйдет будущее, спокойное, нечего сказать!
— Уймись, Луиза! — сказал Нейзель. — Спокойно.
— Спокойно? — Луиза встала, скрестила руки на мощной груди. — Ты меня в могилу сведешь спокойствием своим! И ладно бы одну меня, так нет, и за других уж принимаешься… Успею на кладбище спокойной быть!.. чтоб вас, мужиков всех, скрутило да прихлопнуло… — Дверь с грохотом закрылась за ней, в постели заворочались девочки, старшая приоткрыла один глаз, нацелила его на Балинта, но тут же поспешно прикрыла.
— Бедная женщина… у нее от забот нынче голова идет кругом, вот и отводит душу криком. — Морщинистое лицо Нейзеля заулыбалось, он взглянул на Балинта и моргнул в знак мужской солидарности. — Ну, теперь можешь рассказывать.
Балинт тоже улыбнулся в ответ. — Вы так думаете?
— По мне, треплите языками сколько влезет, — проворчала тетушка Луиза, опять входя из кухни с узлом белья, требовавшего починки, — но уж я больше и рта не раскрою, не дождетесь! Одно скажу: если этот поганец мать родную бросит, ноги его в моем доме не будет.
— Ладно, мать, мы еще поговорим об этом, — терпеливо отозвался Нейзель. — Сколько же платят в этой мастерской ученикам?
Балинт выжидательно поглядел на тетушку Луизу. И не ошибся в своих ожиданиях. — Шесть пенгё, — объявила она тотчас, вываливая на стол белье. — А ты думал сколько? Интересно мне, как это он, бедненький, три года вытянет на шесть пенгё в неделю!
— Вытяну, крестная, вот увидите! — сказал Балинт.
Луиза Нейзель поглядела на него и промолчала. Нейзель прочистил горло. — Хорошенько обдумай, сынок, выдержишь ли, только тогда и затевай дело. Ведь ежели через год, скажем, наскучит тебе голодать-холодать или заболеешь вдруг, одним словом, если бросишь ты мастерскую, тогда ведь все пойдет насмарку. И семья промучится понапрасну, и место хорошее ты потерял, и еще годом стал старше…
— Знаю, — сказал Балинт.
Нейзель уперся глазами в стол. — Ну, да это еще не самое трудное, сынок! А вот, допустим, мать твоя захворала — что станешь делать, коли они и впрямь без тебя обойтись не могут? Выдюжишь ли, не бросишь ученичества?
В комнате стало тихо, Балинт молчал. — Выдюжу, — проговорил он наконец. — Мама и не болеет никогда.
Нейзель не отводил глаз от стола. — Ну а все-таки, если?..
— Выдюжу, — сказал Балинт.
Тетушка Луиза тихонько всплеснула руками. — Иисус Мария! — простонала она.
— Нужно ясно видеть, чего хочешь и что способен вынести, — сурово проговорил Нейзель. — Когда человек берется за то, что ему не по силам, он только сук под собою рубит.
— Знаю, — сказал Балинт.
Нейзель кивнул. — Вот и ладно. Но все ж спешить не надо. Допустим, через год продадут профессорскую усадьбу, мать на улицу выбросят. И тогда с места не сорвешься?
— Не сорвусь, — выговорил смертельно бледный Балинт.
— Оставь ты в покое паршивца этого окаянного, — воскликнула тетушка Луиза с пылающими щеками. — Что ты его терзаешь, или не видишь, что он закусил удила! Нет с мужиками никакого сладу, вое они одним миром мазаны!
— Погоди, Луиза, — негромко остановил ее Нейзель. — Дым-то из трубы идет, а вот что еще в печи варится!.. Ну, будет у тебя в неделю шесть пенгё, на еду и то не жирно. Жить-то где будешь?
— Пока что не знаю, — сказал Балинт.
Нейзель опять кивнул. — Вперед всего рассчитать и нельзя, правильно я говорю, Луиза? Но одно знать нужно: за что берешься. И, уж коли взялся, из рук чтоб не выпустить, пока до конца дело не доведешь.
— Что ж, доводите до конца-то! — горько вымолвила Луиза.
Балинт вскинул голову. — Я все выдержу, крестный! Но вы мне скажите: разве ж мама для того только на свет меня породила, чтобы я на нее работал? Тогда бы уж лучше и не рожала…
Выйдя после двухчасового разговора на студеную зимнюю улицу, он так закоченел, что на душе опять стало муторно и показалось невозможно бросить мать. Однако быстрая ходьба согрела его, и вместе с теплом вернулось чувство уверенности в своих силах. Когда крестная, прощаясь, крепко прижала его к себе, ее глаза были полны слез, — сейчас это тоже припомнилось Балинту, и на душе стало немного легче. Решив экономить на каждом филлере, он пошел в Киштарчу пешком; на гладком, как стекло, заснеженном шоссе, начисто выметенном ветром, у него было вдоволь времени, чтобы поразмыслить о долгой беседе в доме у крестных и выбрать из нее все то, что подтверждало его правоту. Была холодная зимняя ночь, на чистом небе сияли звезды. Изредка мимо него проносилась какая-нибудь машина, резким светом фар взбудоражив воронью стаю и разбросав ее по снежному полю; на телеграфных проводах, рядком или друг над другом, сидели нахохлившиеся воробьи, словно головки нот, выписывавшие между двумя столбами унылый мотив зимней шоссейной дороги. Ступни, колени Балинта с каждым шагом наливались усталостью, руки, спрятанные в карманах штанов, задеревенели, уши пылали, в носу все смерзлось — однако легким привольно дышалось под огромным свободным небом, и иногда, приостановясь, он разражался вдруг громким ликующим воплем.
В Матяшфёльде какой-то грузовик пожалел его, взял себе на спину. К полуночи Балинт был уже в Киштарче. Длинная тополевая аллея, что вела к дому от постоянно распахнутых ворот, была покрыта нетронутым пушистым снежным ковром, поскрипывавшим при каждом шаге Балинта, ветви деревьев осели под толстым слоем снега. Меж мощными стволами стыла такая тишина, что казалось, нога человека не ступала по этой аллее добрую сотню лет.
У бассейна с фонтаном Балинт на мгновение остановился. Каменная статуя по имени Юлишка, замершая посреди круглого ледяного зеркала, надела высокую снеговую шапку, натянула на руки длинные, до локтей, белые перчатки, на вскинутой в танце ножке красовался длинный белый сапожок без подошвы. Балинт полюбовался фигуркой и поспешил к дому. Но, когда вышел на лужайку перед виллой, сердце его сжалось: запустение улеглось здесь так плотно, что не оставило даже признака жизни, казалось, тень птицы и та не мелькала над этим уголком. Балинт уже несколько месяцев не видался с семьей, по спине у него поползли мурашки. Переехали? Что-то случилось? Даже следов ног не видно было перед дверью.